Ведущий: Хочу выразить нашу благодарность г-ну доктору Штейнеру за прочитанную им лек­цию, и хочу теперь сообщить присутствующим, что было решено провести по ней дискуссию. Мнения и вопросы предлагается подавать пись­менно.

Один из участников, д-р Добрина: Уважаемые присутствующие. После столь сильного образа, в котором была представлена духовная история че­ловечества, нелегко дать вкратце четкое резюме. Но перед тем как перейти к критике, я должен от­метить глубокий смысл всего изложенного. Необ­ходимо признать, что здесь пытаются найти син­тез естествознания, с его точными ходами мысли, и духовной науки, с ее отчасти архаичными фор­мами.

Естественная наука действительно в последние века привыкла ставить себя выше всего другого на трон и сталкивать с этого трона вниз саму филосо­фию как что-то в определенной степени архаич­ное. Теперь, однако, те, кто не могут удовлетворяться такой повергнутой и лишенной божества философией, ищут новых импульсов, чтобы воз­вратить философии ту прежнюю роль, которую она играла в Греции. И мне кажется, антропосо­фия, как ее развивал перед нами д-р Рудольф Штейнер, является попыткой сформировать ка­кой-то синтез; так что хотя вначале, на каких-то первых ступенях она и признает естественную на­уку и старается никак не возражать против ее точ­ности, затем она все-таки пытается, преодолевая ее, проникнуть в сверхчувственную область. Одна­ко то, что в данном случае является шагом в сверхчувственный мир, кажется мне стоящим на очень слабой основе, тем более, что д-р Штейнер работает с такими понятиями, как, например, предсуществование. При наличии большего време­ни можно было бы острее поставить вопрос о том, что он понимает под этим предсуществованием или каких несуразностей еще можно было бы от него ожидать относительно post mortem, о жизни после смерти. (Аплодисменты.)

Во всяком случае я думаю, что мы можем и должны, исходя из этой точки зрения, сразу на­чать с ним острую дискуссию, и тогда обнаружит­ся, что по сути дела вся понятийная система д-ра Штейнера подразделяется на две совершенно раз­дельные области. С одной стороны, он пытается вдаваться в терапию и без обиняков рассматривает гречество с точки зрения терапевтического анали­за, с другой стороны, он работает с понятиями, ко­торые происходят из старого арсенала теософии и очень сильно напоминают архаичные формы ду­ховной жизни. (Аплодисменты.)

По этой причине я хочу просто сказать, что всё, что было представлено д-ром Штейнером, мне ка­жется весьма недостаточным и что на таком бази­се в действительности невозможно построить ни­какого исследования современной жизни, напри­мер, сегодняшней экономической борьбы, а также и многочисленных точек зрения, с которых в наши дни выступают против пришедших в упадок духовных авторитетов. Может быть, д-р Штейнер любезно ответит коротко на это. (Аплодисменты.)

Ведущий: Можем ли мы воспринять сказанное как вопрос, на который господин д-р Штейнер сра­зу должен ответить? Тогда я попросил бы господи­на д-ра Штейнера на это ответить.

Р. Штейнер: Итак, многоуважаемые присут­ствующие, я ведь говорил в моей лекции, что она должна рассматриваться как ориентирующая, а ориентирующая лекция стоит, я бы сказал, перед той трудностью, что в ней приходится лишь указы­вать на определенные вещи, содержащиеся в пос­ледующих изложениях. Из-за чего в душах слу­шателей может, разумеется, возникнуть, можно сказать, целый поток неудовлетворенных про­блем, которые, конечно же, не могут быть разре­шены в одной единственной лекции.

Возьмем то возражение - или, лучше сказать, утверждение - уважаемого предыдущего выступав­шего, что слова, которые я употребляю, он считает устаревшими, то есть устаревшими понятиями.

