Сегодня мы укажем на некоторые переживания душевной жизни, ко­то­рые при самонаблюдении могут принести нам то, что в них — подобно своего рода зар­ницам жизни — обнаружится персональная карма, личная судьба. Когда мы с бо­лее или менее поверхностным самонаблюдением подступаем к нашей ду­ше­в­ной жизни, тогда мы прежде всего имеем следующее впечатление: в этой ду­ше­в­ной жизни ясными и отчетливыми являются (так что мы при этом находимся в совершенно бодрствующем состоянии) только впечатления внешних чувств и еще те мысли, которые мы себе делаем об этих чувственных впечатлениях. Впе­ча­т­ле­ни­ями внешних чувств и мыслями, которые мы о них себе делаем, собственно, ис­черпывается то, в чем мы при обыкновенном сознании оказываемся вполне бод­­рствующими. Кроме этой мыслительной жизни и жизни чувственных впе­ча­т­ле­­ний, чувственных восприятий мы имеем затем также нашу жизнь чувствований. Од­нако вспомните, — какой неопределенно текучей является эта жизнь чув­ст­во­ва­ний, и насколько мало ясными для себя и мало бодрствующими мы имеем самих себя в этой жизни чувствований. И кто может непредвзято сравнивать между собой ра­зличные факты жизни, тот должен будет сказать себе: когда я обращаюсь к сво­им чувствованиям, то по сравнению с мыслями как здесь все неопределенно. Ко­нечно, жизнь чувствований человеку ближе, чем мыслительная жизнь, хотя про­­текает она неопределенным образом, а также, скажу я, те требования, которые к ней предъявляются, тоже не отличаются определенностью. В отношении наших мыслей нам не так–то легко любым образом отклонить мысли другого человека, если мы хотим относительно чего–либо составить себе истинные мысли. Тут мы не­сем в себе следующее неопределенное ощу­щение: наши мысли, наши впечатления вне­шних чувств должны были бы со­в­падать с таковыми других людей. Наоборот, мы даже придаем себе безусловное право переживать чувствования интимным, лич­ным образом. И сравнивая наши чув­ствования с нашими сновидениями, мы мо­жем сказать: конечно, сновидения взды­маются из ночной жизни, тогда как чув­ствования приходят из глубин души во время дневной жизни, — однако, наши чув­ствования, собственно, столь же не­оп­ре­делены, как и сновидения с их образами. И кто тут действительно хорошо сравнит всту­пившие в его сознание сновидения со своими чувствованиями, тот уже ощутит, что эти сновидения, собственно, всплы­ва­ют в нас как нечто неопределенное по­доб­но нашим чувствованиям. Так что мы мо­жем сказать следующее. Мы бо­др­ст­ву­ем, собственно, только в наших впе­чат­ле­ниях внешних чувств и в наших мыслях, в то время как в наших чувствованиях мы яв­ляемся сновидцами также и тогда, когда мы бодрствуем. Чувствования делают нас сновидцами также и во время обы­кновенной бодрствующей жизни.

Теперь наша воля! Что же мы имеем в сознании о чем–либо, когда мы говорим: я хочу этого!? Если я хочу что–то взять, то я имею сперва представление: я хочу вот это взять; затем это представление полностью погружается в подсознание, и я в обыкновенном сознании ничего не знаю о том, как в мои нервы, в мускулы, даже в кости вступает то, что заключено в «я хочу». Когда я пред­ста­вляю себе,—я хочу взять часы, — то что я знаю в обыкновенном сознании о том, как это приходит в мою руку, и она затем берет этот предмет? Я только опять вижу через впечатление моих чувств, через представление, что тут происходит. А то, что лежит между пер­вым и вторым чувственными впечатлениями, — это я при обыкновенном со­зна­нии просыпаю так же, как ночью просыпаю то, что пе­реживаю тогда в ду­хо­в­ном (сверхчувственном) мире. Это не вступает мне в со­зна­ние, — ни то, ни другое. Так что можно сказать следующее. В бодрствующей жизни мы имеем, соб­ственно, три совсем различных состояния сознания. В мы­ш­лении мы бодр­ст­ву­ем, по–на­сто­ящему бодрствуем; в чувствованиях мы грезим как в сновидениях, а в воле мы спим. Настоящее бытие воли мы всегда просыпаем, ибо оно покоится совсем глубоко внизу в подсознании.

