Публичная лекция, прочитанная перед студен­тами и молодыми учеными в Лейпциге 11 мая 1922 года, с последовавшей затем дискуссией. (Первая публикация).

Сегодня говорят о границах познания, поскольку не знают, какова цель мышления.
Рудольф Штейнер. Введение ко II тому Естественнонаучных сочинений И.В. Гете
1887 г.

Лабораторный стол должен сделаться алтарем.
Рудольф Штейнер
Лекция 29 апреля 1918 г.

Истинный гуманизм есть вера в Бого-человека, истинный натурализм есть вера в Бого-материю.
Владимир Соловьев
1883 г.

Многоуважаемые присутствующие!

Позвольте мне прежде всего выразить самую сердечную благодарность Объединению по под­держке антропософской работы среди ученых¹ за предоставленную возможность говорить в этой ориентирующей лекции об отношении между оп­ределенными особенностями современной науки и антропософией. При этом необходимо попросить вас как раз сегодня принять во внимание, что в та­кой первой, ориентирующей лекции присутствует определенная трудность, так как в ней, разумеет­ся, можно лишь кратко указать на многое из всего того, что можно сказать по такой обширной теме. Поэтому неизбежно могут быть даны лишь им­пульсы, требующие, само собой, дальнейших изло­жений и оставляющие пока естественным образом без внимания многое, что будет накапливаться в виде вопросов.

Но и в непосредственно предметном отноше­нии есть определенные трудности при разговоре на нашу сегодняшнюю тему. Первая состоит, конечно, в том, что сегодня в самых широких кру­гах именно при обсуждении в какой-либо связи этой темы - о соотношении науки с антропософи­ей - сразу проявляется широко распространенный предрассудок, будто имеющаяся здесь в виду ант­ропософская наука о духе стремится занять пози­цию, противоположную по сравнению с современ­ной наукой, которая интенсивно развивалась в последние столетия человеческой истории и дос­тигла своей высоты в последней трети XIX столе­тия - по крайней мере в ее образе мышления и в методологии. Но дело-то обстоит именно не так! Ведь антропософия, о которой я говорю, стремит­ся как раз утвердить и развивать самые лучшие принципиальные основы того, что имеет предпо­сылкой здравое человеческое воззрение, челове­ческую научную установку (Gesinnung); она призна­ет в самом высоком смысле значение обычной на­уки и ее дальнейшего развития.

Ибо при таком ее развитии обнаруживается, что из надежных основ научного образа мышле­ния - если только правильно его понимать и следо­вать ему не в одних только его логических, но в его действительно живых выводах, - из этих на­дежных основ и становится возможно обрести путь к тем сверхчувственным областям мирового бытия, с которыми человеческое существо должно чувствовать себя связанным именно в своей веч­ной основе. Так что в определенном смысле про­сто благодаря прямому продолжению того, что яв­ляется принципиальным в науке, должен быть че­рез антропософию обретен путь в сверхчувствен­ные области.

Разумеется, ведя речь именно в вашем кругу об отношении антропософии к науке, я должен буду, вывести вас, так сказать, за рамки того, что вы привыкли считать научной добросовестностью и научным образом мысли. Но я ведь должен буду говорить не об отдельных областях науки, а в оп­ределенной мере о самих ее основах. И поскольку среди вас, многоуважаемые присутствующие, мно­гие принадлежат к совершенно разным областям науки, я, естественно, не смогу удовлетворить все отдельные потребности, и что-то будет двигаться, так сказать, на кажущемся абстрактным уровне, хотя он и не предполагался как абстрактный. Так что из того, что мне предстоит сказать, каждый, возможно, должен будет лишь сделать выводы для своей отдельной области.

Агностицизм - это ведь сегодня не так часто употребляемое слово, но оно означает нечто связан­ное как раз с основами нашего сегодняшнего науч­ного образа мысли. Этот агностицизм в качестве, я бы сказал, правомерного научного - или, лучше сказать, философского - образа мышления был основан такими деятелями, как Герберт Спенсер.² Этот термин предпочтительно употреблялся им, и если мы желаем найти что-то вроде определений агностицизма, то должны искать их у него.

