Несмотря на то, что рассмотрение кармических закономерностей есть нечто рискованное, я вчера все же приступил к показу их на примере тех личностей, о которых я вчера же сообщил вам конкретные характерные биографические данные. Позднее мы сможем провести кармические наблюдения и над менее представительными личностями, но я сперва выбрал такие личности, которые могут наглядно явить то, как в кармических свершениях человеческой жизни, проходящей через повторные существования, действует, осуществляется поступательное развитие всего человечества. В условиях современной цивилизации мы говорим об истории, как о непрерывном потоке событий. Мы описываем их так, что, мол, события XX века проистекают из событий XIX века, те, в свою очередь, — суть последствия событий XVIII века и т.д. На самом же деле, те люди, которые живут в настоящее время, сами принесли из прежних исторических эпох то самое, что живет ныне; люди сами, переходя в своих воплощениях из одной исторической эпохи в другую, приносят с собой то, что только и придает реальность, что только и придает жизнь, придает внутреннюю реальную связь историческому становлению.

Там, где есть непосредственно связанные между собой причины и их следствия, там нет никакой действительной исторической взаимозависимости. Реальная взаимозависимость, закономерность вносится в развитие человечества путем перехода человеческих душ из более древних в более новые эпохи, путем прохождения этих человеческих душ через все новые земные жизни.

Эту реальную взаимосвязь исторических событий можно усмотреть как раз на примере тех личностей, о которых я начал говорить вчера, ибо они суть представительные личности.

ФРИДРИХ ТЕОДОР ФИШЕР

Вчера я рассказал вам кое-что, характеризующее эстетика ФРИДРИХА ТЕОДОРА ФИШЕРА, так называемого «шваба Фишера». Я уже говорил вам о том, что мною выбраны лишь такие примеры человеческой жизни, которые действительно исследованы мною в кармическом отношении. Такого рода исследование есть рассмотрение, лицезрение этих жизней, которое проводится при помощи тех духовных средств, о которых вы можете прочесть в антропософской литературе. Поэтому, при обсуждении этих вещей не может быть применен никакой другой метод, кроме своего рода повествования. Ибо только то, что тут добывается непосредственным лицезрением, и может быть предметом такого повествования. Тогда, когда надо вывести какую-либо земную жизнь из другой, ей предшествовавшей, оказывается бессильным всякое логическое мышление. Тут существует только одна возможность действительного познания, а именно: возможность непосредственного лицезрения. Последней областью, куда еще может в какой-то мере проникнуть логическое мышление, оперирующее понятиями, есть последняя жизнь человека между его нынешним рождением и предыдущей смертью, иначе говоря, то духовно-душевное бытие человека, которое непосредственно предшествовало его рождению на земле в данное время. Это еще можно до некоторой степени понять посредством логического мышления. Вот почему выведение одной земной жизни человека из другой, ей предшествовавшей, возможно только в повествовательной форме, ибо тут решающим является лишь непосредственное лицезрение этой прошлой жизни. И если кто-либо в состоянии направить свой взор на такую личность, как «шваб Фишер», и проникнуть в то вечное, что живет в этой личности, т.е. идет от одной земной жизни к другой, тот в состоянии узреть такую личность в ее прежнем земном существовании (если, разумеется, он сможет верно отыскать ее в общем потоке развития человечества в целом). Конечно, в ходе такого исследования сначала восходишь к последней предземной жизни человека. Но теперь я пока оставлю в стороне рассмотрение тех переживаний, которые имели Ф.Т. Фишер, Ф. Шуберт и Е. Дюринг в потустороннем мире во время, непосредственно предшествовавшее их воплощению на земле как людей XIX столетия; я обращу внимание прежде всего на ту прошлую земную жизнь, которая кармически проступает сквозь нынешнюю земную жизнь каждой из трех упомянутых личностей.

Если хочешь действительно исследовать такие вещи, надо совершенно освободиться от всяких предрассудков. Если же кто-либо, исходя из своего, того или иного представления о нынешней земной жизни или же о последней земной жизни некоего человека, воображает себе, что он может на основании логических соображений сказать: поскольку этот человек — такой-то, постольку он должен бы быть таким-то в своей прошлой земной жизни, — то он своим логическим суждением с легкостью впадает в фактические ошибки. Попытку образовать посредством логических соображений суждение о прошлом воплощении какого-либо человека, исходя из знания фактов его последней земной жизни, можно сравнить со следующим случаем. Вы впервые оказываетесь в чьем-то доме, смотрите в окно, выходящее на север, видите за окном какие-то деревья и после этого пытаетесь логическим путем вывести, доказать, какие именно деревья растут против того окна дома, которое обращено на юг. Для того чтобы прийти к верному суждению, вам надо сначала подойти к южному окну, посмотреть через него и, отказавшись от всякой предвзятости, постараться узнать, что именно за деревья растут перед ним.

