РОЛЬ КАРМЫ В ФОРМИРОВАНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Эти лекции, читавшиеся только для членов Антропософского общества, предназначаются лишь для тех читателей, которые уже достаточно знакомы с произведениями Рудольфа Штайнера, как с написанными и изданными им в виде книг, так и с его многочисленными лекциями. Эти лекции издаются как материал для собственной работы читателей, и их текст следует в максимально возможной мере стенографической записи. Было решено отказаться от каких бы то ни было примечаний к тексту, чтобы не нарушать интимный характер этих сообщений, предназначавшихся сперва только для устной передачи, а не для печати. В отношении же возможности их воспроизведения Рудольф Штайнер в лекции от 22 июня 1924 года заметил, что это может иметь место не иначе как при дословной их передаче.

Управление наследием Рудольфа Штайнера

Девять лекций в Бреслау (ныне польский Вроцлав) с 7 по 15 июня 1924 г. (по нумерации V тома «Лекций о карме» Рудольфа Штейнера с 8–й по 16–ю лекции). Переводов остальных лекций на русский язык скорее всего нет. Отсутствуют лекции в Праге 29–31.III; 5.IV и в Париже 23–25.V.

Издавая эти лекции для антропософов из СНГ, нам пришлось добавить некоторые примечания, по поводу отдельных персонажей упоминаемых в лекциях, мало знакомых постсоветским читателям. Примечания взяты из «Советского Энциклопедического Словаря» 1990 г. издания и из энциклопедии «Кирилла и Мефодия» 1998 г.

Издатель Ш. С. Еремян

Антропософская мудрость глубже всего проникает в человеческую жизнь бла­го­­даря тому, что она указывает на всеобъемлющие космические тайны, — на тай­­ны Вселенной, ко­­торые опять космически объединяются в существе человека. Но во всем том, что таким образом, исходя из Космоса, может принести нам свет, сияющий свет, живет нечто такое, что проливает свет не только на еже­днев­ные, но и на ежечасные свершения человеческой жизни и объясняет эту челове­чес­кую жизнь в отношении ее судьбы, а также освещает то самое, что непо­сред­ст­вен­­но близко затрагивает человеческое сердце, — затрагивает его, как сказано, еже­­часно. Это то, что я хотел бы в эти дни сказать вам, исходя из самых различных точек зрения, об антропософском обосновании тех идей, тех духовных образов, ко­торые могут приблизить к нам карму человека.

Мы  знаем, что в человеческую жизнь, протекающую между рождением и смертью, вмешиваются два момента, которые существенно отличаются от всех других моментов этой земной человеческой жизни. Это — момент (конечно, в до­словном смысле это — никак не момент, но вы это понимаете), когда человек как духовно–душевное существо опускается в земную жизнь, принимает фи­зи­чес­кое тело как орудие своей деятельности в земном мире; и он не только об­ле­ка­ется этим физическим телом, но, так сказать, превращается в это физическое тело, чтобы суметь действовать на Земле. Это есть начало земной жизни: зачатие и рождение. Другой момент — тот, когда человек уходит из физической жизни, возвращаясь через врата смерти в духовный (сверхчувственный) мир.

Если мы сперва обратимся к этому последнему моменту, то видим, что в первые дни после смерти физическая человеческая форма до некоторой степени сохра­ня­ется. Но спросим себя: как то самое, что сперва остается как сохраняющаяся фи­зи­ческая че­ло­ве­чес­кая форма, относится к миру природы — к тому су­щес­тво­ванию, которое окру­жает нас во время земной жизни в виде различных царств при­роды? В состоянии ли эти царства при­роды, в состоянии ли вся внешняя при­ро­да в целом так держаться по отношению к дан­ному останку человеческого су­щества, чтобы сохранить его в первозданной форме? Нет, к этому природа не спо­собна! Природа единственно и только в состоянии разрушить то, что было по­строено как человеческая физическая форма со времени вступления че­ло­века в физическую земную жизнь, и поэтому со смертью начинается распад той формы, ко­­торую человек наблюдает как свою земную форму. Кто дает достаточно глубоко по­­дей­ствовать на свою душу этой вполне очевидной истине, тому откроется, что про­сто уже в физической человеческой форме заключено доказательство, опро­вер­гающее все ма­те­риа­лис­ти­чес­­кое воззрение. Ибо если бы материалистическое воз­зрение было верным, то мож­но было бы сказать: природа создает человеческую фор­му. Сказать это нельзя потому, что природа может только разрушать че­ло­ве­чес­кую форму, не строить ее. И вот из этой мысли может проистечь мо­гу­щес­твен­ное впечатление. Оно действует даже тогда, когда, как это очень часто бывает, не приводится в правильной мыслительной формулировке. Но оно живет в под­соз­нании человеческой души, живет во всем том, что ощущают в от­но­шении за­гадки смерти. Но тогда оно живет, ведя некое энергетическое существование. И антропософия не хочет ничего иного, как эту загадку, подступающую к не­пред­взятому че­ловеческому уму, довести до той ступени ее разрешения, которая как раз необходима че­ловеку для правильного ведения жизни. Таким образом, она прежде всего просто ука­зы­вает непредвзятому человеческому духу (уму) на то самое, чем является момент смерти.