Так вот, мои многоуважаемые слушатели, к этой категории мы ведь можем отнести все наши слова - даже самые обычные. Мы ведь должны употреблять [уже имеющиеся] слова, когда хотим что-то выразить, что-то высказать. Но это дей­ствительно проблема: стоять перед само собой ра­зумеющейся необходимостью лишь указывать на иные вещи в одной-единственной лекции. Мне и самому часто трудно представить, что в общем чудовищном потоке сегодняшней литературы - я имею в виду ее изобилие - люди должны были бы прочитать всё, что написано мною самим. (Смех в аудитории.)

Итак, примем немного строже то, что уважае­мый предыдущий выступавший только что выска­зал, - что понятие предсуществования напоминает ему старые понятия. Однако, старые понятия ему вспомнились только потому, что я употребил слова, которые раньше также уже существовали. Конеч­но, когда я просто упоминаю, что продвигая имаги-нативное познание - которое я ведь все-таки основа­тельно характеризировал, - продвигая его далее к инспиративному познанию, которое я таким же об­разом характеризировал, - когда я лишь упоминаю, что тогда приходят к лицезрению предсуществую-щей жизни, то дело ведь вовсе не в самом по себе выражении   «предсуществование».   Тогда   важно прежде всего только то, как я это описываю. Это важно для того, чтобы дать точнее представление о результатах   упражнения,   посредством   которого действительно приходят к лицезрению того, что представляет собой человеческое существо перед тем, как оно, если можно так выразиться, соединя­ется с физически-теесным, с тем, что подготавлива­ется в теле матери перед зачатием.

То  есть я употребил  слово  «предсуществова­ние» только чтобы указать на нечто, что возможно лицезреть, если описанным в лекции образом осу­ществляется сверхчувственное познание.

Или, скажем, в [упоминавшемся мною] гнозисе (тоже старое слово!) имелись определенные взгля­ды на познание. Но гнозис как таковой имел дело не с тем, чего хочет сегодня антропософия. Ее взгляд на познание также обращен на то, чтобы снова познавать сверхчувственное - которое по­знавали и в старом гнозисе, - но это сегодняшний взгляд, соответствующий времени, в которое мы живем, времени после Галилея, после Коперника, и этот взгляд на познание возрождается именно в другой форме.

И теперь я хочу вам точнее описать то, что дол­жно было бы сюда присоединиться; я хочу это описать совсем в немногих словах. Видите ли, если мы от познания, к которому стремятся, реально основываясь на тех методах, о которых я говорил, если мы обратимся от этого способа познания к более старому, чрезвычайно от него отличающе­муся, то мы тогда придем к восточной форме по­знания, которую, в общем-то, можно было бы на­звать теософской. Лишь после того, как она про­шла в древние времена через известное развитие, из тогдашней теософии могла возникнуть филосо­фия и теперь, в свою очередь, из философии - ан­тропософия. Конечно, если понятия принимают и придерживаются их только в их отвлеченности, а не в их сути, тогда всё путают, и тогда новое ка­жется нам лишь как подогреванием чего-то старо­го. Тогдашняя теософия достигалась посредством совершенно иных познавательных методов, чем те, которые я приводил.

Что было существенно для тех познаватель­ных методов? Сейчас невозможно говорить обо всех таковых, имевшихся в прошлом, но все же посмотрим на определенную фазу всего этого.

Там имелся, к примеру, древне-индийский метод йоги, который поистине никак в антропософии не подогревается. То, что я описываю, не является чем-то, что было бы очень похоже на этот метод йоги, - правда, если не вкладывают это сначала туда сами. При достаточном внимании вы не най­дете, что описываемое мной является чем-то похо­жим на древний метод йоги. А основывался он на том, что на одной из ступеней развития человече­ства, когда вся человеческая жизнь была гораздо меньше дифференцирована, чем сегодня, человек еще ощущал, каким образом ритмический про­цесс дыхания связан с мыслительным процессом. Сегодня мы смотрим на эти вещи лишь физиоло­гически. Сегодня мы знаем, что в процессе дыха­ния - во время вдоха - мы одновременно некото­рым образом, я бы сказал, выжимаем через спин­номозговой канал силу дыхания, - то есть мы, так сказать, выжимаем вдыхаемый воздух в мозг. В мозгу продолжается метаморфизированным обра­зом процесс дыхания, так что мы, в физиологичес­ком отношении, имеем синтез процесса дыхания и мыслительного процесса. На этом и основывалась йога, которая преобразовывала обычное дыхание в особым образом регулированный процесс. Через измененный процесс дыхания, становившегося тогда как бы более телесным, мышление особым образом перестраивалось. Оно приводилось к тому, чтобы давать определенную способность видения в старом, инстинктивном смысле. Сегодня мы живем в более дифференцированной челове­ческой организации, сегодня мы должны обра­щаться прямо к мыслительному процессу; сегодня, впрочем, мы приходим благодаря этому и к чему-то совсем другому.