Существует еще нечто, все снова и снова вздымающееся при бо­др­ст­во­вании из глу­­­бин нашей души: это — воспоминания. Мы имеем мысли, представ­­ле­ния о том, что принадлежит настоящему времени. Настоящее производит на нас опреде­ленное впечатление. Но в настоящее непрестанно вмешивается прошлое, пе­­режитое в земной жизни, выступая в форме мыслей и вос­по­ми­на­ний, — в фор­ме вспо­минаемых мыслей. Эти вспоминаемые мысли, как вы знаете, го­раздо бле­днее и не­определеннее, чем впечатления, принадлежащие настоящему вре­мени. Но они взды­маются и вмешиваются в то, что есть наша обычная днев­ная жизнь. И когда мы таким образом даем воспоминанию владеть тем, что мы про­делали, пере­жи­ли в жизни, тогда мы видим как благодаря этой власти во­с­поминания опять вста­ет пе­ред нами наша душевная жизнь, какая она есть в нас. Мы чувствуем, что в земной жизни мы поистине суть собственно то самое, о чем мы можем вспо­м­нить. Вам надо только представить себе, что станется с человеком, если он в какой–то момент его жизни не сможет больше помнить себя, — если пропадут его воспоминания.

Я хочу привести пример этого. Один человек, занимавший сра­вни­тельно видное по­ложение и долго ведший нормальную жизнь, внезапно утратил память обо всем, что прежде было, — утратил воспоминания обо всем том, что он усвоил при его вос­питании в детстве, обо всем, что он пережил в студенческие годы, обо всем, что он затем пережил в области своей профессии; видите ли, в один день в нем угасли все воспоминания. Своеобразным было то, что в нем не угас рассудок, не угасло представление о настоящем, но угасла память (я рассказываю вам о дей­ст­ви­тельном случае). Он больше ничего не знал о том, чем он был как ребенок, как юно­ша, как мужчина; он мог представить себе только то, что производило на него впечатление в настоящий момент. А раз он не знает, чем он был как ребенок, юноша, как мужчина, то он не может связать свою теперешнюю жизнь со своей прошлой жизнью, которая пропала для него в тот момент, когда угасла память.

Когда вы направляете взор на такой случай, вы с легкостью усматриваете, — по­чему вы в данный момент делаете то или иное: не потому, что вас к этому тол­кает настоящее, но потому, что вы пережили то или иное в своем земном про­шлом. Что подумали бы вы, что вы сделали бы или не сделали бы, если бы все это делали, не исходя из памяти! Человек гораздо больше зависит от памяти, чем люди обычно думают. Человек, который имел несчастье однажды утратить память, дол­жен был теперь следовать лишь тем импульсам, которые вызывало в нем на­сто­ящее, а не сообразно тому, что прежде давала ему память. Он оделся, оставил свою семью, ибо со своей семьей он был связан тоже только памятью, а она угасла. Он сохранил свой нынешний рассудок; поэтому он выбрал момент, когда дру­гие отсутствовали, так как иначе было бы немыслимо сделать то, что он сделал. Он оделся, пошел на вокзал и взял билет до далекой железнодорожной станции. То, что можно было додумать до конца, было для него ясно. Он сел в поезд и по­ехал. Но поскольку воспоминание о том, что он сейчас сделал, пережил, сразу угасло, постольку у него угасло воспоминание о том, что он взял железнодорожный билет. Теперь он был всегда в настоящем времени; память же у него болезненным об­разом угасла. Но то, что перешло у него уже в привычку, а именно способность читать, — это осталось; угасли лишь все воспоминания. Оказавшись на конечной же­лезнодорожной станции и справившись с расписанием, он понял, что он — там. Он сошел с поезда, затем взял билет на ближайший поезд, чтобы ехать дальше. И так он ездил, не зная о том, кем он сам, собственно, был. И вот, однажды ему ве­рнулась угасшая память о себе самом, но только о том, что он делал после взя­тия пер­вого железнодорожного билета, — об этом он не знал ничего. Память вер­ну­лась ему, когда он оказался в берлинском убежище для бездомных. Там он опять на­шел себя. Но только из его памяти выпало все то, что произошло с ним в поездах и других местах, так это не принадлежало к его настоящему времени. Вот пред­­ста­вьте себе, — в какое смятение приходит человек, когда он становится не­уве­ренным в самом себе! Из этого вы можете заключить, как тесно связано то, что мы на­зы­ва­ем нашим “Я”, с сокровищем нашей памяти. Мы просто не узнавали бы самих себя опять и опять, если бы мы не имели сокровища наших вос­по­ми­на­ний.

