Как обстоит с кармой, это можно лучше всего узреть тогда, когда мы противопоставим ее другому импульсу, действующему в человеке, — импульсу, который мы обозначаем словом СВОБОДА. Сформулируем прежде всего самым грубым образом проблему кармы. Мы замечаем в человеческой жизни ряд следующих друг за другом земных жизней. Когда мы вчувствуемся в одну определенную земную жизнь, то мы можем — по меньшей мере в мыслях — бросить взгляд на то, как эта нынешняя земная жизнь выступает повторением и продолжением некоторого числа предшествовавших земных жизней. Этой земной жизни предшествовала другая земная жизнь, которой опять–таки предшествовала еще другая, — так до тех пор, пока мы не приходим в обратном направлении к таким временам, в отношении которых невозможно говорить о повторных земных жизнях в том смысле, как это имеет место в нынешнюю земную эпоху. Ибо при таком странствовании в прошлое мы приходим потом к таким временам, когда жизнь человека между рождением и смертью и его жизнь между смертью и новым рождением постепенно становятся настолько похожими друг на друга, что то великое различие между ними, которое существует ныне, больше не имеет места. Ныне мы живем в нашем земном теле между рождением и смертью таким образом, что мы чувствуем себя со своим обыкновенным сознанием сильно отгороженным от духовного мира. Исходя из этого обыкновенного сознания, люди говорят об этом духовном мире, как о потустороннем. И люди приходят к тому, что они говорят об этом духовном мире так, как если бы можно было сомневаться в его бытии или даже совсем отрицать его и т.д.

Все это проистекает из того, что жизнь человека в его земном существовании ограничена миром внешних чувств и рассудком, который не в состоянии узреть то, что действительно связано с этим земным существованием человека. Отсюда ведут свое происхождение всевозможные споры, которые все коренятся, собственно, в незнании. Вы ведь часто присутствовали при том и переживали то, как люди спорят между собой: монизм, дуализм и т.д. Разумеется, это полная бессмыслица — спорить о таких словах–лозунгах. Когда люди спорят между собой таким образом, то это, можно сказать, похоже на то, как если бы вел спор какой–то примитивный человек, который еще никогда ничего не слышал о том, что существует воздух. А человеку, который знает, что воздух существует, и знает какое значение он имеет, никогда не придет в голову говорить о воздухе, как о чем–то потустороннем. Ему также никогда не придет в голову сказать так, как говорит тот первый человек: я — монист, воздух, вода и земля суть нечто единое, а ты — дуалист, ибо ты в воздухе усматриваешь нечто такое, что выходит за пределы земного и водного.

Все эти вещи — просто бессмыслица, как и все споры о понятиях — чаще всего бессмыслица. Мы не будем вдаваться в эти вещи, но нужно было обратить на них внимание. Ибо как для того человека, который еще ничего не знает о воздухе, воздух есть нечто потустороннее, так и для людей, которые еще не знают духовного мира, этот духовный мир представляется потусторонним, хотя он есть повсюду — подобно воздуху. Для того же человека, который имеет доступ к этим вещам, духовный мир является посюсторонним. Итак, остается просто признать, что человек нынешней земной эпохи живет между рождением и смертью таким образом в своем физическом теле, со всей своей организацией, что эта организация дает ему такое сознание, вследствие которого он оказывается, в известном смысле, отгороженным от некоего мира причин, однако они, тем не менее, вторгаются в это физическое земное существование человека, оказывают свои воздействия.

Потом человек живет между смертью и новым рождением в некоем другом мире, который можно назвать духовным по сравнению с нашим физическим миром; в этом духовном мире человек не имеет физического тела, которое можно было бы воспринять внешними чувствами человека, но живет он в виде духовного существа. И в этой жизни между смертью и новым рождением, тот мир, который люди переживают между рождением и смертью, опять–таки становится для человека, прошедшего через врата смерти, столь же чуждым, каким ныне является духовный мир для обыкновенного сознания.

