Многоуважаемые присутствующие!

В известной степени первая ступень сверхчувст­венного познания достигается посредством того, что можно назвать медитацией, связанной с опре­деленной концентрацией мыслительной жизни. Одну из самых главных, существенных при этом сторон я описывал в моей последней открытой лекции здесь, в Лейпциге;⁹ сегодня же я хочу оха­рактеризовать это несколько с другой стороны, так что мы еще несколько продвинемся по пути обретения научного понимания мира.

С концентрацией мыслей в медитации связано нечто существенное, а именно то, что человек как бы не останавливается при том употреблении мышления, какое само собой сформировалось у него уже через наследственность, через обычное воспитание и так далее, но делает в определенный момент своей зрелой жизни это усвоенное им мышление исходным пунктом своего дальнейшего внутреннего развития.

Ну, вы ведь знаете, что сегодня имеются мисти­ческие натуры, которые несколько пренебрежи­тельно отзываются о мышлении и прибегают к разного рода другим силам познания, по большей части к чему-то бессознательному, уходящему во что-то трудно определимое, чтобы обрести через это особое видение мира, которое должно содер­жать в себе нечто, к чему не может прийти обык­новенное мышление. Это, подобное игре, мечта­тельно-фантастическое погружение во внутрен­нюю душевную жизнь - однако, в ее патологичес­кую область - не имеет ничего общего с тем, что имеет в виду антропософия. Последняя движется как раз в противоположном направлении, и при­том так, что каждый отдельный шаг предпринима­ется с целью развивать дальше мышление, преобра­зовывать его в более высокую способность. И это делается с той же внутренней, свободной и здраво-мысленной наглядностью, с какой в ином случае можно следовать только за теми внутренними ду­шевными переживаниями, которые мы развиваем при столь здравомысленной познавательной дея­тельности, как математическая.

Так что можно сказать: то математическое мышление, к которому воспитал, сформировал себя современный человек через научное образо­вание, именно оно может служить образцом, но теперь уже не только для поисков каких-то вне­шних взаимосвязей, а для развития более высоко­го мыслительного процесса. Образно говоря, то, что осуществляется посредством математики, так сказать, в горизонтальной плоскости, это же самое осуществляется в вертикальном направлении по­средством внутренней душевной деятельности, ду­шевного упражнения. При этом точно так же, как отдают себе отчет в каждом отдельном шаге в ма­тематике, человек, совершенно так же внутренне отдавая себе в этом отчет, проводит контроль мыслей, ставит в центр своего сознания определенное содержание представления, которое и долж­но оставаться просто мыслительным содержани­ем. Совершенно неважно, каково это содержа­ние, ибо важно лишь то, что с ним делают. В это время вовсе не должны что-то себе как-либо вну­шать. По отношению к только что упомянутым методам душевных упражнений, работающим с бессознательным, антропософские упражнения действительно являются, в буквальном смысле, полной   противоположностью.

Если то, что таким образом усвоили как опре­деленную форму мышления, развивают дальше через то, что всей своей душевной деятельностью, так сказать, покоятся на внутренне обозримом со­держании, и если все снова осуществляется это не­подвижное и внимательное пребывание в опреде­ленной душевной деятельности, с отстранением всего другого, что помимо этого может проникать в душу, - тогда укрепляют процесс мышления. И лишь теперь замечают то, что было, я бы ска­зал, хорошей стороной материализма, материалис­тического мировоззрения.

Ибо теперь ощущают, что все наше обычное, изначально имеющееся в нашей жизни мышление, то самое мышление, что продолжается затем в воспоминании и ведет нас к возможности пережи­тое в мыслях возвратить позднее через память, -ощущают, что все это человек может совершать между рождением и смертью только посредством своего тела как основы; я не говорю - как инстру­мента, но как основы. Именно продвигая тогда мышление от этого далее (weitertreibt man), замеча­ют абсолютную связанность обычного мышления с человеческой телесностью. Видят, что даже обыч­ный процесс воспоминания невозможно объяс­нить, не прибегая попросту к более тонкой физио­логии, ибо только теперь ощущают, как мышле­ние может освобождаться от телесного, как оно может становиться все более и более свободным от тела.

Лишь теперь поднимаются от обычного, проте­кающего с помощью тела мышления к тому мыш­лению, что разыгрывается в самих внутренних ду­шевных процессах; лишь теперь замечают, что пе­реходят мало-помалу в это внутреннее пережива­ние, которое пока еще не вполне выступает, но, я бы сказал, подготавливается.

В обычной жизни, однако, из-за того, что мы в состоянии мыслить только нашим телом, посред­ством нашего тела, мышление гаснет в тот мо­мент, когда оно собственно не может больше со­вершаться с помощью тела, а именно - при засы­пании. Когда переходят от обычного бодрствую­щего состояния сознания в состояние сна, наш организм тогда просто не совершает больше тех функций, что изживаются в представлении и в связанном с представлением восприятии; после­дние остатки этого сохраняются в образном мыш­лении сновидения. Но если все снова и снова, как говорилось, продвигают (treibt man) мышление че­рез внутреннее, точное упражнение - поэтому я и говорю о точном ясновидении в противополож­ность темному, мистическому ясновидению, - если мышление продвигают через такое точное упраж­нение все дальше и дальше, то обнаруживают, что возможно и независимое от телесности мышление.

Именно вследствие этого антропософский иссле­дователь может с такой внутренней уверенностью полагаться на свое развитое мышление. Ибо он знает - и еще гораздо лучше, чем материалист -всю зависимость обычного мышления от телесной организации и может пережить, как при медити­ровании, в процессе упражнения его собственное душевное извлекается (sich heraushebt) из его свя­занности с телом. Учатся мыслить именно свобод­но от тела, учатся выходить своим Я-существом из тела, воспринимать тело как объект, тогда как раньше это Я-существо было абсолютно связано с субъективным человека.

И это, мои многоуважаемые слушатели, как раз то, что так трудно признать сегодняшней обра­зованности, ибо современное естествознание со своей стороны распознало то, что собственно, все больше выясняется и через антропософское позна­ние - связанность обычного представления с теле­сными функциями. Но нужно ясно понять, что вопреки этому факту вполне возможно не оста­навливаться при таком мышлении, что через его укрепление на пути медитации оно может быть от тела освобождено. Но тогда это мышление на са­мом деле преобразовывается.