В чем же суть воспоминаний? Они суть душевные явления. Душевными яв­ля­ют­ся эти воспоминания в нас. Однако в человеке, взятом в целом, они являются не только душевными переживаниями, но они присутствуют в нем также еще и на дру­гой лад. Они, собственно, являются всего лишь душевными пе­режива­ни­ями че­­ловека, который уже достиг возраста двадцать первого, двадцать вто­рого года и за­тем живет дальше. А до этого возраста воспоминания действуют не только как ду­шевные переживания. Вам следует глубоко осознать сказанное мною в эти дни, а именно, что в первые семь лет нашего земного су­ще­с­тво­ва­ния мы име­ем нашу суб­­станциональную физическую телесность, собственно, уна­сле­до­ванную от ро­дителей. Затем при смене зубов вы­тал­ки­ва­ют­ся не только пер­вые, мо­лочные зубы, но это есть лишь последний акт вы­та­лки­ва­ния, — вы­тал­ки­вается пер­вое физическое тело в целом. Второе тело, которое мы имеем до по­ловой зре­лости, — мы строим уже исходя из нашего духовно–ду­шевного су­ще­с­тва, какое мы принесли с собой, когда спустились из духовного мира к фи­зи­че­ски–земному су­ществованию.

Однако во время от рождения до смены зубов мы ведь восприняли великое мно­жество впечатлений от окружающего мира. Мы предавались всему тому, что вли­валось в нас благодаря овладению языком, речью. Подумайте, сколь грандиозно то, что вливается тогда в нас вместе с речью! Кто наблюдает это непредвзято, тот на­верно согласится с ЖАН–ПОЛЕМ (1763–1825), сказавшим, что он за первые три года жизни научился большему, чем за три академических, т.е. студенческих, года. Надо вполне уяснить себе, что собственно это значит. Ибо если теперь число ака­демических годов возросло до пяти, шести (по всей вероятности не потому, что за это время научаются весьма многому, а потому, что научаются слишком не­многому), то за их время все–таки научаются лишь ничтожной малости по сра­в­нению с тем, что воспринимается человеческим существом в первые три года его жизни и в последующие годы жизни до смены зубов. С некоторого момента об этом остается лишь какое–то неопределенное воспоминание.

Но только подумайте о том, как бледны и неопределенны эти воспоминания о первых семи годах нашей жизни по сравнению с тем, что было позднее! По­пы­тай­тесь однажды вспомнить и сравнить. Иногда они поднимаются подобно валунам, про­исходящим из давнего ледникового периода, но они — очень бессвязны. Почему же это? Ведь то, что вы воспринимаете в течение первых семи лет, — это дей­ствует еще совсем по–другому, чем воспринятое позднее. То, что вы вос­при­ни­маете в первые семь лет жизни, — это интенсивно работает над пластическим фор­мированием вашего мозга; оно входит внутрь вашего организма. И существует ве­ликая разница между относительно невыработанным мозгом, которым мы вла­де­ем при вступлении в наше земное существование, и тем прекрасно выработанным моз­гом, который мы имеем, пройдя через смену зубов. А от мозга это переходит, вхо­дит во все остальное тело. Это на самом деле является чем–то грандиозным, как этот внутренний художник, которого мы привнесли свыше из нашего пред­зем­ного существования к нашему физическому телу, работает в первое семилетие.

Если мы теперь научаемся «читать» (не только в отношении того, что в ребенке всту­пает способность самому читать по складам), — что это за чудесный феномен, когда после первых детских дней, в течение которых в ребенке все неопределенно, в нем проступает выразительность лица, взгляда, движения рук и так далее. Когда мы видим, как туда входит то, что ребенок воспринимает в своих впечатлениях, как грандиозно одухотворяется то, чем является ребенок, — так это ведь принадле­жит к самому значительному, что можно наблюдать: это проодухотворение себя у ребенка в первое семилетие жизни. И если, наблюдая это становление вы­разитель­­­ности детской физиономии или детских жестов от рождения до смены зубов, мы учи­мся так «читать» (как мы можем в какой–либо книге связать от­де­ль­ные буквы в слово и понять его смысл) последовательные формы жестов, вы­ра­же­ний лица ре­бенка, — тогда мы взираем на работающий мозг, который опять–таки стимули­ру­ется в своей работе получаемыми впечатлениями. И эти последние пре­об­разуются лишь в скудные воспоминания, ибо тогда они должны пластически ра­ботать над моз­гом и вместе с тем над физиономией, над жестами ребенка. А когда жизнь идет дальше от смены зубов до половой зрелости, тогда то, что работает в человеке, ста­новится более или менее сокрытым. Оно все еще работает над пластической вы­работкой организма, над его отчеканкой, вплоть до двадцать пер­вого года жизни, но с семилетнего возраста оно меньше, чем прежде, работает над телесностью че­ловека, и еще меньше — от наступления половой зрелости до двад­цать первого года жизни. Но зато теперь может прийти нечто другое. Если вы в своей душе во­обще имеете способность к таким человеческим наблюдениям и если вы дали созреть этой способности при наблюдении такого чудесного явления, как фи­зи­о­но­мия ребенка раскрывается месяц за месяцем, год за годом, и если вы теперь име­ете взор, проникающий в то, что раскрывается в жестах ребенка, пе­ре­хо­дящих от барахтанья и дрыганья к чудесно одухотворенным движениям его ко­не­чностей, — если вы таким образом развили тонкое прозрение в отношении всего этого, тогда можно углубить это прозрение. И тогда получают в себе более тонкий ду­шев­ный организм внешних чувств. Тогда имеют возможность наблюдать, как у ре­бенка от семи до четырнадцати лет, то есть от смены зубов до наступления половой зре­лости, дальше развиваются выразительность лица и его жестов, но не таким рез­ким образом, как раньше, а в более сокрытой форме; и тогда, если к ребенку под­ступают посредством внутреннего чувства, надежно дей­ст­вующему подобно ду­шевному оку, — тогда имеют возможность наблюдать, как у него и дальше, но более тайным образом формируется его тело. И при этом на­блюдении телесного формирования между 7–ми и 14–летним возрастом, если усвоен интимный взгляд на это, может развиться способность ясновидческого про­зрения в жизнь, пред­ше­ствовавшую земному существованию, которая была про­ведена между смертью и новым рождением — до нисхождения в это земное существование.