С другой стороны, антропософия указывает на момент рождения. Но в от­но­ше­нии момента рождения можно достигнуть пред­ста­вления, тоже со­­от­вет­ству­ю­ще­го пре­д­ставлению о смерти, если обратиться к непредвзятому само­на­блюдению, на­правленному на человеческое мы­шле­ние, рас­про­с­­тра­няющемуся на все, что про­­ис­­­­хо­дит в физически–чувственном мире. Мы образуем себе мысли обо всем, что про­исходит в окружающем мире. Мы вовсе не могли бы быть людьми, если бы не образовывали себе эти мысли; ибо благодаря образованию мыслей мы от­­ли­ча­емся от всех других существ, окру­жающих нас на Земле. Но когда мы по­сти­га­ем наши мысли при не­­предвзятом са­мо­наблюдении, тогда они дей­стви­тель­но обнаруживаются нам как весьма да­лекие от всего того, что по–иному окружает нас как нечто реальное. Только представьте себе правильным образом, какими ду­шевно–от­вле­чен­ными и холодными становимся мы, когда предаемся мышлению, — в про­ти­­во­по­ложность тому, какими являемся мы, когда всей душой отдаемся жизни. Для непредвзятой ду­ши не должно было быть никакого сомнения в том, что мысли как таковые имеют в себе прежде всего нечто холодное, абстрактное, нечто сухое, проза­ическое. Но как раз это должно было бы принадлежать к пер­во­му медитативному переживанию антропософа — правильным об­ра­зом рас­смо­треть нашу мыслительную жизнь. Тогда для него в этой мыслительной жизни вы­ступает нечто такое, что может пока­заться ему очень похожим на труп, который мы окинули взором. Что же характерно для вида трупа? Вот он ле­жит перед нами, этот труп. Мы говорим себе: в этом образовании жила человеческая душа, че­ловеческий дух; эта человеческая душа и дух ушли прочь. Как некая обо­лоч­ка души и духа лежит перед нами то, что является че­ло­ве­ческим трупом, но вместе с тем до­ставляя нам доказательство того, что весь окружающий человека мир ни­ко­гда не мог бы про­извести это образование, — что это образование могло про­и­зойти только изнутри са­мой духовно–душевной человеческой натуры и что оно есть некий остаток от того, чего здесь больше нет. Эта форма сама являет нам сле­дующее: труп вовсе не есть что–то истинное — он есть лишь остаток от ис­тин­но­­­го; он имеет смысл только тогда, когда в нем живут душа и дух. Теперь же в ос­тавшейся в наличии форме он многое утратил, но такой, какой он есть, он показывает, что в нем жили душа и дух.