Так что если вы начнете вникать в конкретное, рассмотрите каждую отдельную фазу развития по­знания, как они одна за другой выступали в разви­тии человечества, вы сможете ясно их определить, и тогда вам вовсе не придет в голову, что то, что сейчас дается в антропософии как соответствую­щая современности форма достижения высшего познания, что это возможно как-то сваливать в одну кучу с тем, что существовало в древние вре­мена.

Однако, мы, разумеется, не можем обсуждать то, о чем я здесь вообще не говорил, - обсуждать что-то на основе сказанного в единственной ориен­тирующей лекции. Для этого я должен был бы, разумеется, продолжить теперь рассмотрение того, чем является упомянутая предсуществующая жизнь. А в сегодняшней, всего лишь ориентирую­щей лекции я и не мог сказать ничего кроме того, что через описанные процессы, отличающиеся в действительности от всего, что имело место когда-либо в истории относительно внутренного разви­тия, - что через описанные процессы постигается предсуществующая жизнь.

Теперь я хотел бы обратить ваше внимание на правомерность самого употребления слова «пред-существование» в том смысле, в котором любой может его понять. Это ведь не означает ничего другого кроме дословного его понимания. Если я понимаю существование как нечто, переживаемое благодаря органам чувств, и говорю при этом о пред-существовании, значит речь идет о существо­вании в качестве душевно-духовной жизни до чув­ственного существования, перед ним. Этим никак не указывается на какую-либо древнюю теософию, но лишь употреблено слово, которое потребова­лось бы и при дальнейшем изложении, если бы по­шли дальше после ориентирующей лекции.

Если вы действительно рассмотрите то, что мо­жет сегодня называться теософией и что я описал в моей книге, также названной «Теософия», в то время как другие мои книги носят другие назва­ния, - если вы возьмете то, что можно сегодня на­зывать теософией, вы найдете, что это в той же степени ведет назад к своим началам, как наша химия ведет нас назад к алхимии. Совершенно так же и то, что сегодня можно называть теософией, лишь указывает этим на свои старые формы.

Но то, что сегодня мною описывалось как про­цесс познания, это вовсе не похоже на какой-либо процесс познания древних времен, так что это так же невозможно делать предметом дискуссии, как и присоединять к моей сегодняшней лекции то, о чем мною не было сказано, и дискутировать, ведет ли понятие предсуществования назад в старый ар­сенал. Вы видели, если следили за ходом изложе­ния, что это вовсе не ведет назад в старый арсенал, но развивает дальше определенные взгляды на по­знание, которые действительно имелись в те вре­мена, когда употреблялся старый арсенал, и кото­рые сегодня имеются еще лишь в их остатках. И они продолжаются до нашей эпохи в качестве представлений веры, тогда как раньше реализова­лись в процессах познания, каким оно тогда дости­галось.

Мы должны сегодня снова прийти к воззрени­ям, которые могут наполнить собою всего челове­ка, а не только его интеллектуально ориентирован­ную сторону. А сделать сегодня это можно именно через познавательный процесс, организованный так же, как наше сегодняшнее естественнонаучное познание.