Мы должны опять и опять обращаться к таким вещам. Мы должны при­йти к тому, чтобы суметь сказать по отношению к ребенку, в его первые семь лет жизни, сле­ду­ющее: «О ты, человек, — вокруг тебя не только природа, от­кры­ва­ющаяся в от­кро­вениях внешних чувств. Во всем том, что открывается тут в вос­при­ятиях внеш­них чувств, — в цветах, в формах, — во всем этом живет Дух». — Но это чудесно: во всем прозревать гласящий о себе Дух и затем воспринимать его отра­­­же­ние, как в зеркале, в том роде и способе, как у ребенка все духовнее и ду­ховнее об­ра­зуется его физиономия. Если переживаешь это с истинным душевным углубле­нием и можешь в известном благоговении перед жизнью опять и опять де­­­лать это де­ятельным в своей душе, — тогда потом, происходя из этого бла­гогове­ния, перед тобой предстает, при наблюдении ребенка от 7–ми до 14–летнего воз­ра­ста, как в че­ловеке действует, когда он здесь, на Земле, его предземное существова­ние между смертью и новым рождением. И душевно прочувствовав это внеш­нее телесное ра­­з­витие человека, почувствуешь, что в нем больше не пра­вит его зем­ное ок­ру­же­ние, но теперь в фо­рми­ро­ва­нии че­ловека правит его вто­рой фи­зи­ческий ор­ганизм, который мы сегодня образуем себе, лишь сообра­зу­ясь с моделью пер­вого.

Это может стать чем–то очень значительным в жизни. И человечество должно на­учиться ясновидческому прозрению самого человека. Тогда жизнь испытает то уг­лубление, без которого дальнейший прогресс цивилизации просто больше не­воз­можен. Ибо наша цивилизация ведь стала совсем абстрактной, целиком аб­страк­тной! Мы в нашем обычном сознании вообще можем только думать и думать, соб­­ственно, лишь то, что привито нам. К таким тонкостям восприятия, какие я сей­­час описал, мы больше совсем не приходим. Поэтому люди ныне проходят ми­мо друг друга, расходятся. Человек научен кое–чему в отношении животных, ра­с­тений, минералов, но он не научен ничему в отношении тонкостей человечес­кого развития. Вся душевная жизнь должна стать гораздо более интимной, более вну­­тренне тонкой, нежной, и тогда мы опять будем кое–что прозревать об этой жизни. И тогда мы, исходя из самого человеческого развития, проникнем взором в предземную жизнь.

Потом наступает то, что примыкает к половой зрелости, — годы от половой зре­­лости до 21–23–летнего возраста. Что же являет нам тогда человек? Он являет нам — для обыкновенного сознания — полное преобразование своей жизни по сра­­внению с предыдущей, но на грубый лад. Мы говорим о годах грубых выходок, хам­ства и тем самым отмечаем, что мы сами сознаем: это происходит изменение жизни человека. Он больше выражает вовне свое нутро. Однако, если мы при на­блюдении первых двух жизненных эпох человека усвоили себе более тонкое ощу­­щение, тогда то самое, что обнаруживает человек после достижения половой зре­лости, является нам как некий другой человек, — действительно как некий дру­гой человек. Он становится тогда уже явственно видным сквозь физического че­­ловека, находящегося перед нами; и то, что выстреливается в грубых выходках, но также и в кое–чем прекрасном, — это появляется как некий другой, подобный тени, человек в человеке, находящемся перед нами. Мы нуждаемся в том, чтобы узреть этого другого, подобного тени, человека. Ныне повсюду встает вопрос об этом другом человеке. Но наша цивилизация не дает на это никакого ответа.