Затем направим наш душевный взор на мыслительную жизнь. Она — правда, с не­с­колько иной точки зрения — также явится нам такой, как если бы это было нечто мер­твое вроде трупа. Человеческая мысль, если мы непредвзято рассмотрим ее в нас самих, соб­ственно, столь же мало может существовать сама по себе, как и человеческая форма в трупе. Труп сам по себе не имеет никакого смысла, и че­­­ловеческая мысль, по­стигающая внешнюю природу, имеет столь же мало смы­сла, как и труп. Ибо внешняя при­рода всегда есть нечто такое, что хотя и мо­жет быть постигнуто мыслью, но само никогда не может произвести мысль. Ведь не может существовать никакой логики, которая могла бы независимо от всех законов природы усмотреть, что является мыслительно верным и что — ложным. Когда мы здесь, в земном мире, схватываем мысль и верно ее рас­сма­три­­ваем, тогда она явля­ется нам как некий труп, как некий душевный труп, подобный фи­­зическому трупу, который остается от человека, когда человек про­шел через врата смерти. Мы понимаем форму человека только тогда, когда рас­сма­триваем ее как некий остаток, — как то, что живой человек оставил от себя после смерти. Представьте себе одна­жды, что на Земле существовал один един­ствен­ный человек, и он умер, а на Землю при­летел некий житель Марса и увидел этот труп: он никак не мог бы его понять. Он мог бы изучить все формы в ми­не­раль­ном, растительном, жи­вот­ном царствах природы и все–таки не понял бы, как могла бы произойти эта фор­ма, которая лежит тут мертвой. Ибо она про­ти­во­речит самой себе и про­ти­во­речит она всему внечеловеческому земному миру. Она обнаруживает в себе самой, что она осталась от чего–то иного; ибо такая, какая она есть, она не могла остаться, если бы она всегда была предоставлена только самой себе.

Именно так обстоит и с нашими мыслями. Они не могли бы быть такими, ка­кими они яв­ляются, если бы они были тут только благодаря внешней природе. Они суть душевный труп, подобный физическому трупу. Если тут есть некий труп, тогда нечто должно было уме­реть. Что же умерло? Умерла та форма мысли, которую мы имели прежде, чем спу­сти­лись в земной мир. Тогда было живым то, что умерло в абстрактной мысли. Мысли души, которая еще не имела никакого тела, относятся к мыслям, какие мы тут имеем, так, как человек, проникнутый душой и духом, относится к трупу. И мы, люди, в физическом теле суть могила, в которой погребена живая душевная жизнь доземного существования. Мысль была тогда в душе живой. Затем душа умерла для духовного (сверхчувственного) мира. Мы несем в себе не живые мысли — мы несем в себе их трупы.

Это есть то, что получается, когда мы идем по другую сторону земной жизни, про­­ти­во­по­ложную стороне смерти, куда мы идем при рождении. Мы говорим себе: духовное в че­ловеке неким образом умирает вследствие рождения; фи­зи­чес­кое в человеке умирает вследствие смерти. — Тогда мы правильнее говорим об этих фактах, чем об этом обыкновенно говорится в наше время.

Когда мы хотим врата, ведущие в антропософию, искать путем прочувственного об­ра­ще­ния души к смерти и таким образом понимаем, что мысль есть труп по от­­ношению к предземной мысли, тогда наш взор на человека рас­ши­ряется за пре­делы земной жизни, и мы благодаря этому готовы воспринять ан­тропософское уче­ние, ан­тро­по­софскую мудрость. Лишь потому, что не­пра­виль­ным образом взи­рают на мысль, которая в земной жизни, правда, еще есть, хотя и как труп (но именно земная жизнь является местом для этого), — потому с та­ким трупом находят ес­тес­твенный путь к антропософии. Ныне переоценивают мысль, но, собственно, не знают ее, ибо знают ее только в ее состоянии душевного трупа.

И вот, когда направляешь мысли таким образом, как я пытался направить их сей­час, тогда оказываешься с силой повернутым, обращенным к двум сто­ро­нам веч­ной жизни человеческой души. Ведь мы, если в взять корне, исходя из че­ло­ве­чес­­ких надежд, имеем только одно слово в современном языке для обозначения той половины вечности, которая теперь начинается и дальше не прекращается. Мы имеем только слово «бессмертие», так как человека нашей эпохи пре­и­му­ще­с­­твенно интересует то, что происходит после смерти. Он теперь тут, и это связано со всеми его жизненными интересами — познать то, что происходит после смерти. Но в ходе развития человечества были времена, когда человека ин­тересовало еще нечто иное. Сегодня говорит себе больше эгоистически мыслящий человек: «То, что наступает после смерти, это интересует меня, ибо я хотел бы знать, буду ли я жить после смерти; а то, что было до рождения или до зачатия, меня не интересует».

