В ходе наших рассмотрений мы постепенно перейдем к тому, что может означать карма в отдельной, конкретной человеческой жизни, хотя я и тут буду всегда направлять взор на известные кармические закономерности, которые выступают через личностей и которые явственно обнаруживаются в истории. Ибо также то отдельное, конкретное, что интересует нас в собственной карме и что может быть нам близко, это выясняется тем способом, который мы применяем, когда взираем на широкие исторические проявления Кармы. Прежде всего следует обратить внимание на то, что вовсе не обязательно иметь какие–либо ясновидческие прозрения, чтобы приблизиться к ощущению, к чувству наличия Кармы. Конечно, для того, чтобы самому узреть все взаимосвязи кармических закономерностей, такие прозрения необходимы, и многое из того, что я излагал вам в прошедшие дни, было, разумеется, добыто посредством таких прозрений. Но путь к ясновидческим прозрениям прокладывает ощущение, отчетливое ощущение Кармы, какое может вторгаться в каждую конкретную человеческую жизнь, если только эта жизнь не проходит поверхностно мимо фактов и не направляет взор лишь на внешние сенсационные события; другими словами, если эта человеческая жизнь может кое–что достигнуть себе, направляя взор на более интимные переживания во время своего внешнего существования, прочувствуя их и таким образом добывая себе известный род предчувствия о том, что некоторые закономерности порядка судьбы присутствуют в жизни и уже своей сущностью показывают, что они не могут быть созданы в одной единственной жизни между рождением и смертью.
Взгляните на то, как мы, люди, встречаемся в жизни друг с другом. Ведь от встреч с теми или иными людьми в ходе нашей жизни, зависит наибольшая часть нашей судьбы. Мы встречаемся с одним человеком, потом с другим. То, что мы с ними переживаем, вторгается в наше существование. И как раз в этом совместном переживании с данным человеком в тех или иных жизненных отношениях по–настоящему обнаруживается, при внимательном наблюдении, что карма вовсе не противоречит тому свободному ощущению, которое мы несем в себе как ощущение того, что в наших поступках заложены свободные решения. Ведь мы сперва, в детстве, оказываемся вставленными в существование в таком возрасте, когда о свободе еще не может быть и речи, поскольку во внимание принимается земной импульс. И сколь многое зависит все–таки от того рода и способа, как мы детьми вставлены в существование! Какие способности будут извлечены из нашего внутреннего существа, какие пути будут нам указаны, — это имеет бесконечно большое судьбоносное значение для всей нашей земной жизни. Конечно, мы можем позднее, уже как более или менее самостоятельные люди, вмешиваться в свою собственную жизнь, но мы можем делать это все же только на том месте, которое нам предуказало наше детство. Таким образом, мы уже видим при точном наблюдении, что в наши свободные действия явственно вторгается нечто в судьбоносное.
Возьмем следующий случай. Мы встречаемся в жизни с разными людьми. И тут обнаруживаем, что с разными людьми мы встречаемся по–разному. бывает так, что мы в этой земной жизни встречаемся с неким человеком в первый раз и тотчас имеем чувство, что словно мост переброшен от нашей души к душе этого человека. И часто бывает так, что интенсивно ощущая этого человека, мы вместе с тем не так уж сильно интересуемся тем, чтобы поближе разобраться, — красив ли он или же безобразен, выглядит дружелюбным или же недружелюбным? То, что привлекает нас к этому человеку, вздымается из нашего внутреннего существа, — мы развиваем чувство симпатии. Да, случается и так, что мы развиваем чувство антипатии, которое, собственно, зависит лишь от того, что мы оказались вблизи этого человека и осознали, что он вызывает у нас, но то, что мы от него ощущаем, — это не зависит от впечатления, какое он производит на нас своими поступками или словами, с которыми он обращается к нам. Такие переживания ведь вторгаются в наше земное существование как большие вопросительные знаки, — как великая жизненная проблема, которую нам предлагает действительность. И тогда, пожалуй, дело обстоит так, что мы вовсе не имеем побуждения при таком знакомстве поразмыслить: каков этот человек? Что делает этот человек? То, что нас привлекает к нему или же отталкивает от него, слагается в некую сумму чувствований, в некую сумму внутренних переживаний, удовлетворяющих наш душевный строй, так что мы не имеем даже потребности оправдать их тем, как поступает этот человек.