Чрезвычайно много произошло в духовно–физическом развитии Земли на рубеже XIX и XX столетий. Это предчувствовали древние учителя Востока, ска­за­в­шие о том, что с концом XIX века заканчивается мрачный пе­риод Кали Юга, и на­­чинается светлый период. Он и начался, но только люди не знают этого, ибо они своим характером все еще пребывают в XIX столетии и инертно тащат дальше его представления в своих душах. А вокруг нас уже есть светлая ясность. И мы ну­ждаемся лишь в том, чтобы прислушаться к тому, что хочет открыться из ду­хов­ного (сверхчувственного) мира; мы можем это воспринять. И как раз потому, что юно­шеская душа особенно восприимчива, в юношеских душах на этом рубеже веков выступает неопределенное стремление точнее узнать че­ловека, интимнее в не­го всмотреться. Родившиеся около этого рубежа веков инстинктивно чу­в­­­ствуют, что надо больше знать о человеке, чем ему могут сказать окру­жа­ющие люди.

Вот таким образом он живет и подрастает и инстинктивно чувствует, что надо го­­раздо больше знать о человеке, но никто не сообщает ему того, что ему нужно. — Ищут человека, делают все возможное, чтобы обрести человека. Юноше стано­вится совсем неудобно быть с теми, которые были взрослыми, когда он был ребен­ком, ибо он хотел от них нечто узнать, а они не знали ничего о че­ловеке. Ибо со­вре­менная цивилизация не может ничего сказать, ничего не знает о человеческом духе. Это никак не сравнимо с прошлыми эпохами, когда взрослые из полноты ду­шевного переживания знали и умели очень многое сказать юношеству о человеке. Когда были еще живыми реальные представления, тогда взрослые еще очень многое знали, что сказать. Ныне они не знают ничего этого. Вот таким образом юноши за­хотели бежать куда–то, чтобы узнать нечто о человеке. Они стали перелетными пти­цами, некими следопытами; они бегут прочь от тех людей, которые ничего не могут сказать им, — бегут в поисках того, что может сказать им нечто о человеке.

Отсюда и происходят юношеские движения XX столетия. Чего в конце концов хо­чет, собственно, это юношеское движение? Ведь оно хочет постичь этого, подоб­ного тени, человека, который выступает после наступления половой зрелости и ко­торый живет в человеке! Юношество хотело бы получить такое воспитание, что­бы оно смогло постичь этого человека. Но кто он, этот человек? Что он, соб­ственно, представляет собой? Что же это выступает из этого человеческого тела, которое мы видели формирующимся в отношении выразительности его фи­зио­­номии и его жестов, а затем могли также почувствовать, как во вторую жизнен­ную эпоху, от смены зубов до половой зрелости, образуется то, что имело предзем­ное существование? Что же такое обнаруживается теперь, как нечто совсем чуждое, что «выстреливает» из человека тогда, когда он теперь, после достижения половой зре­лости, сознает свою свободу, идет к другим людям, ищет объединения с ними, ис­ходя из некоего внутреннего импульса, основанного на необъяснимом для него с­тре­м­лении в душе человека? Что такое есть этот человек, — этот другой человек, ко­торый тогда появляется? Он есть тот, кто жил во время прошлой земной жизни и кто теперь, подобно тени, включен в нынешнюю земную жизнь. Человечество будет учиться постепенно принимать во внимание действие кармы в том, что на сво­еобразный лад «выстреливает» в человеческую жизнь со времени наступления по­ловой зрелости. В тот момент жизни, когда человек становится способным про­из­­вести некое человеческое существо, подобное ему самому, — тогда в нем, как импульсы, выступает то, чем он являлся в прошлых земных жизнях. Однако, многое еще должно проявиться в человеческом характере, чтобы могло выступить отчетливое переживание того, что я сейчас вам описал.

Возьмите огромную разницу, существующую для нашего сознания, меж­ду себя­лю­бием и любовью к другому. Ну, все люди уже довольно хорошо по­нимают себя­любие, ибо все они ведь так охотно имеют его в себе! Это — вне сомнений! Также и те, кто думает, что они не имеют себялюбия, — тем не менее охотно име­ют его. Совсем немногие люди (и их карма подлежит точному исследо­ванию) говорят, что они неохотно имеют себялюбие. С лю­бовью к другому дело обстоит уже сложнее. Она, наверно, может быть очень не­поддельной, но вместе с тем она очень часто омрачается примесью себялюбия. Лю­бовь к другому охотно имеют по­тому, что он делает для вас то или иное, или же потому, что он находится возле вас, — то есть, по многим основаниям, которые вну­тренне связаны с себялюбием. Однако в жизни можно научиться неэгоистичес­кой любви. Она также уже сущест­вует. Можно постепенно научиться изгонять эгоис­тическую любовь из истинной любви. Тогда научаются вхождению в другого, дей­ствительной самоотдаче другому.