Но как основа, или лучше сказать, как основ­ная нота научного мышления, этот агностицизм имеет место в самых широких познавательных об­ластях современности. Если говорить сперва со­всем абстрактно о том, что подразумевается под агностицизмом, можно было бы сказать приблизи­тельно следующее: признаются в качестве надежных те научные методы, что сформировались в последние столетия; посредством их занимаются наукой надлежащим образом - как мы и должны сегодня заниматься ею в определенных областях: через наблюдение, через эксперимент и через то, что является мыслительной обработкой экспери­мента и наблюдения.

Я подчеркиваю: такой подход к науке абсолют­но оправдан для определенных ее областей. И вот, работая таким образом в науке, приходят к тому, что говорят себе: несомненно, этой наукой дости­гается многое относительно познания лежащих в основе мира закономерностей. И затем познанные таким образом закономерности пытаются затем распространить и на человека, чтобы получить то, чего ведь и желает иметь от познания каждый, об­ладающий здоровым мышлением: представление о положении человека в мироздании, о его назна­чении в мироздании.

Однако, занимаясь таким образом наукой, при­ходишь - просто в ходе самой научной работы - и к тому, чтобы сказать: да, открываются эти зако­номерности, но они связаны, собственно, лишь с сопоставлением внешних феноменов, как они даны внешним чувствам; либо же - в случае, если они не даны внешним чувствам - упомянутые за­кономерности могут быть выведены на основе уже накопленного материала, полученного из чув­ственных наблюдений. Но при этом видишь, что исследуемое таким образом о природе и человеке никогда не может быть распространено на те обла­сти, что в более древних формах человеческого познания рассматривались как сверхчувственная основа мира, с которой должна быть как-то связа­на глубочайшая сущность человека, его - если это может быть так названо - вечная сущность.

Так что именно благодаря научному способу наблюдения приходят к признанию научно-непоз­наваемого, приходят к определенным границам на­учного исследования, приходят, самое большее, к тому, чтобы сказать себе: человеческая душа, внутреннее человеческое духовное существо дол­жно быть связано с чем-то, что одной этой наукой не достигается. То есть то, с чем человек таким внутренним образом связан, принадлежит к облас­ти непознаваемого. Здесь человек стоит именно перед агностицизмом, в отличие от гностицизма, и этим современная духовная жизнь поставила себя в известную противоположность тому, что имело место, скажем, в те времена, когда сама познава­тельная установка (Erkenntnisgesinnung) и гности­цизм именовались гнозисом.

То же, о чем мы говорим здесь сегодня как об антропософии, вовсе не является - как иные по­лагают - просто «подогретым» древним гнозисом; последний не может воскреснуть, он был порож­ден образом мышления своего времени, возник из всего того, что я бы позволил себе назвать наукой того времени. Сегодня мы живем в эпоху, на заре которой стояли великие человеческие индивиду­альности и их деятельность, мы живем после Ко­перника, после Галилея - я не называю многих других, - мы находимся в эпохе, когда, намерева­ясь основать науку о сверхчувственном, мы долж­ны учитывать теперь все, что было привнесено в человеческое развитие через такие и подобные им индивидуальности. И уже просто высказывая это, тем самым (implizite) делаешь ясным, что сегодня уже невозможно встать на позицию гнозиса, не имевшего, конечно, ничего от современной науки. Но позволительно указать на то, что эта гностичес­кая точка зрения в определенной связи являлась именно противоположностью того, что звучит се­годня как основная нота научности, и эта гности­ческая точка зрения заключалась в том, что чело­веку вполне возможно, если он обращается к сво­им высшим внутренним, не употребляемым в обычной жизни силам познания, - что ему вполне возможно возвыситься к сверхчувственным облас­тям и обрести то, что может тогда становиться если и не религией, то основой также и религиоз­ной жизни.

Я хочу вначале напомнить вам общеизвестное, но способное, тем не менее, особым образом ука­зать на ту метаморфозу, что претерпел процесс познания в ходе развития человечества.