Умерший взирает вниз на физический мир сходно с тем, как живущий, то есть человек, живущий в физическом теле, смотрит в направлении к духовному миру, но при этом их чувства являются, так сказать, вывернутыми наизнанку. Когда человек теперь, в своей жизни между рождением и смертью, в физическом мире как–то поднимает свой взор к другому миру, то это приносит ему слишком малое удовлетворение или же не приносит никакого удовлетворения. Во время же своей жизни между смертью и новым рождением нынешний человек из–за громадного множества свершений, происходящих с ним, именно из–за того, что там с ним постоянно происходит слишком много по сравнению с тем, что он может вынести, — он начинает ощущать непрестанное стремление вернуться обратно к земной жизни, к тому, что тогда является для него потусторонней жизнью. И он во время второй половины своей жизни между смертью и новым рождением с большой жаждой ожидает своего вступления обратно в земное бытие путем рождения. В земном бытии человек страшится смерти, так как он находится в неуверенности насчет того, что будет после смерти, ведь для обыкновенного сознания человека во время его земного существования эта неуверенность является господствующей. Наоборот, для человека в его жизни между смертью и новым рождением господствующей является уверенность в грядущей земной жизни, эта слишком большая уверенность оглушает его, делает его просто бессильным. Таким образом, человек тогда впадает в сновидчески–бессильное состояние, которое навязывается ему его стремлением опять низойти на землю.

Это только некоторые намеки на то великое различие, которое ныне существует между земной жизнью человека и его жизнью между смертью и новым рождением. Но бросим наш взгляд назад в прошлое, хотя бы только в египетскую эпоху с третьего до первого тысячелетия до основания христианства. Так мы придем обратно к тем людям, которыми были мы сами в одной из прошлых земных жизней. И вот, оказывается, что по сравнению с нашим теперешним, ясным до грубости, сознанием (в наше время люди, ведь, имеют это ясное до грубости сознание, они все такие смышленые; я говорю это вовсе не иронически, — все они действительно очень смышленые люди), сознание людей в древнеегипетскую эпоху было больше сновидческим, было таким, которое не наталкивается на внешние предметы, как это имеет место ныне, это сознание больше шествовало через мир, не слишком наталкиваясь на него, но зато оно было преисполнено образов, которые вместе с тем сообщали нечто о том духовном, которое есть в окружающем нас мире. Духовное тогда еще вторгалось в физическое земное бытие.

Не надо говорить: если человек имел тогда такое, больше сновидческое, а не ясное до грубости сознание, то как же могли люди выполнять те гигантские работы, которые были осуществлены во время египто–халдейской эпохи. Тут вам нужно вспомнить только о том, что до сих пор сумасшедшие, впавшие в известное состояние безумия, испытывают чрезвычайный прирост своих физических сил и начинают таскать такие предметы, которые они в состоянии вполне ясного сознания не смогли бы и поднять. Такого происхождения и была в действительности физическая сила людей той древней эпохи. Внешне они пожалуй, были тщедушнее, чем нынешние люди, но ведь далеко не всегда толстый человек силен, а худощавый слаб. Но не следует представлять себе людей той эпохи так, что они совершали только эти физические деяния, нет, параллельно этим физическим деяниям происходили у них и такие переживания, в которые еще вторгался духовный мир.

А когда эти люди в свою очередь были в жизни между смертью и новым рождением, тогда в ту жизнь восходило (да позволено мне будет воспользоваться этим выражением — «восходило в высь») гораздо больше из земной жизни той эпохи, чем теперь. Ныне людям чрезвычайно тяжело достичь общения и взаимопонимания с теми, которые находятся в жизни между смертью и новым рождением, ибо человеческий язык постепенно сделался таким, какого умершие более понимать не могут. Так, например, наши имена существительные оказываются уже скоро после смерти недоступными для постижения умершими, — оказываются для них совершенно пустым местом. Вместе с тем они еще понимают глаголы, как нечто подвижное, деятельное. И если здесь, на земле, материалистически настроенные люди постоянно настаивают на том, что все, мол, подлежит систематическому определению в понятиях, что всякое понятие должно быть отчетливым, определенным до резкости, то умерший вообще не знает больше ничего такого, что имеет контуры, что резко ограничено, он знает, он познает только то, что находится в движении.