Но существуют и другого рода встречи с людьми, когда в нас не поднимается никаких таких ощущений. Эти люди интересуют нас без того, чтобы мы чувствовали глубоко в душе движущий стимул симпатии или же антипатии к ним. Эти люди интересуют нас. Мы чувствуем побуждение понаблюдать, — являются они добрыми или же злыми, доброжелательными или же недоброжелательными, имеют они те или иные способности или же не имеют их. И в то время, которое следует за таким знакомством, мы, предположим, встречаем кого–либо, кто тоже знает интересующего нас человека; тогда мы чувствуем побуждение поговорить о данном человеке. Мы охотно осведомляемся о нем, — кто он, какое положение он занимает в жизни, и так далее; мы интересуемся его внешними признаками.
В отношении же человека первого рода может произойти даже так, что нам будет в высшей степени неприятно, если мы встретим другого человека, который также знает его и сразу начинает болтать о нем. Мы же вовсе не хотим говорить об этом человеке. Итак, когда мы встречаемся с чем–то таким в своей жизни (и пытаемся, применив духовнонаучные методы, заглянуть за эти тайны), тогда обнаруивается, что если при встрече с неким человеком в нас поднимается необъяснимое ощущение любовной привязанности или же ненависти, — это значит, что в давнем прошлом мы были как–то кармически связаны с этим человеком, и что то, что мы совместно пережили с ним, собственно, уже всю нашу земную жизнь искало путей, чтобы мы в ее определенный момент встретились с ним. И то, что мы в прошлые времена пережили совместно с ним, — это формирует наши чувствования и ощущения по отношению к нему. И эти ощущения делаются для нас руководящими независимо от того, — красив ли данный человек или же безобразен, доброжелателен или же недоброжелателен. Как раз когда вполне отчетливо и ясно ощущаешь нечто подобное, тогда этим ощущением обнаруживается (если оказывается возможным чтобы духовнонаучное исследование пролило свет на эти вещи), что это ощущение является оправданным тем, что имеет сказать духовнонаучное исследование относительно этой, сформировавшейся в прошлом, кармы. Сказанное можно еще подтвердить и некоторыми другими фактами.
Во сне, мы выходим из наших физического и эфирного тел; тогда мы только в “Я” и астральном теле существуем в духовном мире, а наше физическое и эфирное тела остаются лежать в постели, будучи отделены от нашего подлинного духовно–душевного существа; тогда для обыкновенного сознания вздымаются сновидения. Однако разве это не так (спросим мы себя отдавшись интенсивному самонаблюдению), что при некоторых встречах такого рода, когда в отношении того или иного человека у нас в душе вздымаются ощущения и чувствования, — мы тогда сразу имеем всевозможные сновидения об этом человеке? Да, мы тогда с легкостью видим его в наших сновидениях. Это показывает, что данный человек связан с нашим духовно–душевным существом, которое прошло совместно с ним через многие земные жизни, или через несколько жизней, или же через одну жизнь, — показывает, что наше духовно–душевное существо, единственно в котором — в “Я” и в астральном теле — мы теперь присутствуем, имеет нечто совершить с данным человеком. При встречах с другими людьми нас сводит с ними что–нибудь, относящееся к нашей профессии и т.п. Они интересуют нас, как я это описал. Да, это может быть и так, что мы имеем с ними очень много дела; жизнь ставит нас рядом с ними, но мы не можем грезить о них в сновидениях; сновидения о них не приходят. Это значит, что мы связаны с ними только в этой земной жизни, и что связь с ними устанавливается через то, что привязывает душевно–духовное существо человека к физическому и эфирному. И раз физическое и эфирное тела преимущественно причастны к тому интересу, который мы питаем к внешним действиям или к наружности встретившегося человека, — а эти физическое и эфирное тела остаются лежать в постели во время сна, когда наше духовно–душевное существо уходит прочь, то мы не можем иметь сновидений о таком человеке. Духовная наука разъясняет нам, что и тут действует карма, но она теперь только сплетается. Так что, только взирая в посмертном духовном переживании на эту земную жизнь, можно сказать, что тут завязались кармические отношения. Тогда вступают в становящуюся карму.