Вы ведь все знаете, какие изменения претерпе­ла философия уже просто в связи с внешней науч­ной жизнью. Философия, собственно, еще и в ны­нешнюю эпоху включает в себя весь объем того, что явилось научным познанием. Но когда-то фи­лософия уже в качестве человеческой деятельнос­ти была чем-то таким, на что с полным правом указывает само ее имя.³ Философия была чем-то исходящим не только из человеческого интеллек­та, не только из наблюдения и эксперимента, хотя она распространялась и на результаты, до кото­рых могли тогда дойти интеллект, наблюдение, а также примитивный еще тогда эксперимент. Нет, философия была поистине тем, что в неизмеримо большей степени, чем это оправданным образом свойственно сегодняшней нашей науке, исходило из всего человека. Философия исходила из отноше­ния всей души, чувств человека к миру; и в эпоху, давшую философии ее имя, вовсе не сомневались в способности человека дойти до определенной объективности в познании также и тогда, когда он ищет свои познания не только через эксперимент, наблюдение и интеллект, но пользуется и другими силами - силами, которые должны быть названы словом любовь - тем же словом, с которым мы свя­зываем некое совершенно определенное отноше­ние к чему-то.

А ведь в греческую эпоху философия охваты­вала все то, что мы сегодня объединяем в природо-познании. В течение столетий именно из философ­ского стремления развилось то, что мы теперь имеем как природопознание. Оно однако претер­пело в новейшее время неимоверную перемену, -перемену, сделавшую его основой жизненной практики в области техники, имеющейся вокруг нас сегодня.

Ибо, не правда ли, рассматривая непредвзято научную жизнь современности, приходится сказать себе: то, что сделало науку последнего времени столь великой, - это как раз то, что и в практичес­кой жизни теперь может быть положено в основу техники. Наша естественная наука стала наконец тем, что соответствует одному высказыванию Кан­та: наука содержит действительное познание лишь постольку, поскольку в ней содержится математи­ка. (Я ведь хотя и говорю нередко, что являюсь противником Канта во многих областях, тем не менее солидарен с ним в том, что и я также могу при­знать). Я хочу сказать этим, что в научной практи­ке, и именно в практике естествознания, такой под­ход все более и более получает признание.

Мы занимаемся сегодня наукой, отдавая себе отчет в том, что изучаемое через наблюдение и эк­сперимент в пространстве и времени мы связыва­ем с тем, что дает нам математика через чистое умозрение. И научную достоверность мы ощуща­ем именно в той степени, в какой способны сплес­ти воедино (verweben) нечто, являющееся таким ис­ключительно внутренним человеческим познани­ем, внутренним человеческим переживанием, как математика, - сплести это воедино с тем, что дают нам наблюдение и эксперимент. Охватывая давае­мой нам в чистом внутреннем переживании мате­матической достоверностью то, что приходит к нам извне, мы чувствуем, что действительно свя­зываемся с этим внешним в процессе познания. Эта связь нам необходима, чтобы ощущать науч­ную достоверность.

И таким образом, исходя именно из есте­ственнонаучных предпосылок, мы все больше и больше приходим к ощущению достаточной науч­ной строгости в самом факте математического обоснования результатов, получаемых в ходе на­учной работы.

Почему это так? Причина, собственно, лежит уже в том, мои глубокоуважаемые присутствую­щие, уважаемые коллеги, о чем я только что ска­зал, - она лежит в том, что занимаясь математи­кой, мы имеем дело исключительно с нашим собственным душевным, остаемся, так сказать, совер­шенно внутри себя.

Полагаю, что те, кто особенно предались мате­матическим исследованиям, согласятся со мной, если я скажу: что касается внутреннего пережива­ния, то математическое как таковое, сами занятия математикой есть нечто, дающее тому, кто зани­мается этим из внутренней способности и склонно­сти (Anlage), из внутреннего, хотелось бы сказать, энтузиазма, гораздо большее удовлетворение, не­жели любое другое познание внешнего мира - про­сто потому, что шаг за шагом человек непосред­ственно связывается с тем, что он имеет как науч­ный результат. И если могут выступающее на­встречу извне связать с тем, устройство (Aufbau) чего, так сказать, внутренне знакомо - ибо сами ведь это внутренне построили, - тогда именно в том, что возникает как научный результат этого сплетения (Verwobensein) полученного извне с вы­работанным математически, именно в этом чув­ствуют тогда себя стоящими на надежной основе.

Так что как раз потому, что наша наука позво­ляет связать внешнее с тем, что внутренне пережи­вается в математике, мы в кантовском смысле признаем что-то научным в той мере, в какой оно содержит в себе математику.