Во-первых, когда впервые возникает это сво­бодное от тела мышление, когда вспыхивает пере­живание: ты теперь пребываешь в душевной дея­тельности, совершаемой так, словно ты себя про­сто извлек из своего тела, - когда вспыхивает это переживание, мышление становится внутренне ин­тенсивней. Оно достигает той же внутренней насы­щенности (die Sattheit), какую имеют обычно только при восприятии чувственного; мышление дости­гает наглядности (die Bildhaftigkeit). При этом мышление остается в сфере, так сказать, благора­зумия совершенно в той же степени, как и самое обычное, привязанное к телу мышление, хотя те­перь оно достигает наглядности уже в свободном от тела состоянии. Мыслят в образах, и это мыш­ление в образах - оно-то как зачаток и содержа­лось в том, что выработал Гете в своей морфоло­гии.

Потому он и утверждал, что может видеть гла­зами свои идеи. Конечно же, он не мог иметь в виду чувственные глаза, он имел в виду то, что возникло у него элементарно-природным образом. Но это точно так же может быть выработано на медитативном пути. Гёте же хочет сказать этим, что видит духовным оком то, что столь же нагляд­но, как и обычное чувственное восприятие, но что является, кроме того, по своему внутреннему каче­ству вполне мыслительным. Я говорю - мысли­тельным, не мыслью, ибо это является [не про­стой, а] развитой дальше, метаморфизированной мыслью; но это остается мыслительным.

И таким образом поднимаешься в известной мере к познанию того, чем ты являешься как чело­век, или по крайней мере чем ты был всю свою земную жизнь до настоящего момента. Обычное сознание имеет перед собой [лишь] настоящий мо­мент со всеми переживаниями, связанными с окру­жающим миром. И обычная наука лишь добавля­ет к этому возникающие в мыслях воспоминания, которые мы связываем с переживаниями настоя­щего момента.

Когда же поднимаются до этого свободного от тела мышления в образах, о котором я только что говорил и которое я называю имагинативным (не потому, что оно является воображением, но про­сто потому, что оно протекает в образах, а не в аб­стракциях),¹⁰ тогда это мышление охватывает всю нашу прошедшую до сих пор земную жизнь как единство, охватывает ее как бы в единой картине (einzigen Tableau), предстающей перед нами. И тог­да мы познаём, что наряду с пространственным организмом в нас живет именно временной орга-низлг, - такой, в котором «раньше» и «позднее» пребывают в таком же органическом единстве, как какой-то один данный момент существования во внешнем, физическом организме, который мы при себе несем. Познают этот временной организм как тот сверхчувственный организм, что я в своих книгах называл эфирным телом, (его также мож­но назвать жизненным телом).

Здесь имеется в виду нечто совершенно другое, нежели никак не подтвержденная пресловутая «жизненная сила», до которой прежняя наука дош­ла на пути гипотез. В отличие от нее упомянутое жизненное тело предстает перед развитым имаги­нативным мышлением как действительное воспри­ятие. И тогда то, что во внутреннем существе чело­века для обычного сознания является прошлым, что я пережил, скажем, десять лет назад и что те­перь всплывает в моем воспоминании, - это высту­пает уже не как прошлое, но переживается как не­посредственно настоящее, воспринимается с той же интенсивностью, с какой воспринимают настоя­щее.

Вследствие этого, однако, то, что обычно проте­кает во времени, предстает перед человеком в од­новременном единстве - вся его жизнь как одна картина, такая картина, отдельные части которой внутренне связаны. И тогда понимают, что в дей­ствительности прошлое есть настоящее, что оно кажется прошлым только потому, что мы, с на­шим настроенным всегда на теперешнее наблюде­ние познанием, имеем это прошлое в данный мо­мент не иначе как воспоминание. Объективно же оно есть непосредственно настоящее, все еще ре­альное.

Через это приходят, следовательно, к призна­нию того, что лежит как первое сверхчувственное в человеке. Однако через это приходят также к признанию чего-то имеющегося там, во всем жиз­ненном мире, помимо того, что может предъявить нам неорганическое естествознание, включая хи­мию. Приходят к воззрению, являющемуся даль­нейшим развитием гетевской морфологии, к воз­зрению, что отдельная растительная форма есть лишь частный случай выявления тех форм, кото­рые скрыто содержатся также и в других растени­ях; приходят к тому, что Гете называет пра-расте-нием, которое не есть никакая клетка, но является конкретно сложившейся, постигаемой лишь има­гинативным познанием сверхчувственной формой, которая однако может реально жить - изменен­ная, метаморфизированная - в каждом отдель­ном растительном облике. Приходят к признанию того, что мы находим в жизненном (im Vegetabilische), если хотим вполне понять это жиз­ненное. И тогда впервые говорят себе: если не развивать это имагинативное познание, выявляющее сверхчувственное, динамическое во всем жизнен­ном, то научаешься познавать лишь то, что проте­кает в растительной форме как механический, фи­зический, химический процесс.

Это является заслугой новейшего естествозна­ния - если это, например, ботаника, - что тщатель­но исследуют то, что разыгрывается в механичес­ких, физических, химических процесса^ там, внутри растительной формы, или лучше сказать, в той части пространства, которую охватывает со­бой растительная форма. Эти процессы не явля­ются какими-то другими, чем те, что протекают здесь, снаружи, но там они охвачены чем-то, что невозможно постичь теми же самыми физически­ми или химическими методами: они там охвачены тем, что живет как чисто сверхчувственное и что может быть постигнуто только в имагинации.¹¹ И это та же имагинация, в которой находят вместе с тем саму человеческую целостность, предстаю­щую, как говорилось, перед нами как бы в одном едином моменте всей нашей земной жизни со вре­мени нашего рождения.

Через это мы начинаем понимать, с одной стороны, почему, применяя именно современные точные естественнонаучные методы, какими они выработались к настоящему времени, - почему мы через это должны прийти к определенному аг­ностицизму относительно познания жизненного. Мы начинаем понимать, что в определенной обла­сти агностицизм появляется просто закономер­ным образом. И мы понимаем также, в какой мере антропософия, так сказать, добавляет как раз то, что должно оставаться неизвестным этому агностицизму. Мы понимаем, насколько антропо­софия выводит нас за пределы агностицизма, при­знавая его вполне обоснованным в его области. Это, глубокоуважаемые слушатели, одна сторона дела.