Итак, вам надлежит действительно полностью исключить интеллектуальный подход, логику понятий, если хотите разобраться в имагинациях, касательно прошлых земных жизней упомянутых личностей (ибо тут мы встречаемся просто с имагинацией).

В случае «шваба Фишера» мы восходим к тому его прошлому воплощению, которое является ближайшим из его решающих воплощений. Между этим прошлым его воплощением и нынешним могло быть еще одно, сравнительно маловажное и, может быть, кратковременное в смысле продолжительности земной жизни, это воплощение мы оставляем в стороне. Итак, мы будем рассматривать то его воплощение, которое имело решающее значение для кармической подготовки его нынешней земной жизни (нынешней — в широком смысле слова, ибо Ф.Т. Фишер умер уже в конце 1880-х годов). Это предыдущее решающее воплощение Ф.Т. Фишера имело место примерно в VIII веке христианской эры. И мы видим его тогда принадлежащим к числу тех людей мавританско-арабского происхождения, которые в это время переправились из Африки в Сицилию и здесь вступили в борьбу с теми людьми, которые пришли в Сицилию с севера.

Для этой индивидуальности, о предшествующем решающем воплощении которой я сейчас говорю, существенным было то, что она полностью обладала арабской образованностью той эпохи со всеми ее особенностями. Эта арабская образованность заключала в себе все то артистическое, но также и неартистическое, что было тогда в арабизме. Эта индивидуальность в том своем воплощении несла в себе также ту энергию, с которой арабы наступали тогда на Европу, и она была связана человеческими взаимоотношениями с довольно большим числом людей, также принадлежащих к арабскому населению.

Эта индивидуальность, которая потом жила на земле в XIX столетии, как Фридрих Теодор Фишер, — она в VIII столетии искала тесной близости с теми многими людьми той же арабской народности и культуры, которые тогда уже сильно столкнулись с Европой. Они предпринимали непрестанные попытки укрепиться в Сицилии и потому вели жестокие бои с европейцами (или, вернее сказать, европейцы были вынуждены непрестанно вести с ними жестокие бои). В таких боях самое большое участие принимала и эта индивидуальность. — И можно сказать, что она была гениальной личностью, — гениальной в том значении, как тогда это понималось. Так жила эта индивидуальность в VIII столетии. Затем эта арабская личность проходит через врата смерти и ведет жизнь между смертью и новым рождением. В это время она тоже сохраняет внутреннюю общность с теми душами, совместно с которыми она недавно жила на земле. Это — души той компании людей, тесной близости с которыми искала тогда рассматриваемая нами индивидуальность.

Об этом теперь трудно говорить, так как приходится пользоваться языком, естественно образовавшимся лишь для передачи земных отношений, и трудно подыскивать выражения, могущие характеризовать сверхчувственные вещи и события. Можно сказать, что, после того как рассматриваемая нами индивидуальность прошла через врата смерти вместе с другими душами, с которыми она была тесно связана, между этими людьми сохранилась внутренняя связь, духовная связь во всех последующих столетиях — вплоть до XIX века.

Из той лекции о карме, которую я прочел восемь дней назад, вы уже знаете, что то, что происходит на земле, сначала переживается Существами наивысшей Иерархии, переживается Серафимами, Херувимами и Престолами, и что тот человек, который проходит через свою жизнь между смертью и новым рождением, лицезреет их, взирая на духовно-душевное небо под собой (тогда как земной человек с благоговением взирает на небо над собой). Серафимы, Херувимы и Престолы переживают тогда в себе то, что потом становится нашей судьбой, когда мы опять рождаемся на земле, и что мы кармически реализуем в своей новой земной жизни.

Так вот, в тех взаимозависимостях, закономерностях, которые тогда действовали в духовном мире, целое сообщество душ умерших людей, в которое была вплетена и рассматриваемая индивидуальность, заботилось о том, чтобы в течение столетий оберегать то, что способствует поступательному развитию человечества, но, вместе с тем, остается в стороне от влияния христианства. То, что я сейчас говорю, может показаться вам чем-то совсем необычным, ибо люди склонны представлять себе Мировое Водительство столь же простым в своих мыслях и действиях, как и земной человек, который что-то задумал и хочет это осуществить. Но Мировое Водительство не таково. И если, с одной стороны, во все развитие с Мистерией Голгофы был введен самый могущественный Импульс, то, с другой стороны, была необходимость, чтобы то, что действовало в земном развитии до Мистерии Голгофы, не исчезло бы сразу, но продолжало развиваться и дальше. Тут речь идет не об антихристианском, но о внехристианском течении поступательного развития, которое могло продолжаться в течение столетий, не слишком заботясь о христианстве.