И, видите ли, при этой самоотдаче другому, при этой неэгоисти­ческой любви можно опять–таки воспитать в себе то чувство, которое надо иметь по отношению к себе самому, если хочешь получить предчувствие прошлых земных жизней. Ибо пред­ставьте себе, что вы — человек, родившийся, скажем, в 1881 году; вы живе­те до сих пор, а раньше вы были в некоем человеке, который родил­ся, скажем, в 737 году и умер в 799 году. Теперь есть человек, который как определенная лич­ность расхаживает в XIX–XX  столетии; а в прошлой земной жизни некая личность, ко­торой были вы сами, расхаживала в VIII столетии. Обе эти личности связаны меж­ду собой жизнью между смертью и новым рождением. Но если вы хотите иметь предчувствие о том человеке, который расхаживал в восьмом столетии, то вы должны любить только так, как вы любите кого–то другого. Ибо тот человек, ко­торый расхаживал в VIII столетии и который теперь в вас, — он стал для вас в той же мере другим, чуждым человеком, каким для вас является теперь другой человек. Вы должны суметь так отнестись к вашей предшествовавшей инкарнации, как вы относитесь теперь к какому–либо другому человеку, — иначе вы не придете к никакому предчувствию о вашей прошлой инкарнации. Вы не придете также к объ­ективному постижению того, что выступает в человеке при наступлении по­ло­вой зрелости как некий, подобный тени, другой человек. Но если неэгоис­ти­чес­кая любовь станет способностью познания, и если себялюбие действительно станет настолько объективно, что вы сможете самого себя наблюдать как другого че­ловека, — тогда вы пролагаете путь к тому, чтобы по меньшей мере сперва в пред­чувствии заглянуть в вашу прошлую жизнь. Это должно быть опять–таки связано с таким наблюдением человека, его своеобразия, какое я охарактеризовал.

Итак, ныне, с окончанием Кали Юга, уже явственно заметно стремление чело­ве­чества к познанию кармы, к познанию повторных земных жизней. Но только люди не говорят об этом таким образом, ибо они не чувствуют этого со всей от­чет­ливостью. Но представьте себе, например, что вот совершенно честный учас­тник современного юношеского движения проснулся бы однажды утром так, чтобы в течение четверти часа вполне интенсивно поставить перед сознанием все то, что он пережил ночью, и если бы тогда такого участника юношеского движения спро­сили бы, — что же является содержанием того, чего ты хочешь? — Тогда он ска­зал бы: «Я хочу, в конце концов, познать всего человека, проходившего через пов­торные земные жизни. Я хочу знать, что живет внутри меня самого из прошлых стадий земного существования. А вы, взрослые, не знаете ничего обо всем этом. Вы ничего не говорите мне об этом». 

ГАРУН АЛЬ РАШИД — БЭКОН И ЯН АМОС КОМЕНСКИЙ

Ныне в человеческих душах есть стремление к прозрению, к познанию кармы. Поэтому нынешнее время должно также побудить к такому рассмотрению исто­рии, какое я показал вам на отдельных примерах; и опять–таки, если их проследить вполне серьезно и интенсивно, тогда это ведет к обзору собственной жизни в свете повторных земных жизней и кармы. Поэтому я связываю в этих лекциях такие исторические рассмотрения с постепенным введением в наблюдение собст­вен­­ной кармы у каждого отдельного человека. К последней лекции мы хотим на­­столько далеко зайти в наших рассмотрениях, чтобы получилось отчетливое пред­ставление о том, каким образом можно предощутить в себе самом свою карму. Но это возможно осуществить не иначе, чем присмотревшись сперва к фактам, на­блю­дающимся в великой структуре всемирной истории. Поэтому позвольте мне также и сегодняшнее рассмотрение, которое вначале хотело пролить свет вглубь ду­ши человека, а затем — в нутро одного из обнадеживающих современных дви­же­ний, закончить тем, что я опять покажу вам всемирно–исторические фигуры. В будущем исторические рассмотрения должны быть связаны с человеком, взятом в целом, — должны будут сделать явным то, как сам человек вносит из одной земной эпохи в позднейшую то, что живет в импульсах истории, в историческом ра­звитии. Рассмотрим то время, когда в Европе жил КАРЛ ВЕЛИКИЙ (742–814), правивший с 768 по 814 год, и вызовем на мгновение в нашей душе все то, что мы знаем об исторической действенности Карла Великого. Одновременно с Карлом Великим жила на Востоке одна очень значительная личность: ГАРУН АЛЬ РАШИД (766–809), правивший с 786 по 809 год. Вполне владея об­ра­зо­ва­нием, накопленным тогдашним магометанством, он был воодушевлен намерением совсем особенно культивировать эту магометанскую образованность в одном центре. И при его дворе в Багдаде она чрезвычайно расцвела, ибо это было, так ска­зать, слияние высших достижений того времени в областях физических, астроно­ми­­ческих, алхимических, химических, географических воззрений. Художествен­ные, литературные, педагогические устремления, разработки, — все это сливалось вместе при дворе Гарун аль Рашида. Много более достойного восхищения можно найти при этом восточном дворе, чем все то, что распускалось при дворе Карла Великого именно в духовном, умственном отношении. И многое в военных походах Карла Великого вряд ли могло бы восхитить душу человека нашего вре­мени.