Другое, однако, это то, что на этой ступени по­стигают более тесную взаимосвязь человеческого существа с внешним миром. Физика, механика, химия - они по праву так развились в современно­сти, чтобы мы по возможности не вносили ничего че­ловеческого в этот внешний мир, чтобы мы говори­ли: лишь то обладает объективностью, в отноше­нии чего мы воздерживаемся от всего субъектив­ного. Несомненно, правомерность этого метода в определенной области антропософия как раз при­знает, а отнюдь не отвергает.

Но все дело в том, что когда мы в самом деле постигаем нечто в имагинации, понимаем и наблю­даем то, что открывается теперь для нас в жизнен­ном, то достигая, с одной стороны, интимного по­знания нашего собственного сверхчувственного су­щества - по меньшей мере, каково оно между рождением и смертью, - мы одновременно именно через это достигаем также лицезрения того, что течет, метаморфизируется в живом мире образов. Через это мы на этой ступени свободного от тела мышления, ступени имагинации связываемся с внешним миром прежде всего в качестве челове­ка. Мы вновь возвращаем человеческое в наше миро­восприятие.

Следующей же ступенью сверхчувственного по­знания является инспирация. Она достигается тем, что всё больше и больше развивают, я бы сказал, противоположный полюс медитации и само-кон-центрации   (Sich-Konzentrierens),  освобождаясь  те­перь от укрепленных в ходе них мыслей. Тот, кто усвоил определенный навык в медитировании и концентрировании, знает по опыту, что, укрепля­ясь в мышлении, человек одновременно получает внутреннее расположение оставаться в том,  что становится принадлежностью души как укреплен­ное мышление. Чтобы продвинуться далее, нужно напрягаться больше, чем при охарактеризованном ранее   освобождении   от   обычных   посторонних мыслей. При освобождении от этих укрепленных имагинативных    мыслей   требуется    напрягаться уже больше, нежели при простом освобождении от другой мысли. Но когда достигают способности действительно устранить теперь из сознания эти укрепленные мысли, вообще весь этот предвари­тельно усвоенный   имагинативный мир, когда мо­гут, иначе говоря, сделать сознание пустым - не пустым с обычной точки зрения, но сделать пус­тым после того, как его сначала внутренне укрепи­ли, - тогда эта пустота сознания становится чем-то иным, нежели пустота сознания в обычной жизни: там ведь пустота сознания - это сон.

В отличие от этого, пустота сознания, достигае­мая после того, как сначала это сознание укрепи­ли, очень скоро наполняется явлениями окружаю­щего мира, которые теперь совсем иные, чем всё то, что мы знали до этого. На этой ступени знако­мятся с миром, к которому вообще больше не при­менимы наши обыкновенные представления о про­странстве и времени, - знакомятся с миром, являющимся столь же конкретным, что и наш реаль­ный чувственный мир, но, в отличие от него, вте­кающим в нас благодаря тому, что мы сделали со­знание пустым на более высокой ступени. Теперь, когда как человек прошел через описанное ранее подготовление и дошел сначала до ступени имаги-нации, при которой могут концентрироваться на духовном содержании и воспринимать тогда вне тела, ибо обретают в себе активность сознания вместо обычной его пассивности, - после этого, к нам теперь получает доступ внешний духовный мир через развитую активность освобожденного созна­ния (совершенно так же, как доступны мы обычно для  явлений мира красок, звуков).

Через этот внешний духовный мир приходят, с одной стороны, к познанию того, чем мы были как люди перед тем, как спустились из духовно-душев­ного мира в физический - до того, как мы соеди­нились с тем, что в лоне матери готовилось через зачатие как физический зародыш человека. При­ходят к узрению того, что сперва жило в духовно-душевном мире, так сказать, при будущем физи­ческом человеческом существе. Итак, знакомятся, с одной стороны, с тем, что собственно говоря во­обще не действует между рождением и смертью, отсутствует в определенной степени в нашем чув­ственном человеке, но что однако действовало в нас, и притом действовало во всей своей чистоте, перед тем, как мы спустились к физическому воп­лощению. Это одно: мы получаем познание чело­века, восходя к этой ступени сверхчувственного видения, развивающейся с той же определеннос­тью, как предыдущая. И через это познание в нас втекает духовный мир, как втекает извне в наши легкие чистый воздух, который мы затем перера­батываем дальше. Сообразно с этим я позволил себе назвать это познание, через которое в нас вте­кает духовный мир, чтобы мы его в нас дальше переработали - для обычного сознания подсозна­тельно, а для этого развитого сознания, однако, со­знательно, - это втекание в нас духовного мира [подобное вдыханию воздуха] я позволил себе на­звать инспирацией в познании.

Итак, это вторая ступень. Через нее мы прихо­дим сначала к тому, что познаем наше вечное как пред-существующее. Этим однако, мои многоува­жаемые слушатели, мы [одновременно] получаем тогда также возможность вникать в то из внешне­го мира, что не только живет, но что живет и ощу­щает, что, иначе говоря, изживает в живом фор­мировании (Gestaltung) какую-то внутреннюю жизнь, так что эта внутренняя жизнь предстает са­мой себе в ощущении.

Через это мы впервые учимся познавать то, что существует в нашем окружении как природа жи­вотного начала (Tierisches). Мы опять приобретаем то, чего никогда не смогли бы достичь через обыч­ное наблюдение (Anschauung), как мы его сформи­ровали в физике, химии, - мы приходим к тому, что наблюдаем то более высокое, сверхчувствен­ное, что живет в ощущающем как таковом. Мы учимся через наблюдение - не через философские гипотезы в современном смысле, - учимся теперь вскоре действительно исследовать новый, более высокий мир духовно-душевного в ощущающем физическом.

Этим однако, мои многоуважаемые слушатели, мы вновь выходим за пределы агностицизма, неиз­бежного в науке, где мы прослеживаем, самое большее, лишь химические процессы в ощущаю­щем живом. Да, мы должны прослеживать их, и это великая заслуга новейшего естествознания, что их можно прослеживать; но это естествозна­ние неизбежно становится агностицизмом. После­дний должен обретать дополнение к себе именно через то, что теперь, с выходом в свободную ду­ховность, на ступени инспирации, опытно узнают то, что должно быть добавлено для познания пол­ной реальности ощущающей жизни.