Тем самым, однако, открывается в то же время путь для совершенно определенного понимания ес­тественнонаучного мировоззрения. Такому пони­манию, следующему за ним в самих его выводах, следует и антропософский метод. Ибо что же, соб­ственно, означает само то, что мы пришли к тако­му пониманию естественной науки? Это свидетельство нашего стремления развивать свое мышле­ние внутренне. И в этом процессе мы обретаем достоверность мышления, чтобы затем пользо­ваться им для следования за внешними феноме­нами, внешними фактами в соответствии с их соб­ственными законами.

И антропософия неизменно следует этому принципу в уместной для этого области, подходя, я бы сказал, чисто феноменологически к опреде­ленной области внешнего естествознания - прежде всего к области механики, физики, химии, то есть ко всему тому, что не поднимается до области жи­вого. В исключительных случаях этот феномена­лизм удерживается нами и в областях, лежащих над безжизненным, но тогда сразу видно, в какой мере он должен быть дополнен там чем-то суще­ственно иным.

То есть, держась именно математического под­хода к внешнему миру, приходишь постепенно к тому, чтобы сказать себе: в неорганических на­уках наше мышление вообще может иметь преж­де всего лишь служебный характер, и мы нигде не вправе вносить что-то из наших мыслей в мир, если желаем иметь чистую науку. Это и приводит к тому, что может быть названо феноменализмом⁴ и чему следовал Гете свойственным ему образом -который, впрочем, в отдельных случаях могут ста­вить ему в упрек, - чему он все же следовал в са­мом чистом его виде.

Что такое этот феноменализм? Он заключа­ется в том, что феномены берутся чисто такими -безразлично, через наблюдение или через экспе­римент, - какими они даны чувственному восприятию, а мышление используется лишь для того, чтобы рассматривать феномены в определенной взаимосвязи, ставить их в ряд таким образом, что феномены, так сказать, объясняют себя тогда сами.

Но этим из чистого естествознания прежде все­го исключается всякая возможность пользоваться гипотезами не просто как вспомогательными пост­роениями, а как если бы они могли давать что-то от реальности. Так обстоит дело, если остаются при чистом феноменализме. Правда, при этом ос­тавляют за собой право нечто предполагать - будь то в материальном или в сфере сил, - если это само собой выводится из наблюдения и эксперимен­та, например атомистическую структуру; но до­пускают эту тенденцию лишь в той мере, насколь­ко ее можно прослеживать феноменологически, насколько ее можно описывать на феноменах.

Против этого принципа грешит такое научное мировоззрение, которое в числе прочего [само] конструирует атомистику или же констатирует за чувственно прослеживаемыми феноменами нечто [якобы] фактическое, но не могущее даже прони­кать в мир феноменов*. Если, к примеру, не про­сто следуют за расстилающимся перед нами ми­ром цвета, так что сами лишь ставят в ряд одно цветовое явление за другим, чтобы подойти через это к закономерной взаимосвязи цветового, - но вместо этого идут от феномена к чему-то, что [яко­бы] лежит за ним и что как раз не хотят оставлять лишь вспомогательным построением, но что пред­лагается как некая реальность; или, скажем, при­ходят к тому, чтобы предполагать некие вибрации или что-то подобное в «эфире», - тогда в опреде­ленном смысле как бы возносят (dehnt man aus) свое мышление над феноменами, И тогда по изве­стной инерции мышления словно бы продираются (durchstosst man) сквозь расстилающийся перед нами ковер чувственных восприятий и измышля­ют за ними какой-нибудь вид вращающихся ато­мов или чего-то подобного, хотя к тому не имеется совершенно никаких оснований у понимающего себя самого мышления. Ведь такое мышление в отношении внешне-чувственного мира никак не могло бы указать на что-то, лежащее якобы за этим чувственным миром, но хотело бы быть толь­ко слугой для сопоставления феноменов между со­бой, для [выявления] имманентной закономерной связи внутри феноменов.