Многоуважаемые присутствующие! Если хотят как-то критиковать, то должны критиковать то, что было непосредственно только что сказано, а отнюдь не то, чего никак не могло быть сказано в одной единственной лекции, но о чем говорят, что это необоснованно или тому подобное. Точно так же нельзя характеризовать как необоснованное то, что просто описывают. Ведь это именно то, что я делаю во вступительных лекциях: я не делал ни­чего другого кроме того, что описывал определен­ные вещи. Что это не обоснованно, мог бы сказать кто-то, кто знал бы на опыте, что происходит, ког­да эти вещи действительно практикуют. Если эти вещи действительно сами проводят, то есть если говорят о них уже не только извне, тогда видят, что они гораздо глубже обоснованны, чем может обосновываться даже какая-либо математическая наука, ибо они гораздо ближе стоят к душевному, чем математические процессы. Так что именно та­кая критика оказывается чрезвычайно внешней, и то, что антропософия по большей части восприни­мается лишь столь внешним образом,  это, собственно, и делает таким чрезвычайно трудным ее признание. В отношении любой другой науки не требуют, чтобы, когда читается лекция, дали сра­зу всё. Я и сказал, ведь, с самого начала, что я это­го не могу. (Аплодисменты.)

Но все дело в том, что я веду речь не о том, что сохранилось как старый арсенал, описываю не то, как гнозис приходил к своему познанию во внут­ренних душевных процессах, или как, к примеру, восточная школа йоги приходит к познанию. И если знают этот арсенал, а не только говорят о нем (Аплодисменты), то уже больше не утвержда­ют, что это напоминает древнее. Это утверждают тогда, когда в абстрактных понятиях дают всплы­вать реминисценциям, которые возникают как раз только от того, что не сверяются именно с конк­ретным, с действительным.

Естественно, я мог бы еще очень долго продол­жать, но этого должно быть для ответа достаточ­но. (Оживленные аплодисменты.)

Следующий участник: Уважаемые дамы и гос­пода! Я бы хотел кое-что обсудить критически, вернее поставить под вопрос, а именно сегодняш­нее утверждение г-на д-ра Штейнера, что каждое научное мировоззрение является дуализмом в том смысле, что оно к тому, что является непосред­ственно данным, непознанным, должно добавить нечто другое. Ясно, что в антропософии это дру­гое есть сверхчувственный мир. Научная ценность философии обнаруживается для нас, однако, в том, в какой мере ей удается обнаружить внутрен­нее отношение между сверхчувственным и чув­ственным. Я говорю о научной, а не культурной или психологической ценности философии. К при­меру, даже платонизм, которому в научном смыс­ле совсем не так часто удавалось установить отно­шение между идеей и действительностью, имел колоссальное культурное значение.

Итак, д-р Штейнер пытается в антропософии установить отношение между сверхчувственным и чувственным, точнее же пытается, кажется, обо­сновать необходимый переход от непосредствен­ного чувственного мира к сверхчувственному, или, если смотреть на субъективное - от эмпирическо­го и рассудочного, короче говоря, научного позна­ния к, если хотите, сверхчувственному. Для этого он применяет антропософию. Я основываюсь толь­ко на лекции г-на д-ра Штейнера, а именно на пер­вой ее части; на вторую, откровенно говоря, моих сил уже не хватило. (Аплодисменты.)

[При этом] антропософия обосновывается по аналогии с математикой. Г-н д-р Штейнер излагал, как мы проецируем математику в природу. Но это уже, как известно, было принято в греческой на­уке, и в этом на самом деле даже состоит идеал математической естественной науки, по меньше мере в том, чтобы именно естествознанию при­дать, как говорили в античности, математический вид. В каком смысле, однако, об этом вообще мо­жет идти речь в данном случае, это как раз и явля­ется проблемой.

Г-н д-р Штейнер говорил о том, с каким вооду­шевлением, с какой страстью и внутренним учас­тием какой-нибудь математик проводит свои идеи от понятийных вещей в эмпирическую действи­тельность. Что же тогда такое эти [его] создания (die Gebilde),c которыми математик имеет дело? Это ведь вовсе не его представления. Круг, к при­меру, который математик рисует на доске, чтобы демонстрировать с его помощью свои геометри­ческие положения, - это не его представление. С крутом он как человек ни в коей мере не имеет дела, вернее, как математик он не имеет дела с этим, но как человек - вполне, ибо он употребляет оба свои глаза, чтобы воспринять круг. (Оживле­ние в аудитории.)