Вследствие этого, однако, приходят кое к чему помимо этого; в частности, через это приходят к познанию того, что процесс, разыгрывающийся в человеческом - для животного мира это несколь­ко иначе, хотя и похоже, - что этот процесс в че­ловеческом как таковом не есть только восходя­щий процесс, но одновременно - процесс нисходя­щий.

Теперь, собственно, впервые учатся внутренне действительно взирать на себя, знакомятся, восхо­дя к этому инспирированному познанию, более точно с тем, что же собственно разыгрывается в обыкновенном сознании. Теперь в процессе мыш­ления, в нашем обыкновенном - не имагинативном - мыслительно-познавательном процессе впервые учатся познавать, что имеют здесь дело не с процессом «построения» (Aufbauprozess), но с процессом «разложения» (Abbau), что, стало быть, в существенном наша нервная жизнь является жизнью в разложении. Оказывается, если бы наши нервы не могли разлагаться - и, конечно, время от времени восстанавливаться, - мы не мог­ли бы развивать обыкновенного мышления. Жизнь как таковая, витальное существование (vitale Leben), когда оно переходит меру, оно ведь, собственно, является чем-то притупляющим мыш­ление; это и происходит всякий раз, когда мы спим. Та жизнь, что пронизана ощущением и мышлением, должна одновременно нести в себе процесс разложения, особый (differentialen), я бы сказал, процесс умирания. С этим процессом раз­ложения сперва знакомятся в [обычной] здоровой жизни, то есть в той жизни, где он выступает, что­бы человеческое мышление могло осуществляться в обыкновенном смысле слова.

Но уж если усвоили природу этих процессов, тогда начинают распознавать и их ненормальное проявление. Обычно определенным органам или системам органов в человеческом организме свой­ственно [все вновь] привычным образом восстанав­ливаться, оживляться, будучи подверженными этим процессам [разложения], сопутствующим мышлению. Но если через внутреннюю, так ска­зать, инфекцию, - употребим здесь это слово не совсем в его смысле, - если через внутреннюю ин­фекцию эти процессы разложения, являющиеся в ином случае физическими основами мышления, однажды распространяются на те органы, которые они в нормальных случаях не затрагивают, тогда в этих органах возникают болезненные состояния.

Мои многоуважаемые слушатели! Это совер­шенно необходимая вещь - так развивать патоло­гию, чтобы в ней вновь обнаружить процессы, изученные нами в физиологии. Но это возможно лишь если мы в состоянии постичь нечто суще­ственное в нашей человеческой организации; в случае животного организма это похоже, но там с этим обстоит несколько иначе. - Я повторяю, что­бы не было недоразумений: то, о чем говорилось, становится возможным, лишь если мы прослежи­ваем наши человеческие процессы в организме так, что познаем один полюс как затронутую раз­ложением организацию, и другой полюс - как то, что не может быть охвачено этим разложением в здоровом состоянии, иначе говоря, когда мы учим­ся постигать это в инспирированном познании.

Если мы учимся это постигать и при этом мо­жем связать такое постижение нашего собственно­го организма с точно так же исходящим из инспи­рированного познания постижением внешнего мира - процессов в растительном царстве, мине­ральном и животном царствах, постигаемых через инспирированное познание, тогда мы обнаружива­ем еще более интимную родственность человечес­ких внутренних процессов по отношению к внеш­нему миру, чем уже обнаруженная на прежней ступени. Я отмечал уже, как на предыдущей ступе­ни человек чувствует себя родственным внешней природе. Во всем, что выступает в различнейших метаморфозах как жизненное, он встречает нечто, что он знает также и в своем душевном, в соб­ственной жизни между рождением и смертью.

Но если человек теперь через инспирированное познание учится еще лицезреть то, чем он был в предземной (priiexistenten) жизни, он вместе с тем постигает во внешнем мире не только то, что живет в ощущениях, но и то, что имеет определенную взаимосвязь, определенное соотношение с тем, что живет здесь, в [самой] человеческой организации, ориентированной на ощущение, на мышление. И тогда он начинает видеть взаимосвязи между про­цессами вовне и процессами внутри - те взаимо­связи [человеческой организации] с жизнью ощу­щений вовне, что обнаруживаются у человека именно через эту охваченность разложением тех органов, которым как раз нельзя было бы быть им охваченными, так как разложение в этом смысле должно служить лишь [органическим] основанием для процесса мышления и ощущения.

Когда органическая деятельность, служащая мышлению и ощущению, некоторым образом зах­ватывает члены человеческого организма, кото­рые не должны быть ею захвачены, тогда и возни­кает то, что мы должны изучать в патологии. Но если такого же рода познанием мы постигаем вне­шний мир, то находим там то, что должно быть использовано терапией, находим там соответству­ющий процесс полярного противодействия, - или лучше сказать: находим средства для нормального разложения во внутреннем. Короче говоря, через внутреннее наблюдение мы находим взаимосвязь между патологией и терапией, между болезнен­ным процессом и средствами исцеления. Благода­ря этому мы выходим из границ медицинского аг­ностицизма, не отвергая современную медицину, а напротив - признавая то, чем она только и может быть, но одновременно находя путь, чтобы допол­нить ее тем, чего она сама по себе найти не в состо­янии.

Если при всем том полагают, будто антропосо­фия хочет насаждать в самых разных областях науки какой-то дилетантизм, то я должен сказать: это не так! Она сознательно стремится быть про­должением того, что вполне ею признается, что уже имеется как результаты современной науки; однако она хочет дополнить это через более высо­кие методы познания; она во всяком случае хочет, по сути, просто выйти из недостатков бредущей наощупь (bloss probierenden) терапии, - недостатков, ощущаемых, собственно говоря, вообще ведь уже каждым, кто работает практически. Она хочет выйти к наглядной (anschaulichen) терапии, кото­рая имела бы просто-напросто внутреннюю орга­ническую связь с патологией и в определенной сте­пени была бы лишь другой стороной патологии.

Если удается описанным образом найти в пато­логии прямое продолжение физиологии, то в сущ­ности только потому, что постигают родствен­ность человека его природному окружению, И тог­да патологию удается продолжить - опять-таки со­вершенно рациональным образом - в терапию, с тем, чтобы они в будущем не стояли рядом безо всякой связи, как стоят они сегодня во все еще аг­ностически окрашенной науке.