Одновременно с Гаруном аль Рашидом при его дворе жила другая личность, ко­то­рая тогда была лишь мудрецом, обладающим всеобъемлющими знаниями, но которая в одной из ее прошлых инкарнаций — задолго до этой — была Посвя­щен­ным. Я уже говорил вам, что то, чем было Посвящение в одной из прошлых жиз­ней, может отступить назад в одной из следующих жизней. Это была дей­стви­тельно грандиозная Академия, основанная тогда там на Востоке. И эта другая лич­ность была как бы ее организатором: знания, искусство, поэзия, архитектура, плас­тика в ее тогдашней форме, научные исследования были организованы этим человеком при дворе Гарун аль Рашида.

Обе души, как Гарун аль Рашида, так и этого его мудреца, прошли затем через врата смерти и развивались дальше. Это было время, когда арабизм распространяясь нас­тупал на Европу. Но это распространение арабизма приходило к концу. Однако, свя­занными с его деяниями оставались как Гарун аль Рашид, так и его мудрец. Гарун аль Рашид прослеживал из высшего мира продвижение арабизма через Север­ную Африку в Испанию и дальше на запад Европы, — так развивался он в жизни между смертью и новым рождением, что его взор был направлен на это пере­ход­ное развитие арабизма. Его же мудрый советник посмертно развивался так, что он взирал на факты, переходя с Востока на север от Черного моря и дальше вплоть до Центральной Европы.

Это является весьма своеобразной вещью, что, наблюдая жизнь человека между смертью и новым рождением, можно также проследить на что именно на Земле взи­рает он из высшего мира. Конечно, видит он там деяния Серафимов, Херу­ви­мов, Престолов, но это связано с тем, что еще происходит на Земле. Находясь здесь, мы взираем ввысь к Небу, а в жизни между смертью и новым рождением мы взираем вниз на Землю. И хотя внешняя физическая жизнь Гарун аль Рашида и его мудрого советника остались далеко позади, оба они еще все продолжали их преж­нее дело. Правда, они придали ему внешне совсем другое содержание. И Гарун аль Рашид стал основателем мировоззрения нового времени лордом БЭКОНОМ ВЕРУЛАМСКИМ (1561–1626). Для того, кто может непредвзято наблю­дать факты, ясно, что во всем том, что Бэкон навязал миру, наличествует действительно новое издание того, что прежде культивировалось на востоке. На востоке чуждались христианства. Бэкон внешне был христианином, но внутренне — в том, чего он хотел, он был вовсе не христианин. Тот же, кто был прежде его мудрым советником, последовал путем севернее Черного моря в Центральную Европу. Он был тем, кто совсем другим образом, гораздо более душевным, чем у Бэкона, перенес арабизм в новое время в совершенно преобразованном виде. Это — АМОС КОМЕНСКИЙ (1592–1670).

Так становится впервые понятным это историческое развитие. На заре духовной жизни нового времени с одной стороны у одного деятеля оказалось в забвении хри­стианство и научная образованность стала внешней, а с другой стороны у дру­гого деятеля это стало намного более задушевным. Амос Коменский в своей инкар­нации, которая перешла с Востока и которая приемлет углубленную жизнь Цен­траль­ной Европы, действует совместно с тем, что приходит с Запада. В Цен­тральной Европе сливается вместе то, что приходит с обоих сторон, но в этом есть много вос­точного. Постарайтесь же уяснить себе, что тогда происходит. Христиан­ство рас­пространилось, охватив страны Центральной и Север­ной Европы. Но тут вкли­ни­вается нечто благодаря таким людям, как Бэкон Веру­лам­ский, являющийся пере­во­площением Гарун аль Рашида, и Амос Коменский, яв­ляющийся перевоплоще­нием его мудрого советника, — вклинивается то, что не есть непосредственное хри­стианство, но смешивается со всем тем, что действует как духовные течения в мировом развитии. Так впервые можно постигнуть то, что собственно происходит, — внутри какой мировой закономерности стоит человек.