Именно поэтому антропософия прямо приво­дит к последним выводам, к которым, собственно, и движется все в современном естествознании. В последнее время мы в большой мере даже подо­шли уже в этом современном естествознании к хотя и не признаваемой еще, но фактически уже практикуемой выработке того, что мы назвали ра­нее феноменализмом - когда попросту не прини­мают во внимание упомянутые гипотетические атомные миры и тому подобное, а остаются, так сказать, внутри феноменов.

Но это безусловно имеет весьма определенные последствия - то, что остаются внутри феноменов: тогда обязательно приходят к агностицизму.

Дело в том, мои многоуважаемые слушатели, что когда таким образом лишь сопоставляют фе­номены, упорядочивают феномены, то путем тако­го систематизирования, этого строгого следования за закономерностями никогда не доходят до самого человека. И своеобразным образом вынуждены тогда просто признаться себе: если извлечь после­дние, вполне обоснованные выводы из новейшего естествознания, если дойти до чистого феномена­лизма и не воздвигать по ту сторону расстилающе­гося перед нами ковра мира чувств необоснован­ных мыслительных гипотез - тогда не остается ни­чего другого, как прийти к агностицизму. Но та­кой агностицизм оказывается для познания чем-то совсем иным, нежели то, чего собственно ждало от познания и чего искало с помощью познания человечество в ходе своего развития, в ходе своей истории.

Я не хочу сегодня вводить вас сразу в отдален­ные сверхчувственные области - хотя буду, впро­чем, на них кратко указывать, - а хотел бы упомя­нуть кое-что общеизвестное. Необходимо по­мнить, что в древние времена познание понима­лось все же как нечто совсем иное, чем то, чем оно сегодня может становиться, когда мы добросо­вестно работаем на наших естественнонаучных ос­нованиях. И здесь я вновь могу указать на гречес­кую эпоху, когда все науки еще объединялись в философии. Только чтобы привести один из при­меров, скажу о том, к чему каждый из нас безусловно чувствует глубочайшее уважение, - о том, что живет, помимо всего прочего, в греческом ис­кусстве, в частности, в греческой трагедии.

В ту эпоху как о важнейшей принадлежности греческой трагедии говорили о происходящем в ней катарсисе, о кризисе как решающем элементе, живущем в трагедии. И один важный вопрос, спо­собный в то же время глубоко ввести нас в сущ­ность процесса познания, может быть затронут как раз если мы исходим из того, что переживал в трагедии древний грек.

Когда несколько абстрактно определяют, что такое катарсис, то, следуя Аристотелю, говорят, что трагедия должна была пробуждать у зрителя страх и сострадание - с тем, чтобы через пережи­вание душою этих или подобных им страстей она очищалась от своего рода страстности. При этом, однако, видишь: то, как мыслили себе этот катар­сис, сопутствовавший греческой трагедии, этот ху­дожественно переживаемый кризис, было очень тесно связано в греческой культуре еще и с други­ми вещами - к примеру, с медицинским мышлени­ем. Я могу здесь это лишь упомянуть, но это впол­не может подтвердить обычная наука.

В том, что происходило в человеческой душе через воздействие трагедии, усматривали процесс излечения. Но только этот процесс излечения чего-то болезненного, имеющегося в человеке, был поднят в сценическое. Так что исходя из такого тогдашнего понимания художественного, можно лучше вглядеться в характер понимания древним греком терапии, лечебного процесса. Он понимал его таким образом, что совершенно в смысле патологии предполагал возникновение в больном орга­низме чего-то, против чего организм борется. Он борется с этим через подавление в себе выделе­ний, связанных с болезненным процессом, (я могу в такой ориентирующей лекции говорить, разуме­ется, лишь совсем схематично о таких вещах).

Как мыслили тогда в патолого-терапевтической области, точно так же, лишь на более высоком уровне, мыслили и в связи с художественным про­цессом. Представляли себе, что совершаемое в трагедии в самом деле служит для души своего рода процессом излечения. Как мы сегодня гово­рим, что при катаре из организма должны быть удалены болезненные выделения, так тогда счита­ли, что через созерцание трагедии душе надлежит дать проявиться в себе страху и сочувствию, а за­тем вступить в борьбу со своего рода продуктами выделения и в подавлении их пережить процесс выздоровления. Самое фундаментальное в этом образе мышления понимают, правда, лишь зная, что гречеству было присуще воззрение - и это было то, что делало гречество здоровым в опреде­ленных отношениях, - что если человек в своем душевном развитии лишь предается своей приро­де, это всегда приводит к определенному заболева­нию, и что духовная жизнь в человеке должна быть беспрестанным процессом выздоровления.