Это лишь намеки (Andeutungen), мои многоува­жаемые слушатели, но я хотел бы дать их с тем, чтобы хотя бы немного показать, - я знаю, на­сколько в такой ориентирующей лекции приходит­ся мириться с известной неполнотой, - как далека от антропософии тенденция становиться дилетант­ским образом в оппозицию к признанной науке, как для нее, напротив, важно как раз делать последние выводы из науки в ее агностической форме и именно через это прийти к тому, что как допол­нение должно быть прибавлено к этой науке. Соб­ственно говоря, уже ведь многие, особенно принад­лежащие к более молодому поколению, ощущают, что науке, какова она сейчас, чего-то недостает. Значит, нам нужно еще что-то другое, значит, она для нас недостаточна; и как раз если мы, кроме того, честно к ней относимся, мы должны тогда через нее прийти к чему-то иному.

И именно для тех, кто подходит к науке, ска­жем так, не только как к ответу, но в высшем смыс­ле как к вопросу, именно для них хочет работать антропософия - не с тем, чтобы подталкивать их к дилетантизму, но именно делая возможным даль­нейшее продвижение правильным, точным обра­зом от науки к тому, чего та сама требует, если толь­ко занимаются ею со всей последовательностью.

Но тогда, мои многоуважаемые слушатели, приходят к третьей, высшей ступени познания. Она достигается, если к описанным ранее упраж­нениям мы присоединяем упражнения воли. В ос­новном ведь через волю осуществляем мы прежде всего то, что человек может делать во внешнем мире. Но если мы ту же энергию воли направляем на наши собственные внутренние процессы, тогда на основе имагинации и инспирации возникает третья ступень сверхчувственного познания.

Будучи совершенно честны по отношению к са­мим себе, мы должны признать: сегодня и в любой момент нашей жизни мы совсем иные, чем были, скажем, десять или двадцать лет назад. Содержа­ние нашей души изменилось, но в процессе этого изменения мы, по сути, лишь совершенно пассивно следовали влияниям внешнего мира. Именно в от­ношении нашего внутреннего преобразования в нас обычно царит определенная пассивность.

Однако если мы берем в собственные руки эту внутреннюю перестройку (Umstellung), например, приходим к решению радикально изменить - там, где это представляется возможным - даже то, что, живет в нас в определенном отношении как при­вычка, если мы таким образом внутренне наблю­даем самих себя и начинаем переделывать себя в определенном направлении через нашу собствен­ную волю, переделывать, можно сказать, в другого человека, - тогда, мои многоуважаемые слушате­ли, мы должны постоянно и активно годами, деся­тилетиями обихаживать (verfolgen) нашу внутрен­нюю жизнь, ибо такие упражнения воли требуют времени.

Принимаются за самих себя, говорят себе: ты формируешь в себе определенное свойство в той или иной форме. Месяцы спустя замечают, как мало нам самим удается таким образом делать из себя то, что обычно делает из нас тело. Но если всё вновь и вновь продолжают усилия, тогда уже не только воспринимают своего внутреннего, сверхчувственного человека, но достигают того, что делают этого внутреннего человека в опреде­ленной мере совсем прозрачным. Ведь такой орган чувств, как наш глаз, не мог бы служить органом зрения, если бы самоотреченно не предоставлял для этого - если мне позволят воспользоваться этим выражением - собственную субстанциаль­ность; он прозрачен, физически прозрачен.

Таким образом через упражнения воли - я пока указал лишь на одно, подробнее же вы най­дете это в упоминавшейся уже книге «Как достиг­нуть познаний высших миров?» - мы становимся мало-помалу внутренне душевно-прозрачными, мы действительно достигаем возможности видеть мир, уже не являясь сами себе препятствием для полного проникновения в сверхчувственное. Ибо из-за того, что в обыкновенном сознании мы все­гда живем в нашем теле, мы сами препятствуем тому, чтобы вживаться в сверхчувственный мир, ибо тело связывает (vermittelt) нас только с зем­ным, не с душевно-духовным. Если же мы оказы­ваемся в состоянии на время, так сказать, отречься (absehen) от своего тела, мы прозреваем тогда ту ступень духовного мира, где нашему духовному взору открывается то, что станет с нашей душой (was aus unserer Seek wird), когда она однажды пе­рейдет врата смерти.

Как мы иным, уже описанным ранее образом знакомились с нашей жизнью до рождения (prdexistentes), так теперь мы знакомимся с нашей жизнью в состоянии после смерти. Как тогда мы учились больше не видеть свою телесность, так те­перь мы знакомимся - через его образное явление перед нами - с процессом, в котором мы пребыва­ем, когда уже вполне реально сбрасываем с себя этот физический организм и входим с нашим ду­ховно-душевным организмом в духовно-душевный мир. Закат (Untergang) нашего физического бытия, воз­рождение {Aufleben) бытия духовно-душевного -это переживаем мы на третьей ступени сверхчувственного познания, той, которую я назвал высшей интуитивной.

И через это переживание мы оказываемся те­перь в состоянии поставить себя в мир освободив­шимися от захваченности собственной субъектив­ностью и благодаря этому достигаем возможности познать этот духовный мир впервые в его внутрен­ней целостности. В инспирации он еще таков, ка­ким он втекает в нас, но теперь, в высшей интуи­ции, мы его познаем именно в его внутренней це­лостности.

И мы оборачиваемся теперь назад на то, что давалось нам изначально как необходимость - на моральную интуицию. Эта моральная интуиция была тем особенным, что возникает для обыкно­венного сознания лишь при надлежащем само­осознании (Selbstbesinnung) в чистом мышлении - я изложил это в моей «Философии свободы». Мы продвигаемся теперь через имагинацию и инспира­цию, совершаем упражнения, приучающие нас вполне отрешаться от нас самих, развивать выс­шую активность духовно-душевного - и при этом быть не субъективными, а в высшей степени объективными, собственно жить в самой объектив­ности. Но если достигают этого пребывания внут­ри объективности, тогда впервые становится воз­можным работать в духовной науке, тогда впер­вые на самом деле становится возможным лицез­реть то, что уже в физическом мире изживается как духовное - тогда впервые действительно пости­гается (gewinnt man) история.