Мы видели как сплетается, творится эта карма, — как долгое время над ее сплетением работает то, что мы переживаем совместно с высшими духовными Иерархиями во время между смертью и новым рождением. Но, если вы обдумаете то, что было сказано в отношении кармы, вы тогда должны будете сказать себе: Ведь люди в земной жизни бывают соединены друг с другом; а то, что соединяет их в земной жизни, связывает их кармически. Затем они совместно проходят через жизнь между смертью и новым рождением; они образуют тогда — вместе с высшими Существами — свою карму для следующей земной жизни. Что же следует из этого в общем для земной жизни человека? В общем и целом из этого всего следует, что те люди, которые в одной земной жизни были вместе и тогда сплели себе карму, — они будут стремиться опять быть вместе в следующей земной жизни. Тогда они опять укрепят свои кармические взаимосвязи, опять пройдут через жизнь между смертью и новым рождением, — которая ведь сковывает их еще сильнее, — чтобы снова искать дальнейшей совместной земной жизни. А отсюда проистекает следующий примечательный вывод, а именно что люди в ходе земного развития живут, собственно, на совместный лад — группами. Так это и есть. Если мы представим это схематически, то это будет выглядеть следующим образом. Время идет; какая–то группа людей, которые в какой–то момент времени живут совместно и кармически связаны друг с другом, опять появляется на Земле, затем они проходят через жизнь между смертью и новым рождением. Другая группа людей, которые опять–таки кармически связаны между собой, опять–таки совместно появляется на Земле. И третья группа также. А так как времена между смертью и новым рождением гораздо длиннее земных жизней, то отсюда следует, что подавляющее большинство земных людей встречается между собой, собственно, только между смертью и новым рождением, и что кармически особенно связанные друг с другом люди группами проходят через развитие человечества и все опять и опять встречаются вместе на Земле. Это также есть правило. И правилом является то, что мы никогда не встречаемся на Земле с теми людьми, которые в другое время, чем наше, были воплощены в доисторические времена.
Видите ли, узнаешь это тогда, когда при духовном (сверхчувственном) наблюдении мира действительно углубляешься в события человеческих взаимосвязей. Если только непредвзято размышляешь о жизни, тогда уже приходишь к подтверждению того, что сейчас было сказано, исходя из духовного наблюдения. Как вы знаете, я в своей молодости долго занимался изучением Гете. Я часто должен был спрашивать себя, ибо духовное времяпрепровождение вместе с Гете глубоко затрагивало мое сердце: «Да, что же было бы, если бы я был современником Гете?» — При внешнем рассмотрении это должно было бы быть чем–то восхитительным для меня. Если охотно имеешь дело с Гете, если с чрезвычайной охотой вдаешься в то, что им было создано, если часть своей жизни посвятил тому, чтобы его разъяснить, интерпретировать, — то разве не должна была мне придти в голову мысль, что это должно было бы быть восхитительно жить в Веймаре тогда, когда там присутствовал и Гете, иметь возможность видеть его и может быть даже говорить с ним! Однако, это есть лишь поверхностное соображение, которое тотчас же исправляешь, когда точнее рассматриваешь положение вещей.
По меньшей мере я говорил себе следующее. Мысль о жизни одновременно с Гете, собственно, совсем непереносима. Ибо Гете стал особенно ценным для меня как раз потому, что все это было в прошлом, что после него прошло, действовало некоторое время, чтобы потом его наследие опять можно было бы отыскать, извлечь из духовных изначальных глубин мирового развития. И это обстоит таким образом: это было бы совсем непереносимо — жить одновременно с Гете! Если имеешь конкретное отношение к нему, которое постигаешь как человек, родившийся позднее, и если затем переходишь к более тонким закономерностям душевного бытия именно в таком случае, когда подходишь к личности, с которой не живешь одновременно, то есть с которой не может свести вместе жизненная карма, но где существуют более запутанные кармические отношения, — то тут духовное наблюдение показывает: если бы тебе довелось жить одновременно с такой личностью, то она подействовала бы на душу подобно яду. — Я знаю, что тем самым много сказано, но это — так. Мне никак невозможно было бы держаться в своем внутреннем душевном строе, если бы я был современником этой личности.
Именно благодаря такому наблюдению в общем и целом становится более острым взор, направленный на человеческую жизнь, на внутреннюю истину и на внутренние закономерности человеческой жизни. Больше не пытаешься бросаться общими фразами: «Ах, если бы я жил тогда!» Карма, если она верно понята, укрепляет, можно сказать, человека в его жизненных отношениях, ставит его на то место, где он живет в своем земном существовании. Но уже тем самым обнаруживается характер кармы поистине как судьбы. Он выступает, когда мы начинаем размышлять о том, почему мы вступили в земную жизнь именно в данное определенное время. Нас привело к этому времени то обстоятельство, что мы вместе с другими душами, с которыми мы кармически связаны, оказались подготовленными для этого нашей кармой, — таким образом подготовленными для этого времени, чтобы теперь вступить в это физическое земное существование.