Ибо он, человек, сегодня тут, поэтому о предземной жизни он размышляет со­всем не так, как о посмертной жизни. Но к высшему существу человеческой души принадлежат обе эти стороны: Бессмертие и НЕРОЖДЕННОСТЬ. Дре­вние, изначально мис­те­ри­аль­ные языки тех людей, которые — соответственно их эпохе — еще видели сверх­чув­ствен­ный мир, имели соответствующее слово также и для нерожденности души. Мы должны сперва нечто отвоевать себе бла­го­даря тому, что направляем мысли в таких направлениях. Но благодаря этому мы оказываемся также приведенными к совсем другой за­ко­но­мер­нос­ти, чем при­род­ная закономерность, как она существует в человеке, — оказываемся при­ве­ден­ными к человеческой судьбе.

Перед нашей душой человеческая судьба сперва выступает лишь так, что ка­жется, совершенно случайной, — она изживает себя словно случайно. Мы со­­вер­­­­шаем то или иное, исходя из того или другого импульса, и в отношении обы­чной жизни мы должны сказать следующее: «В бесчисленных случаях про­исходит так, что хорошему человеку вы­падают тяжкие, мучительные, тра­ги­чес­кие жиз­нен­ные опыты; и  наоборот, тому че­ло­ве­ку, который вовсе не имел бла­гих на­ме­ре­ний, достаются как раз хорошие, а не плохие, жиз­ненные опыты». Вза­имосвязь между тем, что душевно исходит от нас, и тем, что достается нам в по­­рядке судьбы, — эту взаимосвязь, мы живя в обыкновенном со­­знании, как из­­вестно, не про­зре­­ва­ем. Мы видим, как на доброго человека мо­гут об­ру­шить­ся наихудшие удары судьбы, а злому часто достается доля от­но­си­тель­но хо­рошей судьбы. В процессах мира природы мы усма­три­ва­ем не­об­хо­ди­мость, с какой по­­следствия наступают за причинами, но мы не мо­жем усмотреть этого в духовном от­­но­ше­нии, как впле­тенное в нашу моральную жизнь. И тем не менее, если мы опять и опять не­­предвзято взглянем на ок­ру­жа­ющую жизнь, то мы также заметим, что судьба ра­­зы­гры­ва­ется таким образом, что мы должны сказать себе следующее: «судьба ПРОТЕКАЕТ ТАКИМ об­ра­зом, КАК ЕСЛИ бы МЫ САМИ ИСКАЛИ ЕЕ!»

Надо только быть совершенно непредвзятым в отношении самого себя. Ог­ля­нем­ся на себя в какой–нибудь момент жизни, достигнутый в этой инкарнации, — взглянем на прожитую жизнь. Скажем, пусть кто–то достиг пятидесятилетнего во­­зраста, и он непредвзято обозревает эти пятьдесят лет своей жизни вплоть до де­тства; тогда можно заметить, как вследствие некоего внутреннего влечения человек, собственно, сам пришел ко всему тому, что его постигло. Замечать это не­приятно. Но прослеживаешь события в обратном направлении и видишь, что в от­ношении того, что было решающим в твоей жизни, надо сказать себе следующее: «По­добно тому, как в пространстве идешь к некоему пункту, словно к цели, так в ходе времени ты двигаешься к этим событиям». Кармическое проистекает уже из нас самих. Отсюда вполне понятно, что когда такие повзрослевшие люди, как друг Гете Кнебель, говорят себе: «Когда наблюдаешь эту человеческую жизнь, то ока­зывается, что она протекает вполне планомерно». Конечно, этот план не всегда таков, что, оглядываясь на него, скажешь себе: «Если это прошлое так вы­глядит, то я готов опять поступать таким образом». Однако, когда всма­три­ва­ешь­ся в кон­крет­ные поступки, всегда видишь, что по­сле­ду­ющие примыкают к пре­дыдущим, про­истекая из внутренних влечений человека — и вот таким образом совершается, что то или иное событие вторгается к нему жизнь.

Так приходишь к прозрению того, что совсем другая зако­но­мер­ность, чем на­блюдающаяся в мире природы, находит свое выражение через нашу морально–ду­­шевную жизнь. Благодаря всему этому человек может затем создать в себе такое на­­строение, какое должно привести его к встрече с духоиспытателем, ко­торый, ис­ходя из ясновидческого восприятия духовного мира, умеет так об­ри­со­вать фор­ми­рование судьбы (кармы), как естествоиспытатель формулирует за­ко­ны при­ро­ды, исходя из наблюдения природных процессов. Именно это по­сти­же­ние ду­хов­ной закономерности, действующей во Вселенной, и является задачей антро­по­софии в современности.