И задача внести это течение развития в Европу, в некотором смысле продолжить уже в христианскую эпоху то, что было достигнуто еще в нехристианские времена, — эта задача была возложена на небольшое число людей, живших в VII — VIII вв. христианской эры и выросших в культуре арабизма. Ибо арабизм, с одной стороны, не был таким отсталым, как древние языческие религии, и потому был способен к дальнейшему развитию в определенном направлении в течение столетий. Души упомянутого сообщества людей должны были, оказавшись после своей смерти вне земных условий, продолжать нести вперед и в духовном мире то, что человеческий дух может знать, чувствовать и ощущать независимо и вне христианства. Этим душам надлежало встретиться с христианством только позднее, в позднейшую эпоху земного развития. И это есть, поистине, нечто чрезвычайно значительное, нечто потрясающе величественное, когда лицезреешь, как в духовном мире продолжает жить и развиваться дальше сравнительно большое сообщество человеческих душ, оставаясь при этом в стороне от развития христианства — вплоть до XIX столетия, когда большинство этих душ нисходят из духовного мира на землю к своему новому воплощению. Разумеется, среди них были различные индивидуальности, — индивидуальности с самыми различными задатками.

«Шваб Фишер», Ф. Т. Фишер, был одной из первых душ, принадлежавших к этому сообществу, воплотившихся в XIX столетии. И он был лишен возможности много узнать о христианстве, испытать то или иное влияние христианства. Наоборот, когда он вел еще предземное существование, ему была предоставлена возможность получить импульсы у тех духовных руководителей человечества, которые, хотя и стояли более или менее близко к христианству, но тем не менее выработали свое мировоззрение, свои жизненные импульсы не в собственно христианском, не во внутренне-христианском смысле.

Неправда ли, это парадоксально — так говорить об этих духовных фактах, как о земных вещах? Но все же я решаюсь на это и скажу вам, что для подготовки таких душ, о которых сейчас идет речь, было особенно благой подготовкой к будущему пройти через воплощение в VII, VIII столетиях христианской эры, а затем после своей смерти вступить в духовном мире в тесное общение, крепко связать себя с такими душами, как, например, душа СПИНОЗЫ, или подобными ей. Они, будучи носителями нехристианской культуры, в значительном числе прошли через врата смерти как раз в VII, VIII столетиях, среди них были также носители каббалистической культуры.

Получив в духовном мире такую подготовку, и вступила эта душа, в виде Фридриха Теодора Фишера, в свое новое земное воплощение в XIX веке. Другие души, из того же самого сообщества, родились снова на земле несколько позднее. Все эти другие души, именно потому что они пришли на землю несколько позднее, стали во второй половине XIX столетия носителями естественнонаучного способа мышления и связанного с ним душевного строя. Видите ли, мои дорогие друзья, тайна особенного развития естественно-научного мышления во второй половине XIX века фактически связана с тем, что почти все носители этого течения во второй половине XIX века были в своей предыдущей земной жизни — в своей решающей предыдущей земной жизни — арабами, были товарищами той индивидуальности, которая потом родилась, как Фридрих Теодор Фишер. Но только он родился несколько раньше их — с ним произошли, можно сказать, преждевременные духовно-душевные роды.

Это также было глубоко обосновано в его карме, благодаря его связи с теми самыми душами, с которыми был связан и ГЕГЕЛЬ перед вступлением в свою земную жизнь. С теми самыми душами был тесно связан в своем духовном предземном бытии и Ф. Т. Фишер. И это оказало на него особенное влияние, именно через гегельянство, распространившееся тогда в Европе. Гегельянство, которое было усвоено Фишером, предохранило его от впадения в более или менее материалистическо-механическое мировоззрение. Если бы ему довелось родиться несколько позднее, подобно другим его духовным сотоварищам, то он со своей эстетикой тоже оказался бы в русле совершенно материалистического течения. От этого Фишер был предохранен всем тем, что он содеял в своей предземной жизни в духовном мире, а также своим несколько преждевременным рождением на земле. Но он не смог до конца крепко отстоять свою гегельянскую позицию. Позднее он сам подверг уничтожающей критике свою собственную эстетику, ибо она ведь не полностью соответствовала его собственной карме, но проявилась вследствие поворота, происшедшего в его карме. Вполне соответствовало бы его собственной карме родиться одновременно с теми людьми, которые во второй половине XIX века стали ведущими представителями голого естественнонаучного способа мышления и которые в своей прошлой земной жизни были его сотоварищами по принадлежности к арабизму: тогда он оказался бы, как мыслитель, полностью вместе с ними.