Понятие круга, с которым математик, ведь, и имеет дело, оно в действительности вообще не изображаемо, оно никогда не является предметом чувственного восприятия. Понятие круга является скорее чем-то всеобщим.

Но ведь антропософия хочет как раз нечто субъективно действительное проецировать в при­роду. Всеобщее же, которое я, так сказать, имею в голове математика, - его ведь не существует в дей­ствительности. Так же и если сверхчувственный мир должен основываться на чувственном таким образом, чтобы из субъекта он мог выводиться в объективное, то этого никогда не может происхо­дить таким же образом, как в математике.

Субъективные представления ведь не могут проецироваться в природу так же, как [проециру­ется всеобщее] в математике.

Поэтому аналогия с математикой здесь, по-мое­му, совершенно невозможна, ибо математика име­ет дело с понятийными вещами, которые как тако­вые в действительности никогда не встречаются. Таково мое возражение вообще против антропосо­фии. С другой стороны, сегодняшняя лекция подчеркивает как раз реальность сверхчувственных вещей.

Итак, что для меня важно? Я не могу понять, в какой мере математика здесь может служить для объяснения возможности проложить мост от чув­ственного к сверхчувственному. Ведь главная цен­ность, о которой говорилось в лекции, заключает­ся по-видимому в том, что в мышлении должно со­участвовать личное переживание. Но тогда у каж­дого сразу должны возникнуть сомнения. Именно личное, индивидуальное не обладает необходимос­тью. То, что я лично себе представляю, - об этом любой может мне сказать: это лишь твое вообра­жение, твое представление, с которым имеешь дело только ты. Таково мое возражение вообще против антропософии. (Аплодисменты.)

Затем - и это особенно удалось г-ну д-ру Штейнеру - лекция вызвала особенное внутреннее сочув­ствие именно в том пункте, который и в самом деле является волнующим даже для оппонента: исход­ным пунктом высшего познания д-р Штейнер счи­тает моральную интуицию. Антропософия нужда­ется в сверхчувственном, чтобы вывести из него нравственный принцип, и она выводит его именно благодаря тому, что созерцает сверхчувственное. Ну, у меня это, говоря откровенно, абсолютно не ук­ладывается в голове. Допустим, что на самом деле имелась бы сверхчувственная способность познания или, вернее такие способности, которых мы, про­стые смертные, еще не имеем, и было бы в таком случае в самом деле возможно благодаря этой по­знавательной способности действительно созерцать сверхчувственное, - сверхчувственное   как существующее. Как я могу из этого увидеть, что я дол­жен делать? Ведь из того, что существует, никогда невозможно вывести то, что я должен делать. Из сферы существующего никогда невозможно пере­кинуть мост в сферу долженствования.

Ведущий: Если других вопросов пока нет, я про­шу г-на д-ра Штейнера, ответить на это.

Р. Штейнер: Многоуважаемые присутствую­щие! Вначале я хотел бы сказать следующее. Весь характер изложения, проведенного мной сегодня вечером, исключал для меня саму возможность го­ворить об аналогии, когда я говорил о математике, и я бы даже попросил вас точно припомнить, что я слова «аналогия» вообще не произносил. И это не случайно, это делалось вполне сознательно. Я и не мог употреблять это слово, ибо речи об аналогии с математикой вовсе не было. Упоминалось матема­тическое мышление, чтобы характеризовать внут­ренний опыт, и я попытался посредством такого «математизирования» пояснить, что подобно тому, как приходят к внутреннему переживанию досто­верности в математике, так и пытаясь прийти к до­стоверности описанным образом совсем в другой об­ласти, можно и в самом деле обрести как раз та­кой же уровень этой достоверности.