Вот об этом прежде всего надо сказать пару слов в порядке введения. Вы помните, что я (например, в «Тайноведении» а также и в другом контексте) из­ла­гал, что то, что теперь светит нам извне с неба в виде Луны, некогда было соединено с Землей, и что затем во вполне определенный момент времени физическое лунное тело отделилось от Земли. Луна в будущем опять соединится с Землей. Но в про­ш­лом отделилась от Земли не только физическая Луна, но вместе с ней ушли из­­вестные существа, обитавшие на Земле тогда, когда физическая Луна была еще со­единена с Землей. Если мы возьмем то, что как духовное достояние живет внутри че­­ловеческого развития, то мы благодаря этому наблюдению все больше при­дем к выводу, что хотя современное человечество и является чрезвычайно тол­ковым, оно не обладает мудростью. Духовное достояние с его благами — пусть не в рас­су­дочной форме, а больше в поэтически–образной форме, — было не­когда, в на­­чале развития человечества, распространено среди людей Земли ве­ли­ки­ми Учи­те­лями. Эти Первоучителя человечества жили не в физическом че­ло­ве­чес­ком те­ле; они воплощались только в эфирном теле, и их общение с людьми было иным, чем между физическими людьми. Эти Учителя странствовали по Земле в эфир­ном теле. Человек, которым они руководили, чув­ствовал в своей душе их бли­зость. Он чувствовал, как в его душу нечто вступает, — нечто вроде инспирации, вну­т­реннего воссияния истин и видений. Духовным образом учили людей Пер­во­учи­теля человечества. В то время развития Земли дело обстояло так, что различали лю­дей, которых можно увидеть физически, и людей, которых не увидеть. Не при­тязали на то, чтобы физически увидеть тех невидимых Учителей, так как люди тогда обладали даром воспринимать учения от них, не видя их самих. Можно было слышать эти учения звучащими изнутри собственной души, и тогда люди го­ворили себе: «Когда приходят эти учения — это значит, что ко мне приблизился один из Первоучителей человечества». Люди не имели каких–либо внешних во­с­при­ятии от этих Первоучителей; с ними встречались только в духовном (сверх­чув­ственном) восприятии. Нельзя было физически пожать их руку, но при встрече с ними можно было почувствовать нечто вроде духовного рукопожатия.

Эти Первоучителя преподали человечеству великие учения мудрости, со­хра­ни­вшиеся лишь в их отзвуке в Ведах и философия Ве­данты. Даже эти великие уче­ния Востока суть лишь отзвуки. Некогда среди че­ловечества Земли была рас­про­странена изначальная мудрость, которая потом была утрачена, что­бы люди впо­следствии из самих себя, в свободном волении могли снова до­ра­бо­таться, по­д­няться до Духа. Свобода человеческого существа была бы не­воз­мож­на, если бы Пер­воучителя оставались на Земле. Поэтому они по прошествии сра­внительно ко­роткого времени после отделения Луны от Земли по­следовали за Лу­ной, избрав ее своим местом обитания. Они стали важнейшими оби­тателями этой Лунной ко­лонии с тех пор, как они оставили Землю, предоставив людей самим себе. Но если мы с тех пор больше не встречаем этих великих Пер­во­учителей здесь, на Земле, тем не менее мы как люди, идущие от одной земной жизни к другой, встре­чаемся с ними очень скоро после того, как прошли через врата смерти.

Я уже описывал переживания человека, проходящего через врата смерти и ос­та­вившего физическое тело: эфирное тело расширяется все больше и больше, ста­­­новится все больше и больше и при этом — все тоньше, и, на­конец, ис­чезает во Вселенной. И уже через несколько дней после смерти мы чувствуем, что, сложив с себя эфирное тело, мы существуем не на Земле, а в не­по­сред­ственном ок­ружении Земли. Через пару дней после смерти мы чувствуем себя живущими не на теле Земли, но так, как если бы эта Земля рас­ширилась до ор­биты Луны. Мы чувствуем себя на некой увеличившейся Земле, и мы чувствуем Луну уже не как отдельное тело, но мы чувствуем всю Лунную сферу как нечто единое и орбиту Луны — лишь как границу этой сферы. Земля просто увеличилась до размеров Лунной сферы и стала сверхчувственнее. Теперь мы находимся в Лун­ной сфере и в ней ос­таемся более долгое время после своей смерти. Тут мы прежде всего опять встре­чаемся с теми духовными существами, которые в на­чаль­ный момент земного су­ществования человека были его Пер­во­учи­телями. Первые существа, которых мы после нашей смерти встре­ча­ем в Космосе, суть эти Первоучителя людей; мы вступаем в их область. И это приносит нам примечательный опыт переживаний.