История как простое нанизывание внешних фактов - это лишь подготовление. То же, что живет как духовные движущие силы и движущие сущности в историческом, это и прозревают на данной ступени через интуитивное познание. И на этой же ступени интуитивного познания впервые прозревают то, чем является наше Я-существо. Обычно наше собственное Я-существо предстает перед нами собственно лишь как то, чего мы не прозреваем, что я бы назвал темным простран­ством внутри освещенной области (Helligkeit). Так что мы как бы изнутри темного взираем на эту освещенную область, когда оглядываемся на нашу душу, видим ее мысли, чувствуем прочие внутрен­ние процессы, живем в наших импульсах воли. Само же Я-существо как таковое, можно сказать, присутствует там как темное пространство внутри. Теперь же это озаряется светом, теперь мы знако­мимся с нашим вечным существом.

Тем самым, однако, мы впервые знакомимся с человеком так, что вполне можем его прозревать действительно как социальное существо. И мы стоим тогда перед пунктом, где появляется воз­можность преодолеть социальный агностицизм.

Мои глубокоуважаемые слушатели! Вот здесь дело становится совсем особенно серьезным. Ведь что такое социальный агностицизм? Он возникает вследствие того, что мы хотим применять то на­блюдение, которое мы научились по праву приме­нять к внешне-природным феноменам, что такое усвоенное нами наблюдение мы впредь хотим при­менять и к социальным феноменам. И тогда здесь возникают, как мы все знаем, разного рода комп­ромиссные теории в социальной науке и в социоло­гии - вообще в понимании социальной жизни; тогда начинают естественнонаучно подходить к пони­манию социальной жизни. Но вследствие этого дол­жны, собственно, попросту отречься от всего по­знаваемого, тогда отчуждаются от мысли как та­ковой, ограничиваясь жизнью инстинктов. Пре­дельная крайность этого выступила в марксизме, который во всем, что является духовным, усматри­вает лишь идеологию и признает импульсы соци­альной жизни осуществленными, лишь если эти импульсы развиваются из инстинктивного начала, которое только и признается агностицизмом. Классовое сознание является, собственно, не чем иным, как суммой того, что не укоренено в челове­ческом познании, а проистекает из инстинктов. Те, кто в определенных условиях жизни развивает эти инстинкты, должны только это осознать.

Если вы взглянете непредвзято на нашу соци­альную жизнь, то обнаружите, что именно в этой области мы пришли к самому настоящему агнос­тицизму. Как ни странно и ни парадоксально еще покажется это сегодняшнему человеку, агности­цизм в этой области можно преодолеть лишь под­нимаясь к действительному интуитивному позна­нию и тем самым - к [непосредственному] пережи­ванию человеческого существа. Сегодня мы, как люди, проходим мимо друг друга. Мы крайне внешне судим друг о друге. [Сегодняшние] соци­альные требования выступают через то, что мы наиболее развиваем именно старые социальные инстинкты. Внутреннее же социальное душевное настроение, оно придет только через то, что нас с абсолютной жизненностью наполнят интуиции из духовного мира. В эпоху агностицизма мы неизбежно пришли к тому, чтобы видеть всё духовное более или менее лишь в идеях. Идеи, однако, не живут, пока их имеют лишь в обычном сознании. Сегодняшний философ говорит нам о логических идеях, эстетических идеях, этических идеях. Мы можем все их прослеживать, мы можем их внут­ренне теоретически переживать, но они не имеют качества жизненного импульса. Идеи обретают ка­чество жизненного импульса, лишь если вы дости­гаете интуитивного переживания духовного. Мы не сможем прийти к социальному спасению и осво­бождению, и мы не сможем пронизать нашу жизнь соответствующей религиозностью, если не придем к этому интуитивному и притом исполнен­ному жизни пониманию духовного.

Это исполненное жизни понимание духовного будет существенно отличаться от того, что мы се­годня называем духовной жизнью. Сегодня мы ведь духовной жизнью называем, собственно, идейную жизнь, иначе говоря - жизнь в абстракт­ных идеях, не являющихся импульсами. То, что нам дает интуиция, вернет нам как человечеству живой дух - дух, живущий с нами. Мы ведь еще имеем только мысли, которые вовсе утратили дух, - ибо они именно только мысли. Мы имеем мысли как абстракции. Необходимо вновь завое­вать, вновь обрести жизнь мыслей. Но жизнь мыс­лей есть дух, который живет среди нас: это не дух, о котором мы лишь знаем. Мы развиваем соци­альную жизнь, лишь если в нас вновь живет дух, если мы не пытаемся строить общество исходя из бездуховного, из того, что живет в социальном аг­ностицизме, но только если мы строим его исходя из того образа мыслей, что способен принести че­рез интуицию живой дух.

Мы можем, конечно, взирать сегодня назад на прежние эпохи как на что-то уже преодоленное; конечно, мы их преодолели, и именно стоящий на антропософской почве будет меньше всего желать их возвращения в старой их форме. Но то, что они имели, несмотря на все заблуждения, которые мы можем сегодня легко критиковать, - это то, что в определенные эпохи в людей вносился живой дух: не только дух, о котором мыслят. Благодаря это­му то, что служило тогда основой познания, могло расширяться до художественного постижения мира, до религиозного наполнения собственного внутреннего, до социального формирования мира. Нового социального формирования мира, новой ре­лигиозной жизни, новых художественных ценнос­тей на основе того познания, на котором они, соб­ственно, всегда стояли, мы достигнем лишь если вновь овладеем живым познанием, так что не только мысли о духе, но сам дух будет жить в че­ловечестве. Этот живой дух и хотела бы искать антропософия. Антропософия хочет быть не тео­рией или теоретическим мировоззрением, но тем, что может сделать дух в жизни человека деятель­ным (rege) в его жизненности, что может прони­зать человека не только знанием о духе, но самим духом.

Лишь благодаря этому мы выберемся из эпохи, приведшей феноменализм к высшему расцвету. Конечно, можно только желать, чтобы он как та­ковой процветал дальше, можно только желать, чтобы естественнонаучный способ мышления процветал дальше в той добросовестности, в которой он укоренился. Но и жизнь духа не должна суще­ствовать благодаря лишь тому только, что она продолжает жить в старых традициях. Ведь все переживания духовного строятся ныне, в сущнос­ти, на традициях, на том, чего как духовного дос­тигло прежнее человечество.