Особенностью судьбы Фишера является то, что благодаря повороту кармы, который будет выровнен в его следующей земной жизни, он стал в первую очередь гегельянцем, иначе говоря, он был в силу своего предземного бытия вырван (или, по меньшей мере, на время удержан) из потока прямолинейного осуществления своей кармы, подготовленной его предыдущей земной жизнью. Но по достижении зрелого жизненного возраста, он не мог больше удержаться от осуществления своей собственной кармы. Он отрекается от своей гегельянской пятитомной эстетики и находит чрезвычайно соблазнительным разработать эстетику в духе естествознания. В своей гегелевской эстетике Фишер взирал из мира идей на мир внешних чувств, он исходил из принципов, а затем переходил к чувственным фактам. В более позднем возрасте он подвергает эту свою первоначальную гегельянскую эстетику беспощадной критике, не оставляя буквально камня на камне. Теперь он хочет построить новую эстетику в обратном направлении — снизу ввысь, т.е. исходя из чувственных фактов и затем постепенно добираясь до принципов. И мы видим, как Фишер ведет поистине колоссальную борьбу со своей первоначальной гегельянской эстетикой, и видим, как он изо всех сил работает над ее уничтожением. Наши наблюдения показали, как, после поворота в осуществлении его кармы, затем происходит возврат к его собственной карме, иначе говоря, он становится в один строй с теми, сотоварищем которых он был в прошлой земной жизни.

И потрясающее по своей значительности впечатление производит то, что Ф.Т. Фишер никак не мог закончить разработку своей второй эстетики, и как нечто хаотическое вторгалось тогда во всю его духовную жизнь. В прошлой лекции я рассказал вам о его своеобразном — филистерском — отношении к «Фаусту» Гете. Все это произошло потому, что он чувствовал себя неуверенно и потому хотел опять оказаться вместе со своими старыми духовными сотоварищами. Тут надо принимать во внимание, как сильно действует бессознательное в человеке при осуществлении кармы, — то бессознательное, которое, впрочем, для высшего познания есть тоже определенная ступень сознания. Тут надо уяснить себе какую сильную ненависть питали к «Фаусту» Гете видные естествоиспытатели, будучи сами филистерами. Вспомните слова Дю Буа-Реймона о том, что Гете поступил бы умнее, если бы написал своего Фауста, изобретающим электрическую машину, а не заклинающим духов, если бы Фауст при помощи Мефистофеля не соблазнял бы девушку, а женился бы на ней. Да, для Дю Буа-Реймона все, что делает Гетев Фауст — сплошные финтифлюшки: а вот, если бы Гете обрисовал своего Фауста, как толкового инженера-изобретателя!... — Разумеется, такой Фауст нашел бы общественную поддержку, мог бы стать бургомистром Магдебурга, не было бы никакой трагедии Гретхен, такой сомнительной и постыдной, и, вместо сцены в тюрьме, явилась бы сцена пристойной буржуазной свадьбы. Конечно, с определенной точки зрения все эти соображения представляются основательными, даже безусловными. Но Гете, наверняка, ни о чем подобном и не думал.

Не правда ли, Ф.Т. Фишер был не вполне уверен в себе, когда переживал означенный поворот в своей собственной карме. И он подсознательно все стремится назад и назад к своей собственной карме, поэтому для его подсознания, хотя он и оставался при этом свободным духом (умом), всегда было привлекательным слышать, как филистеры поносят «Фауста». Однако, принимая в этом участие, он оставался исполненным остроумия, он как бы играет в снежки. И как раз тогда, когда мы наблюдаем человека при таких обстоятельствах, когда мы стараемся наглядно представить его себе, тогда-то мы и можем прийти к имагинациям, которые ведут нас за кулисы бытия мира внешних чувств. Так приходят к имагинациям, получают их.

И тогда возникает следующий яркий образ. С одной стороны, мы видим филистеров первого ранга, как, например, Дю Буа-Реймона, ведь он, неправда ли, филистер первого ранга! А с другой стороны, мы видим Фридриха Теодора Фишера, для которого нападки на «Фауста» подобны игре в снежки. И свои снежки он мечет в самих филистеров первого ранга, рекомендуя им, например, написать диссертацию о связи опухоли от обморожения у фрау Христины фон Гете с символически-мифологическими фигурами во второй части «Фауста». Неправда ли, это гениальное филистерство, и притом филистерство другого рода! Такая двойственная позиция Ф.Т. Фишера объясняется тем, что он в подсознании тяготел к тем лицам, которых он чувствовал родственными себе, ибо, был кармически связан с ними в прошлой земной жизни, когда он сам и они были людьми мавританского происхождения, людьми арабской культуры. Но вместе с тем, он не был полностью с ними, ибо во время между той его земной жизнью и его новой жизнью в XIX веке он соприкоснулся с другими духовными течениями, которые и вызвали поворот в его карме.