Можно было бы думать, что посмертное существование че­ло­ве­ка, длящееся опре­деленное время (о его сроках я еще буду говорить), является чем–то те­не­по­доб­ным по сравнению с земной жизнью. Эта земная жизнь кажется нам ведь такой крепкой; мы повсюду можем осязать вещи, хватать их — они являются плот­ными; сам человек — тоже плотный, компактный. Мы обозначаем как реаль­ное то, до чего мы можем дотронуться и что можем по–настоящему схватить. И вот эта крепкая земная жизнь является нам после того, как мы прошли через врата смерти, собственно, подобной сновидению. Ибо вступив описанным образом в Лунную сферу, мы вступаем в существование, оказывающееся для нас го­раздо более реальным и насыщенным действительностью, чем Земное. И это про­исходит потому, что Первоучителя человечества продолжают свое су­ще­ство­ва­ние в Лунной области, пронизывают нас своим собственным бытием и дают нам пережить все гораздо реальнее по сравнению с тем, как мы, живя на Земле, пе­реживаем здешние вещи и события. И что же именно мы там переживаем?

Видите ли, земную жизнь мы переживаем, собственно, лишь фрагментарно. Когда мы оглядываемся назад своим обыкновенным сознанием, то она кажется нам как бы единым потоком. Но как же мы жили? Мы жили так, что за днем сле­дует ночь. Но об этом обыкновенное сознание не вспоминает. Потом снова на­ступает день, затем — опять ночь, и так идет дальше, а мы в своем воспоминании со­бираем только дни. В истинном воспоминании своего прошлого мы должны всегда иметь ввиду, что дни прерываются тем, что мы пережили ночью, — что дни всегда прерываются ночами. Обыкновенное сознание этого не делает — и с не­которым правом, ибо во сне оно бывает заглушено. Когда же мы находимся среди этих лунных существ, которые некогда были Первоучителями человечества, тогда мы переживаем как раз то самое, что мы испытывали по ночам, здесь на Земле. Человек, который не является соней, проводит в состоянии сна около трети своей земной жизни. Однако в точности столь же длится его посмертная жизнь в Лунной области, а именно одну треть земной жизни. У человека, дожившего до двадцати лет, она длится около семи лет, а у человека, дожившего до шестидесяти лет, — около двадцати, и так далее. Там он живет среди этих существ, там они пронизывают его своим бытием.

Но чтобы понять, что там делается, надо сперва вникнуть в то, что именно происходит, когда человек оставляет физическое тело. Об этом может сказать Посвященный и может сказать умерший, ибо умерший оставляет физическое тело и при этом проходит через эту часть пространства. В то мгновение, когда оставлено физическое тело, вступают как раз в то самое, что есть вне этого физического тела. Если я стою здесь и оставляю свое физическое тело, тогда первым, внутри чего я оказываюсь, будет вот этот стол и затем все то, что меня окружает. Я оказываюсь внутри того, что наполняет окружающий мир, и чем дальше, тем глубже, но — только не внутри собственной кожи. То самое, что прежде было моим внутренним миром физического человека, — это становится моим внешним миром, а все, что прежде было моим внешним миром, становится моим внутренним миром. Также и моральное становится моим внешним миром.