Тот, кто знает гречество в этом отношении бо­лее интимно, не замедлит согласиться, что древ­ний грек представлял себе свою высшую духовную жизнь в самом деле так, что говорил себе: она есть целительное средство против беспрестанной тен­денции душевного зачахнуть, идти определенным образом навстречу смерти. Оживлением душевно­го, возвращением к собственному существу - этим была для грека духовная жизнь. Не одно лишь аб­страктное познание видел грек и в своей науке, -он видел в ней нечто, возбуждавшее в нем цели­тельный процесс. И это был, впрочем, лишь осо­бый образ того, что мыслилось тогда, я бы сказал, в ином оттенке в тех мировоззрениях, что опира­лись больше на еврейство: образ преодоления гре­хопадения, исцеления первородного греха.

У греков имелось это же воззрение - только в другом виде - о том, что человеческой душе необ­ходимо предаваться некоему непрестанному про­цессу исцеления, выздоровления.

Вообще в своей духовной жизни древний грек не ставил одно возле другого - деятельность, кото­рой он предавался, и мыслительные образы, кото­рые он нес в себе. Они у него по большей части сливались, так что искусство лечения было для него именно искусством, но только именно таким искусством, что остается внутри природы; и грек, этот чрезвычайно одаренный художественно чело­век, рассматривал искусство как нечто, что от­нюдь никак не профанируется и не низводится в более низкую область тем, что его связывают с процессом исцеления человеческого существа.

Итак, мы видим, что познание в те древние вре­мена действительно не было отделено от того, что лежит во всей человеческой природе, что охваты­вает всю человеческую деятельность. Точно так же, как философия содержит в себе познание при­роды, так и то, что должно было становиться ре­зультатом науки, развиваясь все дальше и дальше, охватывало и художественную жизнь. А в религи­озной жизни виделось в конечном итоге не что иное, как великий завершающий процесс выздо­ровления человечества. Так что понимая познание в том древнем смысле, мы действительно должны сказать: познание там воспринималось как нечто исходящее из всего человека.

Мышление при этом уже имело место, однако развитие человечества не могло ведь остановить­ся в этой фазе познания. Ибо что было связано не­обходимым образом с этой фазой познавательно­го развития? Достаточно ясно это можно видеть, мои уважаемые слушатели, если представить всю нашу оснащенность сегодняшним научным духом. Если углубляешься сегодня - так сказать, на про­бу - в какой-нибудь труд, считавшийся некогда на­укой, скажем, в естественнонаучной области в ХIII или XIV столетии, то желая понять такое произве­дение, чувствуешь себя обязанным познакомиться не только с его терминологией, но со всем его ду­хом.

Я не поколеблюсь сказать, что если человек проникнут сегодняшним научным духом и не предпринял сперва доскональных, добросовест­ных исторических исследований, то он неизбеж­ным образом неправильно поймет естественнона­учный труд такого времени, как ХШ, XIV век на­шей эры, по той простой причине, что в то время -и чем более мы возвращаемся назад в развитии человечества, тем более это именно так, - в то время человек вносил во внешний мир не только математику [из своего внутреннего, как мы сегод­ня], но всю полноту внутренних переживаний, в которые он верил точно так же, как мы верим се­годня в нашу математику.

Сегодня мы совсем иначе обращаемся к приро­де, говоря о сульфуре, фосфоре или соли, чем это имело место у тогдашних химиков, говоривших о сульфуре или соли. Когда мы употребляем сегод­няшние понятия, мы ведь ни в малейшей степени не имеем в виду тот смысл, которым была напол­нена тогда считавшаяся научной книга -именно из-за того, что тогда в результаты наблюдения внеш­него  мира  вносилось  ведь   нечто   большее,   чем только математическое или подобное математике. Человек вносил всю полноту внутренне переживае­мого - не только лишь количественно, но и каче­ственно - во внешний мир; и точно так же, как мы, формулируя,   например,   естественнонаучный  ре­зультат в математической формуле, тем самым умозрительно связываем субъект с объектом, так тогда тем более связывали субъект и объект, но субъект обладал тогда такой полнотой, о которой мы сегодня даже понятия не имеем, но которую сегодня мы вовсе и не должны позволять себе сно­ва прежним образом вносить в природу. Человек просто видел во внешнем мире многое, что он сам туда, так сказать, «всматривал» (hineinsah). Так мы теперь «видим» математику,  которую подобным же образом «вмысливаем» (hineinschauen) в приро­ду. Ни в каком ином смысле тогдашний человек об этом не мыслил, нет, он «всматривал» многое в природу.