Если мы от Гарун аль Рашида возвратимся к одному из непосредственных пре­ем­ников Магомета, тогда мы сможем понять, что именно вступило в восточную ду­ховную жизнь через магометанство. Если мы обратимся к первоначальному христианству, то окажется, что тогда с идеей Троицы был связан глубокий смысл. Наблюдая Духовное, действующее во всей жизни природы, — то Духовное, которое ставит нас в мире прежде всего как физических людей, и которое есть Дух законов при­роды, — мы можем спросить себя об этом Отчем Существе: кем были бы мы, если бы в нас действовал бы только БОГ ОТЕЦ? — Мы тогда шествовали бы через всю жизнь с такой же неизбежной необходимостью, какая действует в окру­жа­ющем нас мире природы. Но мы в определенном возрасте становимся свобод­ными людьми, не утрачивая при этом нашей человечности, но пробуждаясь к более высокому формированию человека. То самое, что в нас тогда действует, и бла­годаря чему мы становимся свободными людьми, высвобождаясь из–под власти при­роды, — это есть СОЛНЕЧНОЕ СУЩЕСТВО, ХРИСТОС, вторая ипостась Троицы. А то, что дает нам признать, что мы живем не только в теле, но когда мы про­шли через тело в своем развитии и опять пробуждаемся, становимся как дух, — это живет в нас, как импульс так называемого СВЯТОГО ДУХА. Мы можем познать все человеческое существо только во взаимодействии этой ТРОИЦЫ; тогда его наблюдают, познают конкретно. Против этой конкретности маго­ме­тан­ство выдвигает абстрактность: нет никакого другого Божественного Существа кроме Бога Отца, одного единственного Бога. Все есть Отец. Не признается никакая троичность Божества. — Этот непосредственный протест за Бога Отца выразил сам Магомет, а за ним — его преемники.

ХАЛИФ МУАВИА И ВУДРО ВИЛЬСОН

В эпоху, когда в качестве высшей человеческой способности люди могли развивать только абстрактное, чисто мыслительное, сухое прозаическое, — в такую эпоху, когда знали только какого–то абстрактного Бога, которого постепенно все больше и больше отождествляли с мыслью, человек стал обожествлять свою мысли­тельную жизнь; он стал обожествлять ее, когда позабыл, что мышлению, этому человеческому интеллекту, был присущ еще альтруистический оттенок. Тогда пере­воплотился один из преемников Магомета, способный оригинальным образом широко ввести это абстрактное в обдумывание мировых событий. Это был МУАВИА (умер в 680 году). Я хотел бы, чтобы вы почитали о нем в истории. Вы нашли бы в нем своеобразную духовную конфигурацию, так сказать, действительно начало того рода людей, которых можно обозначить как совсем абстрактных по своему складу, — людей, которые все в мире хотят устроить, исходя из некоторых простых тезисов. Итак, один из преемников Магомета, Муавиа, перевоплотился в нашем столетии став ВУДРО ВИЛЬСОНОМ (1856–1924, был президентом США в 1913–1921 г.г.). В нем возродилась абстрактность магометанства, — возникло мнение, что исходя из «четырнадцати пунктов», являющихся абстрактными, хо­лод­ными, бессодержательными тезисами, якобы можно устраивать весь совре­мен­ный мир. В действительности не было никакой всемирно–исторической иллюзии большей, чем эта; и поистине никакой всемирно–исторической иллюзии так не поддавались люди — почти все человечество, — как этой. И когда я уже перед войной в моих гельсингфорских лекциях указывал на недостатки Вильсона (как раз тогда начала восходить его слава), то меня не хотели понять, — хотя я все опять и опять повсюду, где мог говорить, указывал на то, какое злосчастье брезжит, наступает с тем идолопоклонством, какому предался мир с Вудро Вильсоном.

Вот теперь сообразно нашему Рождественскому импульсу пришло время, когда стало возможным непредвзято говорить об этих вещах; и когда также в отношении этих вещей, которые являются непосредственно действующими импульсами, надо было провести исторические рассмотрения такого рода. Ибо эзотерика должна пронизать все наше антропософское движение, так что открывается то, что сокрыто под покровом внешнего физического становления. Вросшим в ход мировых событий, вросшим в то, что надлежит делать, станет человечество лишь тогда, когда оно вступит в наблюдение кармы и когда отдельный человек узрит самого себя, а также и мировую историю, в свете кармы.