В более же древние эпохи было так, что язык, который жил на земле и служил мышлению, язык который был привычен для людей того времени, мог восходить в жизнь между смертью и новым рождением так, что умерший еще долго после своей смерти получал через него отзвук земной жизни, сообщавший ему также о и том, что происходило на земле после его смерти.

А если мы направимся еще дальше назад в прошлое, обратимся к эпохе, наступившей после атлантической катастрофы и развившейся в девятом–восьмом тысячелетии до христианской эры, тогда мы обнаружим, что разница между жизнью на земле и жизнью в потустороннем мире (если можно прибегнуть к этому выражению) была еще незначительнее. А затем мы постепенно приходим к таким временам прошлого, когда обе эти жизни были у человека совершенно сходными между собой. И тут больше нельзя говорить о повторных земных жизнях человека.

Итак, повторные земные жизни имеют свою границу, если обратить взор назад в прошлое. Подобным же образом для взора, обращенного в грядущее, они имеют границу и в будущем. Ведь то, чему с совершенным сознанием этого было положено начало антропософией, ведет к тому, чтобы в обыкновенное сознание человека вступил духовный мир. Это будет иметь своим последствием то, что тот мир, который человек переживает между смертью и новым рождением, станет все больше и больше вступать в этот земной мир, причем человеческое сознание должно быть не сновидческим, но становиться все яснее и яснее. Постепенно различие между человеческими жизнями в посюстороннем и потустороннем мирах будет становиться все незначительнее. Таким образом, жизнь человека в повторных земных жизнях имеет означенные внешние границы, за пределами которых наступает совсем иное бытие человека и где нет никакого смысла говорить о повторных земных жизнях, ибо тогда не будет большой разницы между земной жизнью и жизнью в духовном мире, как это имеет место теперь.

Итак, для довольно обширного периода земного развития надлежит принять, что позади данной земной жизни человека лежат многие другие, предшествовавшие земные жизни (нельзя сказать: бесчисленные другие земные жизни, — ибо мы можем при проведении точного духовно–научного исследования даже подсчитать их число). В этих более ранних земных жизнях мы имели определенные переживания, в которых находят свое выражение взаимоотношения между людьми. И последствия этих взаимоотношений между людьми, которые тогда находили свое выражение в том, что люди проделывали друг с другом, что они совместно переживали, — они выступают в нынешней земной жизни, вторгаются в нее, как импульсы к тому, что мы делаем, что мы вытворяем в нынешней жизни. Итак, причины для многого, что ныне выступает в нашей жизни, надо искать в наших предшествовавших земных жизнях. Тут человек может, пожалуй, с легкостью сказать: итак, то, что человек переживает, причинно обусловлено, предопределено, как же тогда он может быть свободным человеком?

И вот сам этот вопрос, если его уже так ставят, оказывается достаточно многозначительным. Ибо всякое духовное наблюдение являет нам, что каждая последующая земная жизнь надлежащим образом обусловлена более ранними земными жизнями. А с другой стороны, сознание свободы безусловно свойственно человеку. И если вы читали мою «Философию Свободы», то вы могли усмотреть, что человека совсем нельзя понять, если не уяснить, что вся его душевная жизнь ориентирована на свободу, устремлена к свободе, но к той свободе, которую надо верно понять.

Именно в моей «Философии Свободы» вы найдете сформулированную идею свободы, понять которую в истинном смысле чрезвычайно важно. Речь идет о том, что свободы человек достигает прежде всего в мышлении. В мышлении открывается источник свободы. Человек имеет просто непосредственное сознание того, что в мышлении он есть свободное существо.

Вы можете сказать: но ведь ныне существует много людей, которые сомневаются в возможности свободы. Но это есть лишь доказательство того, что ныне теоретический фанатизм людей настолько возрос, что преобладает над тем, что человек непосредственно переживает в действительном мире. Нынешний человек ведь не доверяет больше своим собственным переживаниям, ибо он весь набит теоретическими воззрениями. Человек ныне выводит из наблюдений над процессами в мире природы следующие понятия: все в мире необходимо обусловлено, всякое следствие имеет свою причину; все, что есть в этом мире, имеет свою причину. Следовательно, если я постигаю какую–либо мысль, она также имеет некую свою причину. О повторных земных жизнях ныне не думают совсем, но мыслят следующим образом: то, что проистекает из мышления, причинно обусловлено так же, как то, что производится машиной, как ее продукция.