Собственно, и наше нынешнее искусство пост­роено на традициях, на основах достигнутого пре­жним человечеством. Однако невозможно прий­ти, например, к отвечающим сегодняшнему дню архитектурным стилям, не преобразуя само созна­ние. Иначе мы будем продолжать строить в фор­мах ренессанса, готики, античности. Но так мы не приходим к возможности созидать (zur Produktion). К созиданию мы приходим, если внутренне ожив­ляем само наше сознание, так что мы формируем уже не понятия, а саму внутреннюю жизнь, кото­рая нас наполняет и которая способна образовать мост к тому, что мы охватываем в мыслях, и к тому, что мы должны созидать во всей нашей жиз­ни. Созидательными (produktive) людьми мы долж­ны стать через то, что стараемся обрести живое познание прежде всего как основу жизни.*

К этому, мои глубокоуважаемые слушатели, мои глубокоуважаемые коллеги, к этому стремит­ся антропософия. Жизнь хочет она вносить в чело­веческую душу, в человеческий дух. И она вовсе не является часто ей приписываемой оппозицией против того, что она как раз и признает как впол­не правомерное в современном научном духе. Но она хочет расширить область действия этого науч­ного духа, чтобы он мог из области внешнего, ма­териального, природного проникать в душевно-ду­ховное. И именно тот, кто в состоянии сегодня прозревать в этом смысле человеческие потребно­сти, убежден, что у множества людей современности уже сейчас живет в душе неосознанное стрем­ление к такому внутреннему принятию сегодняшнего научного духа. Лишь развивать сознательно то, что живет уже во многих пока только как смутное стремление, - этого хочет антропософия. И толь­ко тот ее видит в истинном свете и в ее подлинном соотношении с наукой, кто знакомится с нею имен­но в истинном ее свете, а не через те превратные домыслы, с которыми её зачастую сегодня изоб­ражают.

* На бесперспективность, даже гибельность обраще­ния в настоящую эпоху к прежним, традиционным ис­точникам духовности и на насущную необходимость со­временной духовнонаучной работы Рудольф Штейнер еще в 1912 году особенно энергично указывал русским последователям антропософии на встрече с ними в Гельсингфорсе: «...все духовные импульсы прошлого, всё, что могло быть дано людям в прошлом из духовных импульсов, исчерпано, понемногу изживает себя и не может уже вносить новые зачатки в развитие челове­чества. Если бы продолжали действовать только ста­рые импульсы, то ныне наступило бы, еще быть может и не предвидимое, не только торжествующее над людь­ми (торжествующее во внешнем смысле), но просто ог­лушающее доминирование, преобладание чисто внеш­ней техники и гибель всякого религиозного, научного, философского, художественного, а также в высшем смысле нравственного интереса - ибо всё это уйдет из человеческой души. Люди сделались бы своего рода живыми автоматами, если бы сегодня не пришли новые духовные импульсы, человечество нуждается в новых импульсах». (Цит. по изд.: Рудольф Штейнер о России. СПб.: «Дамаск», 1997. С. 9-10)

Сегодня нам приходится лишь с горечью видеть по­всюду вокруг себя прямо-таки бушующее торжество того, что еще «не предвиделось» современниками Ру­дольфа Штейнера. - (Ред.)

__________

Публикуемая впервые лекция была прочитана в Лейпци­ге 11 мая 1922 года для студентов университета и мо­лодых ученых. В Полном собрании трудов Р. Штейнера, издаваемом в Дорнахе, отсутствует. Указание на нее имеется в библиографических (no-лекционных) указате­лях к наследию Р. Штейнера.

Тексты лекции и последовавшей за ней дискуссии для пе­ревода к настоящему изданию были любезно предоставле­ны издательством «Персей» (Базель/Швейцария), в архи­ве которого они хранятся.

¹ Немецкое название объединения, организовавшего это выступление Рудольфа Штейнера перед студента­ми университета и молодыми учеными в «Feurich-Saale» в Лейпциге: «Bund fur Anthroposophische Hochschularbeit».

Принципиальная характеристика антропософии как мировоззрения и метода познания содержится далее в лекции К. Унгера, публикуемой здесь как приложение. Углубленному изучению антропософии может сегодня уже служить вышедший в России за последнее десяти­летие целый ряд трудов, сборников и циклов лекций как самого Р. Штейнера - основателя современной на­уки о духе, так и его последователей, специалистов в различных областях науки, педагогики, медицины, пси­хологии, искусства.

² Агностицизм (от греч. agnostos - непознаваемый) - филос. концепция, отрицающая познаваемость того, что не может быть непосредственно представлено в опыте.

Агностицизм отказывается решать познавательны­ми средствами практически все традиционные мировоз­зренческие проблемы и превращает такой отказ в опре­деленную мировоззренческую же позицию. В основани­ях собственно агностицизма лежит специфическая по­знавательная практика прежде всего опытной науки. Термин «агностицизм» был введен в 1869 г. Т. Гексли для обозначения мировоззренческой позиции ученого-естествоиспытателя в религиозных дискуссиях XIX в. Предельно последовательно эта позиция была реализо­вана в позитивизме, который вместе с тем выявил ее внутреннюю противоречивость: с точки зрения агности­цизма метафизическим, т.е. не имеющим осмысленно­го решения, оказывался и сам вопрос о познаваемости чего-либо. (Философский словарь. Под ред. И.Т.Фролова. М.: «Республика», 2007. С. 13).

См. также о Г. Спенсере в указателе имен в конце книги.

³ Философия (от греч. phileo - люблю и sofia - муд­рость) - буквально: любовь к мудрости.

⁴ Феноменализм (от греч. phainomenon - учение о познании, исходящее из тезиса: непосредственным, если не единственным, объектом познания являются только ощущения сами по себе. Крайний феноменализм ведет к субъективному идеализму:  мир  есть  совокупность «идей», «комплексов ощущений» [напр. Беркли), или к агностицизму: мы не можем знать, что скрывается за ощущениями (Юм). Умеренный феноменализм,  при­знавая существование объектов, проявляющихся в ощущениях, ведет или к не вполне последовательному ма­териализму , или к кантианскому агностицизму, если объекты истолковываются как непознаваемые «вещи в себе» (Кант, Миллъ, Спенсер). (Философский словарь. Под ред. И.Т.Фролова. М.: «Республика», 2001. С.598).

⁵ См. издания в русском переводе: Ереван, 1993; Ка­луга, 1994.