То, что я изложил, является правилом, но в духовном мире, — все индивидуально. Правила имеют свое значение, но не такое, чтобы мы смели трактовать их как некие принципы. Кто выезжает на принципах, кто полагает, что правила не должны иметь никаких исключений, — тот, собственно, никогда не сможет вступить в духовный (сверхчувственный) мир. Ибо в духовном мире каждый раз все иначе, чем в физическом мире. Даже самые простые вещи оказываются иными в духовном мире, чем в физическом. Я хочу привести вам пример этого. Что может быть яснее для человека, живущего в физическом мире, чем всеобщее математическое основное положение: «Целое больше, чем каждая его часть». Или другое положение: «Прямая есть кратчайший путь между двумя точками». Должен показаться действительно сумасшедшим тот человек, который захотел бы опровергнуть положение, что целое больше каждой его части. Такие основные положения называют аксиомами, ибо они истины сами по себе и, как об этом красиво сказано, — не нуждаются в доказательстве, а потому и не могут быть доказаны. Так гласит эта формулировка. Так же обстоит и с положением: «Прямая есть кратчайший путь между двумя точками». Но оба эти положения больше не имеют значения в духовном (сверхчувственном) мире. В духовном мире имеет значение совсем другое положение: «Целое всегда меньше каждой его части». И уже в человеческом существе мы находим подтверждение и оправдание этого положения. Если вы наблюдаете в духовном мире духовное существо вашего физического человека, то оно является приблизительно столь же большим (несколько больше, но приблизительно столь же большим), как вы сами в физическом мире. Но если вы наблюдаете в духовном (сверхчувственном) мире ваши легкие или печень, то они там — гигантски велики, но тем не менее они суть части чего–то меньшего. Там мы должны переучиваться мыслить. В духовном мире прямая вовсе не кратчайший путь, но наоборот самый длинный; ибо, когда мы в духовном мире приходим от одного пункта к другому, то это происходит там совсем иначе, чем в физическом мире. В последнем к этому подходят педантически: этот путь длинный, тот путь еще длиннее, а вот этот путь, — самый короткий: прямая. В духовном же мире с этим обстоит не так, но там намерение «прийти по прямой» приводит к великим затруднениям, ибо там каждый путь по кривой короче, чем по прямой. Таким образом, там не имеет никакого смысла сказать, что прямая есть кратчайший путь между двумя пунктами, — ибо там она в действительности оказывается самым длинным путем.
Надо вполне ознакомиться с тем, что в духовном мире все иначе, чем в физическом мире. Поэтому людям так трудно дается, — не смотря на все упражнения, которые они усердно делают, — вступить в духовный (сверхчувственный) мир; ибо они в своих суждениях придерживаются таких предрассудков, что целое, мол, больше своей части, или что прямая, мол, есть кратчайший путь между двумя точками. Так обстоит с аксиомами. Но надо отвыкнуть также и от всех прочих истин, имеющих значение в физическом мире, коль скоро хотят проникнуть в духовный мир. Таким образом, в духовном мире не может существовать никаких принципов, но там все — индивидуально. Там надо каждую вещь познавать саму по себе. В духовном мире вовсе не существует этого ужасного логического сведения всего воедино, этого провозглашения всеобщих правил. И таким образом естественно, что также и эта истина, в общем и целом являющаяся истиной, а именно, что люди совершают прохождение их земных жизней группами, — тоже нарушается. И как раз тогда, когда она нарушается, можно верно познать ее значение. Также и этому — пример.
БАЙРОН И УЧИТЕЛЬ ГЕОМЕТРИИ
Вы уж извините меня за примеры из собственной жизни. Ведь, какие же примеры, относящиеся к таким вещам, можно изучить точнее, как не примеры, взятые из собственной жизни? В описании моего жизненного пути я говорил о своем учителе геометрии. Этот учитель геометрии был чрезвычайно близок мне не только тогда, когда я был его учеником, но также еще позднее. И мне было интересно проследить его карму, его жизненные закономерности. Я, ведь, именно по отношению к геометрии имел чрезвычайную, как говорят, «слабость». Уже в возрасте девяти лет книга по геометрии, которую я получил от одного учителя, считавшего, что я еще долго не созрею, чтобы чему–нибудь научиться из нее, — эта книга была, так сказать, моим счастьем. Знание о том, что три угла любого треугольника составляют 180°, — чрезвычайно осчастливило меня в девятилетнем возрасте. А потом я получил этого учителя геометрии, который был действительно примечательной личностью. Мне было около двенадцати лет, когда я получил его, и затем имел его в течении семи лет. Он действительно был интересной личностью, ибо он, собственно, был целиком геометрией, но своеобразной,—начертательной, конструктивной геометрией. Когда же в старших классах я пришел к аналитической геометрии, то должен был всему, что относилось к аналитической геометрии, научиться у других, так как упомянутый учитель не понимал в ней ничего. Он был выдающийся конструктор; он конструировал все и производил большое впечатление. И я достиг особенно значительного продвижения в геометрии собственно потому, что я чрезвычайно любил его. Это для меня всегда был любимый час занятий, когда этот учитель входил в класс и на свой лад излагал геометрию.