Вследствие этой теории всеобщей причинности (или, как ее называют, теории всеобщей каузальности) человек ныне сделался просто слепым в отношении того, что он есть носитель собственного сознания свободы. Свобода есть факт, который переживают, когда действительно приходят к самопознанию.

Существуют также люди, которые придерживаются того воззрения, что человеческая нервная система есть система, принадлежащая миру природы, и она сама источает из себя мысли. Тогда, разумеется, мысли были бы вполне подобны, скажем, пламени, которое горит, как следствие затраты горючего материала, а это значит, что мысли тогда суть не что иное, как причинно обусловленные следствия, и о свободе не может быть и речи.

Однако, эти люди противоречат сами себе уже тем, что и как они вообще говорят о себе. Я здесь часто рассказывал следующее. Я имел одного молодого друга, который на время впал в фанатизм, став мыслить материалистически. И он говорил: когда я, например, иду, так это мои мозговые центры, в которых действуют известные причины, вызывают, как следствие, мою ходьбу. — Однажды, при некоторых обстоятельствах, у меня произошли долгие дебаты с этим молодым другом. И я, наконец, сказал ему: да обрати же ты внимание на то, что ты все–таки говоришь: я иду. Почему же ты не говоришь: мой мозг идет? Если ты действительно веришь в свою теорию, так ты никогда не должен говорить: я иду, я делаю то–то, — но, — мой мозг идет, мой мозг делает то–то. Итак, почему же ты обманываешь себя?

Это — все больше теоретики. Но существуют также и практики. Когда они замечают в себе что–либо безобразное, отчего они не хотят отказаться, то они говорят: да, от этого я не могу отказаться, это принадлежит моей натуре, это происходит само собой, я бессилен против этого. Таких людей много. Они ссылаются на невозможность изменить причины, действующие в их существе. Но они часто бывают непоследовательными, когда они обнаруживают перед людьми нечто такое, что они хотели бы иметь в себе и что не нуждается ни в каких оправданиях, и тогда они хотят, чтобы люди похвалили их за это, тогда они отходят от своего воззрения на неизменяемость человеческой натуры.

Основной факт, свидетельствующий о свободном человеческом существе, есть как раз такой факт, который можно непосредственно пережить. Так вот, уже в обыденной земной жизни дело обстоит так, что мы многие вещи делаем в состоянии полной свободы, и вместе с тем эти вещи таковы, что мы не могли их не сделать. Тем не менее мы чувствуем, что наша свобода вследствие этого не была нарушена.

Представьте себе, что вы однажды приняли решение построить себе дом. Для того чтобы построить этот дом, требуется, скажем, один год. И по прошествии этого года вы начинаете жить в выстроенном доме. Разве вы будете чувствовать нарушенной вашу свободу тем, что вы тогда сможете сказать себе: теперь этот дом уже есть, мне следует войти в него, жить в нем, — а ведь это, все–таки, что–то вынужденное! — Вы не будете чувствовать нарушенной вашу свободу вследствие того, что вы построили себе дом.

Эти две вещи постоянно стоят рядом друг с другом уже в обыкновенной жизни: можно, так сказать, дать свое согласие на какой–либо ангажемент (в смысле приглашения к какому–либо делу), и затем это становится фактом, с которым надо считаться в жизни.

Так вот, возьмите все то, что проистекает из предыдущих земных жизней, все то, с чем вы должны считаться, ибо это есть как раз то, что касается вас, — касается подобно дому, который вы построили для себя, — тогда вы не будете ощущать никакого нарушения вашей свободы вследствие того, что ваша нынешняя земная жизнь определена предыдущими земными жизнями.