Дело идет, следовательно, не об аналогии с ма­тематикой, а о том, что были приведены два ре­альных вида душевных переживаний, которые не должны быть сравниваемы ни в чем ином, кроме того, что указывает на достижение в них внутрен­ней достоверности.

Так что сказанное уважаемым предыдущим выступавшим на деле не связано с моей лекций, ибо для нее ведь просто не понадобилось слово «аналогия». Я-то им не пользовался именно пото­му, что оно здесь совсем не к месту.

Далее было сказано, будто я говорил о некой страсти человека, занимающегося математикой. Этого я также не мог делать, так как просто упо­мянул характер математического переживания, как его знает тот, кто посвящен в математику, кто опытен в ней. Как вообще можно было бы прийти к тому, чтобы говорить о каком-то примешивании личного в математику, это для меня необъяснимо. Наряду с этим я хотел бы заметить следующее. Выглядит прекрасно, когда говорят, что с кругом, который я рисую на доске, не имеет абсолютно ни­чего общего внутреннее понятие крута. В опреде­ленном смысле этого и я, разумеется, никак не ста­ну утверждать, вообще как-то не приходит в голо­ву утверждать, что внутреннее понятие крута со­стоит из мела. Я полагаю, что этим высказана не очень глубокая истина.

Однако если от абстрактного мышления при­ходят к мышлению, соответствующему реальнос­ти, тогда должны сказать себе следующее. Пред­положим, что мы внутренне математически пост­роим что-то, ну вот конструируем же мы, к примеру, математически положение о том, что, если я, скажем, в круге проведу диаметр и затем из одного его конца проведу линию до точки ее пересечения с окружностью и затем из этой точ­ки - линию к другому концу диаметра, то получу прямой угол. И при это мне совсем необязательно рисовать все это на доске.¹ Если я при этом пони­маю, что такой угол в круге будет прямым, это ведь чисто внутреннее переживание. Мне не нужно тут непременно рисовать круг. (Возглас из зала: - Это не так! только если вы уже видели это, вы сможете потом это построить!) Но ведь несом­ненно, что то, что я внешне рисую на доске, есть лишь внешнее подсобное средство. Для того, кто умеет мыслить математически, совершенно ис­ключено, что он, если дело касается даже самых сложных математических истин, не сможет пост­роить их уже чисто во внутреннем переживании. Об этом не может быть и речи. Даже если бы я нуждался в том, чтобы обязательно изображать их в рисунке мелом, то это все-таки не имело бы никакого значения; просто то, в чем заключается субстанциальное значение теоремы, должно было бы быть наглядно передано в рисунке; но оно со­вершенно не обязательно заключено только в нем. Если я делаю для себя наглядным посред­ством рисунка на доске, что угол прямой, это еще ничего не значит для внутренней значимости тео­ремы.

В том-то все дело. Весь вопрос заключается именно в этом; не может быть и речи о том, что мне сначала непременно нужен рисунок на доске. Но даже если бы он мне был необходим, это вовсе не имело бы значения в отношении того, что я ска­зал о характере математической деятельности - не решения отдельных проблем, но занятий матема­тикой вообще. Однако, если мы так подходим к делу, мы ведь должны признать: то, о чем идет речь, лежит совсем в другой области, чем то, что тут приводилось, ибо если мы присмотримся к ма­тематической деятельности,   это  приведет нас  к тому, что мы скажем себе; мы переживаем здесь внутренние истины.²

Впрочем, я ведь не говорил, что мы в математи­ческом уже переживаем реальность. Поэтому со­вершенно беспредметно возражение, что матема­тическое как таковое не содержит действительнос­ти. Однако в формальном оно как раз вполне со­держит истины; это значит, что можно в самом деле переживать.

Путь, которым приходят к истине, к познани­ям, если даже сами они сначала еще и не имеют действительности в рамках математического, вполне реален. Ведь если перенести это математи­ческое переживание совсем на другую область, а именно на область, где действительной душевной жизни придают характер точности, тогда ведь этот характер точности, переживаемый сначала в математически-формальном, вносится в реальное. Только благодаря этому я оказываюсь вправе пе­реносить в реальность то, что в случае математики считается лишь формальным.