Позднее я заметил, что я не мог думать о нем иначе (ибо мой интерес к нему удержался), как размышляя о его жизненных закономерностях. Когда хочешь исследовать карму, то дело обстоит так, что совсем ничего не можешь добыть, если взираешь на прежде всего бросающиеся в глаза жизненные особенности данного человека. Если бы я просто направил взор на то, что он был выдающимся учителем геометрии, на все то, что он тут знал и умел преподнести,—то я наверно никогда не пришел бы к закономерностям кармы. Но он производил на меня глубокое впечатление в связи со всей его жизнью тем, что этот учитель имел косолапость, то есть одна его ступня была искривлена внутрь. Одна нога у него была короче другой.
Видите ли, это такие детали, которые обыкновенно рассматриваются как внешние по отношению к жизни человека. Но то, что может глубоко заинтересовать нас, — это такие вещи, которые (если в них углубиться) вводят в кармические закономерности. Это вовсе не должно быть чем–то бросающимся в глаза; иногда бывает так, что в кармические закономерности вводит нас то, что человек имеет какую–то привычку, постоянно наблюдающуюся в нем и создающую его определенный образ. Маленькая привычка может тогда сформироваться в образ и тем самым кармически ввести в прошлую жизнь данного человека. Так в отношении другого моего учителя, которого я чрезвычайно охотно наблюдал, я был глубоко введен в некоторые кармические закономерности (о них я теперь не хотел бы говорить), исходя из того факта, что каждый раз, когда этот учитель представал перед нами, он первым делом доставал носовой платок, чтобы высморкаться. Никогда иначе он не начинал свой урок. Как раз этот его жест, который всегда повторялся, сформировался для меня в определенный образ, который, так сказать, кармически ввел в прошлые жизни этого человека.
Тоже произошло и с другим учителем, с косолапой ступней. И смотрите: только из этой косолапости пролился для меня свет на всю духовную емкость этого человека. Люди обыкновенно думают, что умение формировать линии в геометрические фигуры происходит из головы. Но это происходит вовсе не из головы, — это совсем неверно, что человек, мол, переживает геометрию посредством головы. Вы не пришли бы к знанию о том или ином угле, если бы вы не ходили. Вы переживаете угол в ваших ногах, и это приводит к тому, что вы кое–что знаете об угле. Голова лишь наблюдает, как руки и ноги осуществляют разные углы, и т.д. В геометрии мы фактически переживаем нашу волю, творящую посредством наших конечностей. Геометрии учат нас наши конечности. Лишь потому, что мы уже стали людьми, впавшими в абстракцию, мы не знаем этого и думаем, что мы творим геометрию из головы. Голова взирает на то, как в геометрии мы ходим, танцуем и т.д., и затем голова образует те формы, которые она имеет в геометрических фигурах. Она взирает на них. И весь своеобразный способ почерпнуть геометрию, как таковую, у моего учителя, сделался для меня ясным, когда я взирал во внутреннее существо этого человека, который должен был ходить косолапой ногой и который ощущал свою косолапость, — это сделало ясным, почему он стал столь выдающимся односторонним геометром. Таковы более интимные закономерности жизни.
Но куда я пришел дальше? Этот учитель мне представился наряду с другим человеком с подобной же ногой, а именно с английским поэтом лордом БАЙРОНОМ (1788–1824). Эти два человека, которые по внешнему виду их личностей были сформированы одинаково, представились мне рядом друг с другом; и тогда мне явилось кое–что из того, что выступало в жизни Байрона, связанное с тем, что из его прошлой кармы вкралось в его морально–этические жизненные отношения, но что пришло также к своему выражению в его косолапой ноге. И когда однажды имеешь перед собой карму с таким острым кончиком, тогда из этого дальше что–то образуется. И вот я смог найти, что эти два человека в определеный момент Средневековья жили вместе на Востоке Европы, и что они тогда сообща пережили вместе сходную судьбу. Я пришел к содержанию их тогдашней жизни.