Но этим он «всматривал» в природу также мо­ральное. Моральное человек «всматривал» в приро­ду так, что на протяжении четырех тысячелетий приобретал нравственные законы таким же обра­зом, как он приобретал законы природы в своем познании. Человек, которому было доступно вно­сить в природу то, что разумелось в древние вре­мена под именем соли, сульфура или фосфора, мог также вносить в природу то, что он переживал как моральные импульсы - внутренне он тогда ни­чего иного и не совершал.

Ныне, однако, мы по праву отошли -- ибо это развитие должно было иметь место - от такого по­знавания внешнего мира, в ходе которого мы и се­годня бы вносили в него все упомянутое. Мы те­перь вносим во внешний мир уже только матема­тическое, и наша наука поэтому становится очень хорошей основой технической практики.

Но внося во внешний мир лишь математичес­кое, мы [теперь] не вправе, оставаясь на путях на­шей науки, перемещать в объективность [из наше­го внутреннего] также и нравственное; и именно оставаясь верными науке, как это стало понимать­ся в последние века, мы неизбежным образом впа­даем в моралънъш агностицизм, ибо нам и не оста­ется ничего другого, кроме как усматривать в мо­ральных принципах лишь субъективное, усматри­вать в них нечто, о чем мы не можем утверждать, что оно так же объективно исходит из природы, как сам ход какого-нибудь природного процесса.

Так что мы безусловно принуждены себя спра­шивать: как возможно обосновать науку нрав­ственного, а тем самым и все гуманитарные, а так­же все социальные науки, если правомерным под­ходом к изучению внешней природы мы признаем феноменализм? Это, мои многоуважаемые слушатели, было для меня огромным вопросом в то вре­мя, когда я работал над моей «Философией свобо­ды».⁵ Я стоял совершенно на почве современной естественной науки, то есть, разумеется, на почве феноменализма в отношении всего, что во внешне-чувственном мире поддается изучению через по­знавательный процесс. Но тогда, со всей честнос­тью следуя этому до конца, приходится сказать себе: если мораль должна быть обоснована объек­тивно, то наряду с нашим познанием, ведущим к феноменализму и, тем самым, - к агностицизму, должно заявить о себе другое познание, при кото­ром мышление [точно также] никогда не использу­ется для того, чтобы выдумывать гипотетические миры за чувственными феноменами; должно быть обосновано познание, способное постигать духов­ное непосредственно во [внутреннем] созерцании (Anschauung), раз уж это духовное, в отличие от древних времен, теперь больше не выносится в мир иначе как только в качестве математическо­го.⁰

Именно агностицизм принуждает нас, с одной стороны, полностью признавать его в присущей ему области, но с другой - побуждает наш дух к активности, чтобы смочь воспринять некий духов­ный мир, из которого мы - если не хотим оставать­ся только в субъективном - можем почерпнуть мо­ральные принципы через объективное духовное на­блюдение.

Хотя, многоуважаемые слушатели, мою «Фи­лософию свободы» с определенным правом назы­вали этическим индивидуализмом, но этим охваты­вается лишь одна сторона. Мы должны, разумеется, прийти к этическому индивидуализму, ибо то что тогда видится как моральный принцип, должно свободно видеться каждым отдельным человеком.