Представьте себе, что я, как злобный парень, дал кому–то пощечину; и вот в об­ратном посмертном переживании я достиг сорокового года своей жизни, когда я нанес ему удар, который произвел на него страшное моральное впечатление. В своей земной жизни я, может быть смеялся над этим. Теперь же я переживаю не то, что я сам пережил тогда, но я переживаю то, что пережил он как физическую боль, как моральное страдание: я полностью в нем. Это бывало в действительности во время каждой ночи, но только это остается в подсознании — остается образом, ко­торый мы по–настоящему не переживаем. Теперь же после смерти мы ста­но­вим­ся пронизанными субстанцией великих Первоучителей, которые обитают на Луне. Тогда мы испытываем переживания гораздо более интенсивно, чем здесь, на Земле. То, что было здесь, на Земле, подобным сновидению, становится силь­ней­шей реальностью; мы переживаем ее. Эту интенсивную реальность переживает также и тот человек, который благодаря достигнутому ясновидческому сознанию может жить совместно с умершим дальше после его смерти благодаря тому, что он может его сверхчувственно лицезреть, подняться до инспирации. Тогда можно пе­режить то, как люди после смерти встречаются с гораздо более интенсивной ре­альностью, чем до смерти. Пережить то, что испытывает человек после смерти, — это действует гораздо сильнее (если это действительно можешь пережить), чем какие бы то ни было земные впечатления. Вот пример этого.

Кое–кто из вас, пожалуй, знает мои драмы–мистерии и фигуру Штрадера в них. Образ Штрадера срисован из жизни. Похожая личность существовала, и она чрез­вычайно интересовала меня. Я просто проследил жизнь этой личности, ко­то­рую и передал — естественно видоизменив поэтически — в образе Штрадера. Вы знаете, что я написал четыре драмы–мистерии. В четвертой Штрадер умирает. Эта четвертая драма–мистерия была написана мною в 1913 году, исходя из пе­ре­жи­вания, что я не мог поступить иначе, как дав Штрадеру умереть. Почему же? Ну пока человек, бывший прообразом Штрадера, жил здесь, в физическом мире, мой взор был направлен на него. Но тем временем он умер. Он так интересовал меня, что я стал прослеживать дальше его посмертную жизнь. И впечатления, по­­лученные от этой жизни после смерти, были настолько сильными, что они пол­ностью погасили у меня интерес к тому, кем он был во время земной жизни. Это обстояло не так, что я утратил прежнее участие, но это участие к нему не было достаточным, чтобы не поблекнуть перед могущественными впечатлениями от его переживаний после его физической земной смерти, которые просле­жива­лись мною. Я должен был дать умереть Штрадеру (в конце четвертой драмы–мис­те­рии), ибо перед моими глазами был его прообраз, — как он жил дальше после смерти: и это производило гораздо более сильное впечатление, чем его минувшая земная жизнь.

Видите ли, это было изжито мною и практически. Нашлись другие, которые отга­дали, кто именно является прообразом Штрадера, и они самоотверженно заня­лись изучением, собиранием научного наследия оставшегося от этого прообраза Штрадера. Они принесли это мне, чрезвычайно радуясь своему открытию. А я, так сказать, непроизвольно держался с ними несколько невежливо, ибо меня это сов­сем не интересовало: с того момента, когда выступили впечатления от жизни после смерти, они погасили все те остатки земной жизни умершего, которые были принесены мне друзьями. И вот эти впечатления так действуют потому, что в умершего вступает субстанция лунных существ, и тогда эти впечатления заглушают все, что можно пережить в земной жизни. Итак, в посмертной жизни человек переживает как сильнейшую реальность справедливое возмещение его поступка. То, что этот последний означает для другого человека, он переживает сильнее, чем то, что он сам испытал.

Из этого посмертного переживания, через которое мы проходим в сфере вели­ких Первоучителей человечества, образуется первый зачаток кармы. Там мы при­ни­маем намерение: то, что мы сделали, — это должно быть нами самими воз­ме­щено, изглажено. Там впервые выступает то, что намерения окажутся действи­тель­ными в жизни. Здесь в земном мире доброе действие не обязательно влечет за собой добро (благо), а злое — зло. С момента же когда мы вступаем во внезем­ной мир, оказывается, что, находясь внутри мира, гораздо более реального, чем земной, мы принимаем как решение то, что живет в нас как следующий импульс: «Ты должен то самое, что ты сделал и что теперь является тебе с противоположной сто­роны, изгладить». В тот момент, когда нами принимается такое решение, закла­дывается реальная причина для изглаживания в позднейшей жизни того, что мы натворили.

Я хотел бы описать вам, как постепенно образуется карма. Первое время, кото­рое мы проходим после смерти, мы переживаем именно таким образом, что намерение осуществить нашу карму мы принимаем благодаря совместной жизни с лунными существами, действующими в нас. Так я хотел бы конкретно описать вам те этапы, проходя которые человек во время между смертью и новым рождением изглаживает, выправляет свою карму.