Прошлая жизнь Байрона не была похожа на жизнь Байрона девятнадцатого столетия; прошлая жизнь моего учителя не была похожа на его жизнь в девятнадцатом столетии; но обе они имели одну очень интимно образовавшуюся, одновременно свершившуюся судьбу. Они узнали, когда жили на европейском Востоке, о многозначительной легенде, которая гласила о том, что некогда сокровенный ПАЛЛАДИЙ, наделенный волшебной силой, охраняющей могущество Трои, был там закопан и окружен почитанием; затем он был доставлен через Африку в Рим и долго был в Риме; потом, когда император Константин основал Константинополь, он, преодолев большие трудности, с великими расходами перевез Палладий в Константинополь и велел Палладий, с которым, должно быть, связано могущество Трои, а затем Рима, закопать в Константинополе, чтобы могущество Константинополя стало на место могущества Рима. Рассказывается (и это в высокой степени верно), что надменность императора Константина побудила его повелеть перевезти Палладий из Рима в Константинополь и затем над тем местом, где он был закопан, воздвигнуть величественную тяжелую колонну; и что потом он захватил статую своего рода Аполлона и велел поставить ее на этой колонне. Это было очень трудно, перевезти упомянутую колонну на ее новое место, ибо для этого надо было прокладывать железные рельсы. Эта колонна, которая некогда была доставлена в Рим из Египта, была настолько тяжелой, что всякая дорога, по которой ее везли, не выдерживала и проваливалась, делаясь опасной. Когда она была воздвигнута в Константинополе, то Палладий оказался хорошо сокрытым в ее основании. После этого на вершине колонны была поставлена, согласно повелению Константина, статуя Аполлона; однако, распространились слухи, что она изображала самого царя Константина. Он приказал доставить с Востока древо креста, на котором был распят Христос, и поместить его внутри этой железной статуи, а гвозди из Христова креста сделать лучами, окружающими голову Аполлона. Так что там наверху стоял, по его замыслу, Константин и сиял в лучах, сделанных из гвоздей креста Христова.
Легенда о Палладии была завершена в позднейшее время и попала даже в так называемое «ЗАВЕЩАНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО». Она гласит: Палладий, мол, будет добыт людьми Востока и доставлен в столицу Востока, и что тогда в будущем славянское могущество Востока будет основываться на волшебной силе Палладия, когда он будет закопан в почву к северу или к востоку от Константинополя; и что, мол, благодаря этому могущество передастся славянам подобно тому, как прежде с Палладием было связано могущество Трои, Рима и Константинополя. В таких вещах ведь скрыты также и великие истины, хотя они и выступают в легендарной форме. Но в конце концов тот, кто может ясновидчески узреть историю Палладия, очень много прозревает в отношении хода европейского исторического развития. И вот эти два человека, о которых я говорю, Байрон и тот, кто тогда был его товарищем во время раннего Средневековья, — они слышали об этой легенде и однажды решились попытаться добыть Палладий и перенести его на север, на территорию будущей России. Это им не удалось; они потерпели неудачу; как это само собой разумеется, и должно было случиться. Но от этой попытки им примечательным образом нечто осталось. Позднее Байрон искал Палладий по–другому; он примкнул к движению за свободу Греции, — он хотел добыть духовный Палладий. И это было стремлением, которое у него осталось из того времени, о котором я рассказал. А мой учитель для каждого, кто мог его интимно наблюдать, обнаруживал, что он на каждом месте, которое он занимал, обладал неукротимым чувством свободы, хотя он и был сравнительно незначительным человеком. И это чувство свободы, бывшее в душе, находилось в глубокой связи с тем телесным недостатком, которым оба они страдали.
Что же тут, собственно, произошло? Видите ли, эти два человека разошлись; они в дальнейшем не встретились: один из них стал лордом Байроном, а другой — незначительным учителем геометрии, жившим несколько позднее. Тут правило, о котором я говорил, было нарушено. Но сама жизнь особенным образом подтвердила мне, что это было нарушением. Видите ли, этот учитель геометрии, которого я столь душевно любил и которого я каждый раз поджидал, когда он должен был прийти на свой урок, — этот учитель геометрии никогда не давал мне возможности, пока он был моим учителем, поговорить с ним, сказать ему хотя бы одно слово частным образом. Он держался в жизни так, как если бы он был личностью, о которой я лишь читал в истории. Он не входил в настоящее время, — он появлялся словно смещенным во времени. И это продолжалось таким же образом дальше. Когда позднее я приехал прочесть антропософскую лекцию в тот город, где он жил на пенсии, то я попытался найти его имя в адресной книге. Я надеялся, что оно должно там быть, и я хотел теперь хоть однажды просто поговорить частным образом по прошествии многих, многих лет, — а прошло уже тридцать лет, — с моим старым учителем. Он тем временем стал старым человеком и проживал в общепринятом для университетских пенсионеров Австрии городе Граце. Я приехал в Грац для антропософской лекции, взял адресную книгу и самым определенным образом намеревался его отыскать, но это не удалось: ко мне непрестанно приходили посетители, я был неотложно занят и не мог тогда поговорить с ним частным образом. Он оставался для меня некой личностью, которая вступила в мою жизнь подобно тени, хотя я чрезвычайно любил ее. Когда я опять приехал в Грац и снова захотел его посетить, то оказалось, что он умер.