Вначале я показывал, как изнутри приходят к истинам, которые мы - само собой, вероятно лишь во внешнем смысле как недействительное -пере­носим на наблюдение, на эксперимент, либо же которыми эксперимент [так или иначе] становится проникнут. Но затем я показываю, как этот фор­мальный характер превращается в реальный. Тог­да, однако, все еще не преодолено в действитель­ности ощущение того, что по-видимости так оче­видно: что математическое живет только во мне, что понятие живет лишь во мне, что оно не живет вовне, в реальности: математически познанное, математически приобретенное как таковое все еще представляется не имеющим связи с реальностью. И все же - живет ли понятие круга действительно лишь во мне?

Давайте представим, что я не рисую круг на доске, но вот имею здесь просто свои два пальца. Вот я держу в них нитку и привожу ее в круговое движение, так что привязанный к ней свинцовой шарик движется по кругу. Те законы движения, которые я в этом случае познаю через то, что по-. знаю математически, разве они не имеют отноше­ния к реальности? Я ведь всегда действую таким образом, что поверяю [задним числом] математи­кой именно происходящее в реальном. Я ведь тог­да действую так, что когда от индукции перехожу к дедукции, я вношу тогда туда то, что я сначала установил индукцией, а дальше прорабатываю это математикой.³

Когда я вношу последний член эмпирической индукции в математическую формулу, и потом просто вычисляю дальше, то я ведь рассчитываю на то, что развиваемое мною математически путем дедукции, соответствует реальности. Математи­ческое ведь только через это становиться плодо­творным для реальности, - отнюдь не через фило­софские рассмотрения, подобные только что изло­женным.

Конечно, можно усматривать плодотворность просто в том, что, скажем, кто-то говорит об ошиб­ках в своих вычислениях, мы также их видим, и тогда он вносит другие величины в вычисления и в конце концов чисто математическим путем прихо­дит к тому, что предполагается в реальности, и затем реальность эта предстает, она здесь. Тем са­мым, продолжив свой эмпирический путь уже чис­то математически, можно показать применимость внутренне пережитого к внешнему миру. По край­ней мере я рассчитываю на это; и если бы я не мог рассчитывать на то, что реальное явление, просле­женное в реальности, в восприятии, в наглядной, чувственно-наглядной реальности, что оно, так ска­зать, продолжается до определенного пункта, про­должается и подтверждается в вычислении, тогда вовсе не имело бы места то, что я имел в виду, гово­ря о чувстве удовлетворения в математике. Вопрос лишь в том, чтобы со всей серьезностью восприни­мать понятия такими, как они излагаются.

Ну, а то, что я говорил о моральной интуи­ции, - так ведь, мои уважаемые слушатели, при­помните, что я сказал в лекции: [высшая] интуи­ция, которую я поставил третьей ступенью сверх­чувственного познания, она выступает последней. Моральная же сверхчувственная интуиция высту­пает, однако, уже для обыкновенного сознания. Она - единственное, что вначале выступает из сверхчувственного мира для сознания, находяще­гося на нашей обычной ступени. Моральная инту­иция - это просто проецированная вниз на наш обычный уровень познания [высшая] интуиция. Это я наглядно показал в лекции. Потому я и говорил об этой моральной интуиции вначале, а не потом, я ее ведь и называл исходным пунктом, Учатся ее познавать, а когда ее правильно охватили, полу­чают определенное предварительное субъектив­ное условие для понимания также и того, что при­ходит позднее.

Тогда, переживая моральную интуицию, пере­живают нечто, что, по сравнению с тем, что обыч­но является реальным, имеет именно другой вид реальности - это реальность должного (die Soll-Realität). Если учитывать сказанное, то разница между бытием и долженствованием (des Seins und des Sollens) объясняется просто тем, что моральная интуиция вносится в нашу обычную сферу созна­ния, тогда как другая [высшая] интуиция не явля­ется проецированной свыше, но должна быть спер­ва достигнута.