Постижение этих вещей во всей их важности есть как раз то самое, что уводит человека от простого интеллектуального понимания кармы и позволяет подойти к ее непосредственному лицезрению.

На примере Ф. Т. Фишера я хотел дать вам некоторый намек на то, как одна земная жизнь человека может быть понята, исходя из его предыдущей земной жизни (впрочем, к этим вещам я еще должен буду вернуться).

Совсем особенным потрясающим переживанием являлась для меня сама фигура «шваба Фишера». Я вчера описал ее вам: чудесные синие глаза, красновато-рыжая борода, руки, руки, которые он держал вот таким образом. И вот «шваб Фишер», каким он расхаживал по Штутгарту, его фигура и осанка не согласовывались для меня с тем, что открывалось оккультному взору, показывавшему его, как перевоплощение араба. И мне приходилось все снова и снова возвращаться к своим видениям, являвшим прошлую земную жизнь Ф.Т. Фишера. Лишь когда они окрепли, мучившая меня загадка разрешилась следующим образом. Этот мужчина — в своем прошлом воплощении он опять был мужчиной — сражался в Сицилии с теми воинами, которые вторглись туда с Севера и которые вместе с тем казались ему идеалом доблести. И вот ему представилась в то время возможность слишком пристально присмотреться к одному северянину, который ему особенно нравился. Следствием этого было то, что он сам в последующем воплощении получил свой физический облик от тех людей, с которыми он сражался. Так разрешилась для меня загадка фигуры, осанки Ф.Т. Фишера.

ФРАНЦ ШУБЕРТ

Вчера мы познакомились еще с личностью ФРАНЦА ШУБЕРТА, а также с личностью его друга и покровителя барона ФОН ШПАУНА. Познакомились со стихийностью существа Франца Шуберта, которая в редких случаях (об одном из них я вчера рассказал вам) могла бурно прорываться, превращая Шуберта в буяна, хотя почти всегда она, наоборот, проявлялась исключительно нежно, что находило свое выражение в том, что Шуберт по утрам, встав после ночного сна, записывал свои прекрасные мелодии, подобно лунатику. Поэтому чрезвычайно трудно добыть себе правдивый образ личности Франца Шуберта. Это удается лишь тогда, когда рассматриваешь его совместно со Шпауном. В отношении Франца Шуберта дело обстоит так, что, когда хочешь оккультным путем найти его, обращаясь к прошлым временам, то чувствуешь, как если бы он ускользал (да позволено мне будет употребить это тривиальное выражение). Шуберт неизменно ускользает от того, кто хочет проникнуть своим взором в его прошлое воплощение. Оказывается, что добиться этого нелегко, ибо он ускользает от вас.

Своего рода противоположностью этому является судьба (мне хочется сказать именно так) произведений Франца Шуберта после смерти самого Шуберта. С произведениями Шуберта, с его музыкальными композициями дело обстояло так, что, когда он умер, то совсем мало людей знало его как композитора. Затем прошли немногие годы, и он стал делаться все более и более известным, и уже в 70-80-х годах XIX столетия становились известными все новые и новые произведения Франца Шуберта. Это весьма интересно, как Шуберт, после того как он уже давно умер, внезапно сделался для людей плодовитейшим композитором. Исполняются все новые и новые вещи. Все снова и снова возвращаются обратно к Шуберту. — Но когда начинаешь отыскивать предыдущую земную жизнь личности Франца Шуберта и направляешь духовный взор обратно в прошлое, то следы этой души теряются. Найти ее в прошлом оказывается нелегко. — Наоборот, сравнительно легко найти в прошлом следы барона фон Шпауна. И эта линия судьбы ведет также во времена VIII-IX столетий христианской эры, но ведет она на сей раз в Испанию. Тогда будущий барон фон Шпаун был одним из князей Кастилии и почитался за свою исключительную ученость. Он занимался астрологией, астрономией, в тогдашнем ее понимании, и даже подверг изменению и преобразованию астрономические таблицы. Потом, в определенный момент своей жизни, ему пришлось бежать из отечества и искать себе убежище как раз у самых ярых врагов населения тогдашней Кастилии, а именно у мавров.

После своего бегства из Кастилии ему довелось прожить некоторое время среди них, и тогда развились исключительно нежные дружеские отношения между ним и личностью одного мавра, в котором тогда была воплощена индивидуальность будущего Франца Шуберта. Сей кастильский князь, наверное, быстро бы погиб там, если бы одна утонченно-духовная личность из среды мавров не выступила бы ему навстречу и не приняла бы его к себе. Это продлило на некоторое время земную жизнь кастильца — к глубочайшему удовлетворению обеих друзей.