Но точно так же, как во внутреннем активном духовном процессе математическое достигается в чистом познании и тем не менее оказывается обо­снованным в объективности, так же и то, что явля­ется содержанием моральных импульсов, может быть охвачено в чистом духовном созерцании (Anschauung) - не только в вере, но в чисто духов­ном созерцании. И потому видят себя вынужден­ными, как в моем случае это было в «Философии свободы», сказать: наука морали должна обосно­вываться моральной интуицией. И я тогда это выс­казал так: мы лишь тогда приходим к действи­тельному моральному воззрению, соответствую­щему современности, если говорим себе: совер­шенно так же, как извлекаем мы отдельные природные феномены из всей природы [как цело­го], точно так же должны мы из созерцаемого ду­ховного мира, из сверхчувственного духовного мира извлекать только духовно воспринятые, а по­тому безусловно совсем независимые от нас, объек­тивно постигнутые моральные принципы.

Так что прежде всего я говорил о моральной интуиции. Но этим познавательный процесс вво­дится в определенный регистр. Познавательный процесс - именно потому, что он при всем том хо­чет оставаться подлинно естественнонаучным - по­буждается к выработке наивысшемго душевного усилия и должен провести это усилие так далеко, что тогда оказывается действительно возможным созерцание духовного мира.

Теперь возникает вопрос: можно ли в таком случае созерцать в духовном мире только то, что постигается как моральные импульсы, или же эта его область, приводящая нас к нашим моральным интуициям, является, возможно, лишь одной обла­стью из многих? Ответ получают лишь при усло­вии, что сам этот возникший внутренний процесс душевных переживаний, процесс постижения в моральных интуициях - лишь если с какого-то мо­мента надлежащим образом продолжают его далее.

Ибо совершенно то же самое, что ощущает душа, побуждая себя к чисто духовному постиже­нию морального - а такое постижение стало необ­ходимым лишь в новейшее время и лишь вслед­ствие становления естествознания, - совершенно то же самое, что переживается при этом, можно тогда переживать и в отношении дальнейших ду­ховных областей. Можно действительно сказать, что тот, кто через самонаблюдение достиг однаж­ды этого внутреннего переживания, ведущего к моральной интуиции, может затем его все более развивать. И те упражнения, которые вы найдете изложенными в моей книге «Как достигнуть по­знаний высших миров?»⁷, они как раз и служат развитию этого внутреннего переживания. И они ведут тогда к тому, что человек не останавливает­ся в мышлении и не строит посредством него гипо­тез, но наблюдает [само] это мышление в его жиз­ненности, развивает его дальше, развивает дальше к тому, что может быть названо точным лицезре­нием духовного мира, - не к утраченному в старых временах мистическому созерцанию, но к точно­му, свойственному науке наблюдению духовного мира, которое можно назвать точным ясновидени­ем. И через это приходят тогда шаг за шагом к тем формам познания, которые я также характе­ризовал здесь недавно в открытой лекции: к има-гинации, к инспирации и к высшей интуиции, кото­рая вспыхивает вначале (zuerst) для внутреннего человека.⁸

Ибо человек буквально подталкивается к ду­ховному исследованию, если спрашивает себя: «как можем мы, именно вполне становясь на по­чву естествознания, иметь еще и объективно обо­снованную науку о моральном, а с нею - науку о социальном?». Ведь желая честно встать на почву сегодняшней науки, но относясь при этом к жизни так, как это свойственно тем, кто стремится к внутренней целостности, человек этим просто под­талкивается к духовному исследованию.

Это я и хотел прежде всего показать для вас в этой вводной части. А духовное исследование тог­да отличается от обычного научного исследования тем, что последнее пользуется просто уже имеющи­мися душевными силами, чтобы выйти на широ­кое поле наблюдения и эксперимента, тогда как антропософское исследование сначала обращает­ся к человеку, с тем чтобы он выработал высшие душевные силы. Будучи выработаны, они и ведут к высшему зрению, которое доставляет (liefert) в сверхчувственном дополнение к тому, что через наши точные естественнонаучные методы мы на­ходим в чувственном.

То, мои многоуважаемые слушатели, как раз­вивается это точное высшее зрение, как могут про­никнуть (vordringen) тогда из чувственного в сверхчувственное еще и за пределы области морально­го, это должно стать предметом наших рассмотре­ний после перерыва.

(Вслед за этим последовал короткий перерыв)

* Здесь и в дальнейшем слова, взятые в квадратные скобки, внесены редактором перевода как явно пропу­щенные в стенограммах источников, либо в качестве связывающих и проясняющих элементов - исходя из всего контекста и в полном с ним согласии.