Речь вовсе не шла о том, что моральная интуи­ция - это, может быть, только особый случай про­цесса познания общей интуиции. Напротив, это первый случай, где для нас в обыкновенном созна­нии, в сегодняшнем состоянии сознания через [саму] познавательную деятельность нечто высту­пает интуитивно.

Так что речь идет только о том, чтобы впол­не точно были восприняты развернутые здесь в отношении антропософии понятия. Я хотел побу­дить к этому. И я вполне понимаю, что приводив­шиеся возражения возможны, потому что конеч­но не всё можно объяснить таким образом. Ибо я предполагаю, что еще многие сомнения, или что-то подобное, имеются в душах присутствующих. Но представьте, какой долгой получилась бы моя лекция, если бы я таким же образом уже в ходе нее устранял все те сомнения, которые я пытаюсь сейчас устранить как могу. Это надо учитывать при такой первой, ориентирующей лекции - и не только в случае антропософии, но также и в лю­бой области.

В этом сегодня заключалось дело. Я вовсе не давал ничего исчерпывающего. И должен сказать, я всегда обнаруживал, что хотя иные люди ведь вовсе не хотят соглашаться с антропософией, од­нако самым лучшим образом постигали то, чем она является, зачастую совсем не те, кто тотчас же, сразу и одним махом в нее поверили, но луч­шими работниками в антропософии становились те, кто прошли как раз через жестокие сомнения.

Поэтому примите то, что я со своей стороны, возможно, с определенной остротой отвечал на возражения, не так, как если бы это говорилось с неприязнью, но, собственно говоря, я рад всему тому, что говорится в возражение, ибо только пре­одолевая эти подводные камни возражений, соб­ственно и входят в антропософию. И я всегда имел большее удовлетворение от тех, кто входили в нее совсем не сразу, а преодолевая подводные камни неприятия, сомнения, чем от тех, кто вошли одним махом и на всех парусах (auf den ersten Anhieb mit alien Segeln).

(Аплодисменты.)

__________

¹ Речь здесь идет о знаменитой теореме Фалеса.

² Как не вспомнить здесь признание Р. Штейнера, сделанное им в книге «Мой жизненный путь»: «Я знаю, что счастье мне впервые открылось в геометрии - так как в ней обнаруживается, что мысли, хотя они и по­рождаются самим человеком, являются откровениями духовного мира, которым душа лишь предоставляет место действия».

³ Дедукция (от лат. deductio - выведение) - один из ос­новных способов рассуждения и методов исследования. Под дедукцией в широком смысле понимается любой вывод  вообще;   в   более   специфическом  и  наиболее употребительном смысле - доказательство или выведе­ние утверждения (следствия) из одного или нескольких других утверждений (посылок) на основе законов логи­ки, носящее достоверный характер. В случае дедуктивного вывода следствия содержатся в посылках в скрытом виде, и они должны быть извлечены из них в ре­зультате применения методов логического анализа. Со­временное понятие о дедукции является    обобщением аристотелевского истолкования ее как вывода от обще­го к частному. (Философский словарь. Под ред. И.Т.Фроло­ва. М.: «Республика», 2001. С. 145).

Индукция (от лат. inductio - наведение) - в широком смысле слова способ поиска общих утверждений, поло­жений, гипотез и закономерностей путем исследования частных случаев, которые именно и наводят на истину, но не гарантируют ее получения. В более узком смысле индукция является умозаключением, в котором посыл­ки подтверждают или делают вероятным заключение, но не обеспечивают его достоверной истинности. Этим индукция принципиально отличается от дедукции, по­средством которой из истинных посылок при соблюде­нии правил вывода всегда получаются истинные заклю­чения. (Философский словарь. Под ред. И.Т.Фролова. М.: «Республика», 2001. С. 208).

© Перевод с нем. Габриеле Фресмайер и Андреа Лёйбин. Русская редакция: Александр Конвиссер
© Издательство им. Вл. Соловьева, 2004