То, что я вам рассказываю, отстоит совсем далеко от какой бы то ни было интеллектуально-бесплодной возни с понятиями о карме. Я показал вам, каким образом нашел я окольный путь, приведший меня к лицезрению той личности, перевоплощением которой впоследствии был Франц Шуберт. Эта личность из среды мавров была тогда достаточно далека от того, чтобы предаваться своей душой музыкальному творчеству. Зато она с самой глубокой склонностью и пылом отдавалась переработке в себе всего того, что было в арабской культуре, что было в ней тонко-художественного и тонко-раздумчивого (я не хочу сказать — мыслительного) и что было перенесено из Азии через Африку в Испанию, чтобы осесть, наконец, там.

Тогда, в том воплощении как мавра, и образовалась та непритязательная и, вместе с тем, энергичная душевная мягкость, которая в последующем воплощении выступила у Франца Шуберта в форме его чарующей художественной фантазии сомнамбулы. С другой же стороны, эта личность должна была, как мавр, принимать участие в тяжелых боях, которые тогда все снова и снова происходили между маврами и немавританским населением Кастилии, Арагона и т.д. Тогда то и образовалась та сильная, хотя и сдерживаемая эмоциональность, которая потом лишь в редких случаях прорывалась в ходе земной жизни Франца Шуберта.

И мне кажется, что подобно тому, как последняя земная жизнь Фридриха Теодора Фишера становится понятной только тогда, если удается заглянуть, так сказать, за ее кулисы и узреть там ее арабизм, — так и все своеобразие музыки Шуберта и, прежде всего, подоснову его песенных композиций можно понять только тогда, если удастся непосредственно узреть следующие факты (именно узреть факты, а не сконструировать понятия): тут есть то духовное, спиритуальное, азиатское, воссиявшее под солнцем пустыни, а затем прояснившееся в Европе. Потом оно прошло через духовный мир во время между смертью и новым рождением, чтобы заново возродиться в той чистой человечности, которая выступила в бедном школьном учителе, вопреки всем ненатуральным социальным взаимоотношениям XIX века.

ЕВГЕНИЙ ДЮРИНГ

Об этих вещах я покамест говорю больше намеками и нам надо будет впоследствии еще ко многому вернуться. Та третья личность, о которой я говорил вчера, ЕВГЕНИЙ ДЮРИНГ, — она представляла для меня особенный интерес потому, что мне довелось в своей юности исключительно много читать сочинения Дюринга. Я был тогда в восхищении от его физических и математических сочинений, в особенности от его книги «Новые основные методы и открытия в области высшего анализа, высшей алгебры, функционального исчисления и относящейся к ним геометрии», а также от его трактовки закона корреспондирующих температур кипения. Я был ужасно огорчен чтением такой книги, как «Дело, жизнь и враги», где он дал своего рода автобиографию: она преисполнена отвратительного самодовольства, хотя еще самодовольства действительно изобретательного мыслителя. Не хочу даже и вспоминать о его неистовых памфлетах, вроде: «Переоценка Лессинга и его роль, как адвоката евреев». Я мог опять и опять восхищаться его «Критической историей общих принципов механики» в той мере, в которой не выступал в ней воочию весь «лев», то есть сам Дюринг, но были заметны лишь следы его «львиных когтей». Правда, достаточно неприятно при чтении этой «истории механики» было наличие в ней всевозможных сплетен. Но таково положение вещей. Болтовней занимаются ведь и в самых различных антропософских кругах. Несмотря на то, что со времени Рождественских дней должны были выступить в антропософском движении новые черты, тем не менее мне самому довелось испытать, как тут и там в антропософских группах занимались болтовней, вовсе и совсем излишней, — такой болтовней, которая могла бы доставить неприятности самим этим болтунам и болтушкам. Итак, как я уже сказал, мне довелось пережить при чтении сочинений Дюринга все нюансы отношения к человеку: почитание, высокую оценку, решительную критику, ограничения, отвращение. Для того чтобы понять, как развивалась такая личность как Евгений Дюринг, надо заглянуть за кулисы его душевной жизни, иначе говоря, достичь прозрения, по меньшей мере, в его предыдущую земную жизнь.

Но это давалось нелегко, и сначала передо мной выступали обманчивые видения (я не останавливался перед упоминанием о таких вещах). Когда занимаются такого рода исследованиями прошлых земных жизней, то доводится получать самые разные впечатления, порой ужасные впечатления. Как то вечером я сидел в одном из будапештских кафе, и там одновременно собрались перевоплотившиеся Иосиф Прекрасный, Фридрих Великий, маркиза де Помпадур, Сенека, герцог Рейхштатский, а затем подошел еще Венцель Кауниц. Все они собрались одновременно в этом кафе, то есть собрались те люди, которые были такого мнения о себе. Люди всегда с легкостью впадают в ослепление относительно самих себя, когда они начинают предаваться бесплодным раздумьям о самих себе, или же когда они непотребным образом обращаются со сверхчувственными переживаниями. Здесь для того, чтобы избежать обманчивых видений, надо уметь исходить из наиболее отчетливо различимого, наиболее резко отчеканенного пункта в жизни данного человека, т.е. данной земной жизни. Тогда можно прийти к верным наблюдениям. И вот, в отношении Дюринга мне долго никак не удавалось найти какой-либо опорный, вполне отчетливый пункт.