Итак, все осталось при том, что здесь я встретился с личностью, которая выглядела для меня так, как если бы я о ней где–то прочел, как о принадлежащей совсем другому времени. Дело обстояло так: я был его современником, но вовсе не был связан с ним кармически. Ни в какой из своих прошлых инкарнаций он не был моим современником. Таким образом, в своей последней земной жизни он вполне явственно находился вне тех, продвигающихся дальше, кармических групп, в которых он, собственно, должен был быть. Ибо он отклонялся от той последовательности инкарнаций, в которой он издавна находился: ведь, как раз с той индивидуальностью, с которой он был прежде связан, он оказался в этой земной жизни больше не связанным, так что они не встретились, — Байрон и он. Я рассказываю вам о таких вещах, чтобы вы увидели, как собственно действует карма, и насколько глубже вникаешь в жизнь именно при таких переживаниях, которые сперва должны стать загадкой, — а сама жизнь везде становится загадкой, — могут уже действительно дать заглянуть в таинственные, чудесные деяния, сплетения кармы. Но как можно иметь современниками тех, которые представляются человеку подобно теневым образам, ибо они выпали из их кармической последовательности, так с другой стороны оказывается несомненным, что подавляющее большинство людей с достаточно сильной внутренней необходимостью вводится в их время. Это часто обнаруживается как раз у исторических личностей.
ГАРИБАЛЬДИ
Я хочу и тут привести пример. Итальянский герой борьбы за свободу ГАРИБАЛЬДИ (1807–1882) достаточно известен: у него — замечательная жизнь. Гарибальди, как личность, был мне столь же мало симпатичен, как та личность, о которой я говорил вчера и которую я выяснил кармически (Это Виктор Гюго. — Прим. переводчика.). Гарибальди стал мне симпатичен только в ходе кармического исследования, ибо прежде, чем я исследовал кармические закономерности, касающиеся его, он казался мне несколько ненатуральным, питавшим слабость к красивым фразам, — чего в действительности за ним совсем не было. Во всяком случае эта личность появляется как такая, которая, несмотря на то, что она столь практично, столь радикально–политически и вместе с тем практично действовала в жизни, — она, если присмотреться к ней, так примечательно выделяется из этой жизни, живя словно в вымышленном мире, словно отчасти паря над земной почвой. Сколь практичным был Гарибальди, столь и идеалистичным он был. Это обнаруживается уже в его внешней жизни. Надо взглянуть хотя бы на немногие характерные события из жизни Гарибальди, чтобы это тотчас же заметить. Я приведу, так как время нас уже теснит, лишь немногое. Это не было обычным, чтобы в то время, в первой половине девятнадцатого столетия, когда Адриатическое море было совсем небезопасным, юноша отчаянно смелым образом повторно отправился в плавание, повторно попал в руки морских пиратов и после величайших приключений опять освободился. Это, пожалуй, могло произойти и с другим. Но вот что происходит не с каждым: чтобы он, находясь в положении оторванности от событий внешнего мира, не имея никаких газет, при своем возвращении на сушу прочел в первой же, попавшейся ему газете, о вынесенном ему, Гарибальди, смертном приговоре. Оказывается, что когда Гарибальди был в своем полном приключений плавании, он был обвинен в участии в политическом заговоре. Он был заочно приговорен к смертной казни и вот он прочел об этом в газете. Он, казалось, волей судьбы стоял выше текущей жизни.