⁶ О возможности правомерного соотношения чувственно воспринимаемого и  созерцаемого духовно  Ру­дольф Штейнер писал, в связи с воззрениями Гете, по­чти за два десятилетия до настоящей лекции в своей «Теософии»: «Человек знает о каком-нибудь существе или вещи лишь потому, что через один из своих орга­нов он ощущает их воздействие. Это отношение челове­ка к миру действительного превосходно выразил Гете в следующем изречении: «Собственно говоря, мы напрас­но стараемся выразить сущность какой-нибудь вещи. Мы воспринимаем воздействия, и полная история этих воздействий могла бы, пожалуй, объять собой сущность этой вещи. Мы тщетно пытаемся изобразить характер человека: напротив, сопоставим его поступки, его дей­ствия, и перед нами выступит полная картина его ха­рактера. Цвета суть действия света  Хотя цвет и свет теснейшим образом связаны друг с другом, мы должны мыслить и то и другое как принадлежащее всей приро­де в целом; потому что это она есть целое, желающее при этом специфически раскрыться глазу как органу чувств. Так же точно раскрывается вся природа и како­му-либо другому органу чувств... Так говорит природа, обращаясь и к иным чувствам, к известным, непризнан­ным, неизвестным чувствам; так говорит она сама с со­бой и с нами посредством тысячи явлений. Для внима­тельного она нигде не мертва и не нема...» Было бы неверно, если бы это изречение Гете мы захотели понять таким образом, будто познаваемость сущности вещей становится в силу этого спорной. Гете вовсе не говорит, что можно воспринимать лишь воздействие, а самая сущность вещи скрывается за ним. Скорее, он думает, что о подобной «сокровенной сущности» вовсе не следу­ет говорить. Сущность не скрывается за своим проявле­нием; наоборот, именно в этом проявлении она и рас­крывается. Но эта сущность зачастую столь богата, что может открываться еще и в иных обликах, иным чув­ствам. То, что раскрывается, принадлежит к сущности, но вследствие ограниченности чувств составляет не всю сущность. Это воззрение Гете вполне соответствует ра­зумеемому здесь духовнонаучному воззрению». (Цит. по изданию: Р.Штейнер. Теософия. Калуга, 1995. С. 163).

Удивительно созвучно вышеприведенному одно за­мечание старейшего философа русской эмиграции XX века Н.О. Лосского: «Стараясь понять и объяснить выс­шие, более значительные стороны бытия из низших, представители мнимой научности говорят, что они сто­ят на прочной почве опыта. В действительности, одна­ко, они на каждом шагу обнаруживают недоверие к опыту, именно к самосвидетельству предметов, данных в утонченных формах опыта: они не доверяют опыту духовной и душевной жизни». (Цит. по изданию: Н.О. Лосский. Учение о перевоплощении. Интуитивизм. Гл. «Мнимая и подлинная научность». М., 1992).

⁷ Издано на русск. яз.: Ереван, 1992.

⁸ Вызывает вопрос это «вначале». Можно предполо­жить, что здесь имеется в виду моральная и нтуиция, вспыхивающая, как говорилось ранее, во внутреннем человека, в обычном его мышлении - как предвестие высшей интуиции - еще до его продвижения к имагина-ции, инспирации и интуиции как к высшим формам по­знания; то есть Рудольф Штейнер, возможно, дает по­нять, что это сама высшая интуиция сначала вспыхива­ет как интуиция моральная. И тогда в конце этой фра­зы могло бы именно стоять: «вспыхивает вначале как моральная интуиция». (Следует напомнить, что данный перевод сделан со стенограммы, впервые опубликован­ной в 2002/3 году и никогда не подвергавшейся тексто­логической редакции).

Ср. также соответствующее объяснение Р. Штейнера (стр. 214) в рамках последовавшей за лекцией дис­куссии. - (ред.)

⁹ Предположительно Библ. № 80 Полного собраниятрудов Р. Штейнера

¹⁰ Необходимость пояснения была вызвана общепри­нятым значением в немецкой речи слова imaginativ: «во­ображаемый, мнимый»

¹¹ Приводим сказанное Р. Штейнером в другом мес­те в этой связи:

«Но вот наступила Пятая послеатлантическая эпоха. Она имеет совершенно определенные задачи в смысле поступательного правильного духовного развития. Тог­да как Четвертая послеатлантическая эпоха должна была развивать греческую жизнь фантазии и римский эгоизм, в Пятой послеатлантической эпохе дело заклю­чается в том, чтобы развить дары чувственного созерца­ния. Я характеризовал это уже как идеал чувственного созерцания, это же имел в виду Гёте, говоря о своем пра-феномене: чистое созерцание внешней чувственной действительности, какого не могло быть в прежние вре­мена, потому что тогда к созерцанию чувственной дей­ствительности всюду примешивалось то, что происходило из атавистического ясновидения; так что всегда видели не чистые феномены, не чисто внешнее чув­ственное бытие, а то, что ясновидчески-визионерски простиралось над чувственным бытием. <...> Еще Пла­тон считал зрение не такой пассивной способностью, какой оно считается теперь в Пятой эпохе. Грек Платон недвусмысленно говорит: «Зрение состоит в том, что из глаза исходит и направляется к вещам своего рода огонь». Грек Платон знал еще кое-что об активности зрения. Эта активность должна была быть погашена, забыта, утрачена для того, чтобы могла возникнуть иная способность Пятой послеатлантической культуры. Иное - это то, чтобы в Пятой эпохе, то есть от начала XV столетия по третье тысячелетие включительно, в человечестве постепенно развился дар свободной имаги-нации, постигаемой в полной внутренней свободе. С од­ной стороны - пра-феномен, с другой стороны - свобод­ная имагинация.

Гёте указывал на пра-феномен; но он указывал так­же на свободную имагинацию. <...> Это зачатки того, что должно составить всю правильную эволюцию Пя­той эпохи. Через это Пятая послеатлантическая эпоха определенным образом получает свою чеканку» (курсив редакции).

Из лекции в Дорнахе 24 сент. 1916 г. «Внутренние им­пульсы развития человечества» (Цит. по: Р. Штейнер. Происхождение зла и его облик в свете антропософии. СПб.: «Дамаск», 2000. С.  233-234).

© Перевод с нем. Андреа Лёйбин. Русская редакция: А.С. Конвиссер
© Издательство им. Вл. Соловьева, 2004