Все же я проделал следующее. Я самым живым образом представил себе то, что было для меня наиболее симпатичным в Дюринге, а именно его механическо-материалистическое мировоззрение, которое, вместе с тем, было в какой-то мере духовным, то есть исполненным мысли мировоззрением — при всей его абстрактности. Я погружался в размышления о том, как все обстоит в мире конечного пространства и времени, иначе говоря, мысленно конструировал себе мировоззрение Дюринга. Это ведь можно легко сделать. Но, когда я затем переходил к непосредственному наблюдению прошлого и направлял внутренний взор на предыдущее воплощение Дюринга, то появлялись образы многих воплощений и опять обманчивые видения. Да, мне не удавалось найти ничего реального, появились образы столь многих воплощений, которых, разумеется, не могло быть в таком количестве: все они были простыми отображениями нынешней инкарнации. Это подобно тому, как если бы вы сидели в каком-либо зале и имели одно зеркало перед собой, а другое — позади себя. Они взаимно отражаются друг в друге до бесконечности. Тогда я начал самым интенсивным образом вырабатывать в себе следующее представление: чем, собственно, отличается это мировоззрение, которое имел Дюринг, от всех остальных мировоззрений, и как это сформулировать с полной ясностью? Я теперь отбрасывал все, что у Дюринга проистекало из ненависти, критики, склонности ругаться, тривиальности, и брал только то величественное, что было для меня симпатичным, благодаря тому роду и способу, как это отстаивал Дюринг (хотя его мировоззрение всегда было мне достаточно антипатичным). И я представлял это себе самым живым образом. И вот таким образом я подошел к тому, чтобы ясно представить себе реального Дюринга. Оказывается, что с определенного года он на все в мире взирает, как слепой! Слепой ведь не видит окружающего мира! Поэтому он представляет себе мир иначе, чем зрячие люди. И, действительно, как отличаются, можно сказать, повседневные материалисты, повседневные механицисты от Дюринга. По сравнению с ними Дюринг гениален. Действительно, все эти люди, которые тогда вырабатывали свое материалистическое мировоззрение, — толстый Фогт, Бюхнер, Молешот, Шпиллер, Виснер (всех их не назвать, но, неправда ли, их одна дюжина — все равно, что другая), — все они делали это иначе, чем Дюринг, у которого был свой особенный род и способ построения этого мировоззрения. Можно также установить, что Дюринг имел предрасположение, наклонность к особенному роду этого мировоззрения еще тогда, когда он мог видеть своими глазами окружающий мир, и что это мировоззрение стало впервые подходить к нему, собственно, только тогда, когда он ослеп, когда пространство вокруг него погрузилось во тьму. Ибо пространству, погруженному в полный мрак, как раз соответствует все то, из чего конструирует свое мировоззрение Дюринг. Поэтому неверным будет следующее суждение о мировоззрении Дюринга, что его создал человек, который мог видеть мир.

Теперь подумайте о том, как все иначе у Дюринга, чем у остальных «дюжинных» представителей материализма XIX столетия. Для Дюринга это мировоззрение есть истина, потому что он сам действительно слепой. Он строит свое мировоззрение, будучи действительно слепым. Остальные же видят мир и тем не менее строят мировоззрение, которое может иметь только слепой. Это ведь есть нечто ошеломляющее! И вот, наконец, приходишь к тому, что видишь этого человека и знаешь: в результате своего душевного развития, он поражен внутренней слепотой, он может мыслить только механистически потому, что он слепой. И затем находишь его опять в прошлом, в его прошлом земном существовании (тут, правда, надо подвергнуть рассмотрению два его воплощения), — находишь его участником того движения на христианском Востоке, когда в VIII-IX веках то побеждали иконоборцы, уничтожавшие все религиозные изображения (мозаики, иконы), то брали верх иконопочитатели и восстанавливали то, что незадолго перед тем было предано проклятию и уничтожению. Как раз в Константинополе борьба между иконоборцами и иконопочитателями была особенно яростной. Там мы и находим индивидуальность позднейшего Евгения Дюринга, находим в виде человека, охваченного всем энтузиазмом иконоборчества, он борется против почитания икон с беспощадностью профессионального солдата по натуре. Можно сказать, что в тех физических столкновениях, в которых он тогда принимал участие, в той борьбе, которую он тогда вел, выступает у него уже все то, что позднее находит свое выражение у Дюринга.