Но другие события в его жизни еще больше знаменательны. Так однажды случилось, что, принимая участие в битвах за свободу в чужой стране, он плыл на корабле, приближаясь к берегу, который рассматривал в подзорную трубу. То, что он увидел, было очень милой, юной дамой, и вот Гарибальди влюбился в эту даму через подзорную трубу! Это вовсе не повседневный способ вот так влюбиться! Люди, которые вполне стоят в гуще жизни, не влюбляются ведь через подзорную трубу. А он действительно влюбился выше головы и теперь на всех парусах поплыл в том направлении, куда смотрел, когда влюбился. Подплыв к берегу, Гарибальди нашел, что та, в которую он влюбился, ушла, но там стоял мужчина; Гарибальди так понравился ему, что тот пригласил его к обеду. И смотрите, оказалось, что это — отец той дамы, в которую он влюбился через подзорную трубу! За обедом он с ней встретился. Он мог говорить только по–итальянски, а она — только по–португальски, но посредством языка сердец они поняли друг друга: они поженились. Их совместная жизнь требовала от этой женщины героизма. С истинным героизмом она сопровождала Гарибальди в его военных походах. Это не часто бывает так, чтобы родив первого ребенка в отсутствие мужа, находившегося далеко, жена, услышав, что он пал в сражении, поспешила отыскать его на поле битвы, хотя бы среди убитых. Она добралась туда, преодолев все трудности и опасности, с грудным ребенком, привязанным к шее, чтобы его можно было согревать у собственной груди; и она нашла Гарибальди еще живым.
Это был великолепный брак. Она умерла раньше него. И смотрите, через десять лет после ее смерти Гарибальди (как это бывает в жизни) опять женился, но на сей раз самым обыкновенным, обывательским образом. Этот брак с другой дамой был заключен самым правильным образом, но в тот же день они навсегда расстались. Гарибальди был по–иному связан с земной жизнью, чем другие люди. Мне было интересно проследить такую жизнь, обращаясь к ее прошлому.
Следуя ей, я опять был приведен в страну ирландских Мистерий. Также и Гарибальди является душой, вместившей индивидуальность, которая прошла через Мистерии Ирландии; став ирландским Посвященным, она затем отправилась на восток, где в области Рейна действовала совместно с другими личностями (1). Но в жизни Гарибальди меня особенно интересовало в кармическом отношении то, что в нем присутствует личность, поступающая в жизни не поддающимся внешнему объяснению образом. Ибо Гарибальди в известном смысле есть сама правдивость. Во всем своем глубочайшем нутре, в своем душевном складе он был республиканцем. И все–таки он был тем, кто вопреки своему республиканскому убеждению способствовал Виктору Эммануилу стать королем Италии. Он способствовал образованию итальянского королевства, олицетворенного в Викторе Эммануиле. Это кажется просто невероятным. Как пришел этот республиканец к тому, чтобы сделать Виктора Эммануила королем Италии? Без Гарибальди никогда не образовалось бы итальянского королевства.
Можно пойти дальше и найти, что Гарибальди был связан также с двумя другими личностями, которые были, собственно, очень далеки от него по их душевному строю, — с КАВУРОМ и с МАДЗИНИ. Это были натуры совсем другого рода: Мадзини — идеалист, не вникающий в практические дела, не в пример Гарибальди, который был практичным военным и политическим деятелем, и тем не менее словно парившим над земными обстоятельствами; Кавур же — хитрый, умный политик. Как же эти люди могли сочетаться друг с другом? Вот — вопрос! Как раз тут обнаруживается нечто из своеобразия действия кармы. Оказывается что эти трое были его учениками, следовали за ним как его ученики, когда он был ирландским Посвященным. Своеобразием ирландских Мистерий было то, что тут образуется жизненно–необходимая связь между учеником и Учителем. И она может прерваться лишь через несколько инкарнаций. Тут наблюдается следующее своеобразное обстоятельство: все эти четверо родились около 1807 года, — один в Генуе, двое в Турине, а четвертый в Ницце, то есть в одном и том же углу Земли и приблизительно в одно и то же время. И тут обнаруживается, что те, кто когда–то были вместе, опять сошлись — даже вопреки их склонности. Так что столь непреклонный республиканец, как Гарибальди, привязал к себе совсем другого, чем он, Виктора Эммануила, — и человеческая сопринадлежность друг к другу оказалась имеющей большое значение, чем так называемые убеждения.
Я привожу этот пример, чтобы вы усмотрели значение кармически обоснованной человеческой сопринадлежности друг другу. Один человек может считать за истину одно, другой человек — другое, но если кармическая сопринадлежность их друг другу оказывается более сильной, то она связывает их. Сопринадлежности людей друг другу эффективно обнаруживаются в жизни, тогда как не столь сильно действует то абстрактное, что мы обретаем посредством рассудка. Но то, как люди взаимосвязаны в жизни, и то, как люди проходят через жизнь подобно теням, если они выпадают из своей кармы, — это обнаруживается тогда, когда мы прослеживаем карму именно в характерных случаях.
Вот это я хотел сказать вам еще сегодня. Завтра мы продолжим эти рассмотрения.
(1) «В нынешнем Эльзасе в восьмом–девятом веках после основания христианства» Р. Штейнер. Лекции в Праге 5 апреля 1924 г. — Библ. №239. |