Вот что еще меня крайне заинтересовало: во втором томе книги Дюринга о Ю.Р. Майере встречается одно своеобразнейшее слово, которое позволяет нагляднее представить себе Дюринга, как иконоборца. В своем воплощении VIII-IX веков, он, как иконоборец, действовал саблей, восточной кривой саблей, на свой собственный лад. И позднейшим отзвуком этого является то слово, которым названа одна глава книги Дюринга о Ю.Р. Майере: «Интригологическое» (вместо — «филологическое»). Тот, кто знает немецкую университетскую жизнь, сразу оценит меткость этого словообразования. Дюринг изобретал разнообразнейшие словообразования, как бы фехтуя со своими противниками. Еще раз вспомним о его превосходном выпаде против «интеллектуалов», — вспомним о его словообразовании «интеллектуальи», производном от «канальи». — Через такие, на первый взгляд, незначительные вещи, можно узреть многое. И как это ни парадоксально звучит, но не приходишь к действительному познанию взаимной связи различных воплощений человека, его повторных земных жизней, пока не обретешь способность замечать и понимать симптомы такого рода. До тех пор пока, например, не научишься заключать о характере человека по его походке, — не легко достичь успеха в исследовании такого рода вещей, о которых я теперь говорю. Ибо словообразования, которые так любил и умел делать Дюринг, были позднейшими отзвуками былых приемов действовать саблей того иконоборца, в ком была воплощена в VIII-IX веках индивидуальность Евгения Дюринга.

И вот, Дюринг, который так много ругался, — он особенно поносил всех ученых, которых на свой лад называл «разучеными»! Он говорил, что охотнее всего не употреблял бы никаких терминов, которыми пользуется существующая ученость. Он не хотел иметь никакой общепринятой логики, никакой «Софии», никакой науки, но хотел бы иметь анти-логику, «Анти-Софию», анти-науку. Излюбленным его делом было, естественно, превращать все, чего бы он ни коснулся, в «анти-»... Он сам, не колеблясь, признается в этом. И вот, оказывается, что этот человек, который так ужасно поносил, ругал всякую ученость, жил на земле в своем воплощении, предшествовавшем его воплощению воинствующего иконоборца, как греческий стоик, как философ, принадлежавший к школе греческих стоиков. А ведь Дюринг больше всего поносил, больше всего ругал как раз античную греческую философию.

И после того, как мне удалось лицезреть эту прошлую жизнь той индивидуальности, которая позднее воплотилась в личности Дюринга, я сообразил, что весьма многие мыслительные формы, которыми пользовался Дюринг, находятся у греческих стоиков. Впрочем, связь между ними далеко не всегда простая! Формам мышления у стоиков и Дюринга мог бы посвятить свою работу целый университетский семинар и дать в результате ряд диссертаций.

Итак, исследуя предыдущие воплощения Дюринга, попадаешь сначала на европейский Восток, где Дюринг около IX века жил, как иконоборец, а затем оказываешься в III веке до Р.Х., когда Дюринг выступает, как стоический философ, то есть как такой философ, который отвращается от земной жизни.

И вот что обнаруживается теперь, как потрясающий факт. Тот стоик, который ничего не желает от земной жизни, который отказывается от всего того, что не является безусловно необходимым для поддержания земного существования человека, он в своих последующих воплощениях все более и более впадает в разочарованность, пессимизм, относительно духовной жизни, и, наконец, в земной жизни Евгения Дюринга, отказывается даже от зрения, от лицезрения солнечного света. Теперь он в своих сочинениях грандиозным образом выявляет слепоту современного мировоззрения.

Трагически потрясающе в судьбе Евгения Дюринга то, что он своей собственной личностью явил истину о материалистическо-механистическом мировоззрении XIX века. Этот стоик, который в свое время не желал взирать на окружающий мир, — он теперь ослеп. Этот иконоборец, который хотел уничтожить все иконы, все образа, почитаемые религиозными людьми, — он теперь в своей двухтомной книге о великих людях немецкой литературы пятнает, разрушает светлые образы Гете и Шиллера, признавая в них, самое большее, только двух бюргеров. Все это должно наглядно убедить в ошибочности мнения тех людей, которые считают механицизм, материализм второй половины XIX века за мировоззрение, прозревающее истину. Нет, это мировоззрение слепо, оно не прозревает истины, оно гласит неправду. И Дюринг собою явил это мировоззрение людям в его истинном образе!

Эта представительная личность, если верно разобраться в ее амплуа, таким образом являет собой в то же время осуществление и всемирно-исторической кармы, — той кармы, которую имело цивилизованное человечество в своем мировоззрении второй половины XIX века.

Об этих вещах мы будем говорить дальше, в следующий раз.