Тут вы можете сказать: да, хорошо, я построил себе дом, но я хочу все–таки оставаться свободным человеком, я не хочу быть вследствие этого в вынужденном, несвободном положении. По прошествии года, в течение которого строился этот дом, я, если он мне не понравится, не поселюсь в нем, а продам его. — Прекрасно! Однако можно быть о таком поведении и другого мнения, — можно иметь мнение, что вы, поступая таким образом, сами толком не знаете, чего вы собственно хотите в жизни. Разумеется, можно иметь и такое мнение, но оставим его в стороне. Оставим в стороне то, что кто–либо является фанатиком свободы и непрестанно предпринимает некоторые дела, которые он затем из чувства свободы бросает. О таком человеке можно сказать: он ни разу не имел свободы вступить в тот дом, постройку которого он предпринял. Такого человека постоянно уязвляет жало желания быть свободным, и он поступает в жизни как науськиваемый этим фанатизмом свободы.

Дело в том, что эти вещи надо постигать не теоретически, но в их полной жизненности. Перейдем же теперь к одному из более сложных понятий. Если мы приписываем свободу человеку, то мы должны ведь приписать ее и тем другим существам, которые не испытывают нарушений своей свободы рамками человеческой натуры, иначе говоря, если мы восходим к тем существам, которые принадлежат к Иерархиям высшим, чем человек, и которые не испытывают ущерба, происходящего от ограниченности человеческой натуры, тогда мы должны были бы искать наличие свободы у них в еще более высокой степени, чем у человека. Тут могла бы быть выдвинута даже своеобразная теологическая теория, гласящая: Бог же должен быть свободен! А если Бог создал мир определенного рода, то Он тем самым согласился на это, и не может же Он каждый день изменять все мироздание. Следовательно, Он, все–таки, не свободен.

Видите ли, если вы таким образом будете противопоставлять внутреннюю кармическую необходимость и свободу, которая есть факт нашего сознания, которая есть просто результат наблюдения человеком самого себя, то вы попадете в своего рода заколдованный круг, из которого вы не сможете выбраться. Вспомните еще раз (я не хочу быть очень назойливым, но опять–таки приведу этот пример, так как он может навести нас в дальнейшем на верный след) тот пример с домом. Итак, кто–то строит дом. Я не хочу сказать: я строю себе дом, — ибо я, наверно, никогда не буду строить его. Поэтому скажем: кто–то строит себе дом. Так вот, этим своим решением он в какой–то мере определяет свое будущее. Ибо когда дом закончен, и этот человек считается со своим прежним решением, то тогда ему не остается ничего другого, как поселиться в этом доме, и ему может показаться, что для ближайшего будущего у него в этом отношении нет никакой свободы. Разумеется, он сам сильно ограничил свою свободу, но при этом ему кажется, что у него не осталось никакой свободы.

Но поразмыслите о том, как много еще свободы остается вам тогда, когда вы поселяетесь в этом доме? Вам предоставлена свобода быть глупым или же умным. Вам предоставлена свобода быть грубым или же любезным по отношению к людям, которые живут вместе с вами в этом доме. Вам предоставлена свобода вставать в этом доме ранним утром или же поздно, в отношении этого могут действовать и другие обстоятельства, но во всяком случае от вас зависит решение, — будете ли вы в этом доме вставать ранним утром или же поздно. У вас свобода, живя в этом доме, быть антропософом или же материалистом. Короче говоря, существует множество вещей, по отношению к которым вы все еще сохраняете свободу, построив себе дом.

Совершенно таким же образом в ходе отдельной человеческой жизни существует множество вещей (гораздо больше, чем в нашем примере с домом), в отношении которых человек обладает свободой и которые полностью находятся во власти свободы, несмотря на кармическую необходимость.

Теперь вы, может быть, еще скажете: хорошо, значит мы имеем в своей жизни некоторую область свободы. Я хочу на вот этом рисунке сделать ее светлой, так люди охотно обладают свободой, красным же обозначена вокруг кармическая необходимость. — Да, это тут есть! Итак, некоторая осажденная область свободы, а вокруг кармическая необходимость. Так вот, наблюдая это, вы можете сказать следующее: да, теперь я нахожусь в некоторой области свободы, но вот я приближаюсь к границе моей свободы, тогда я повсюду ощущаю кармическую необходимость. Я расхаживаю в своей комнате свободы туда–сюда, но, когда я подхожу к ее границам, я повсюду ощущаю довлеющую надо мной кармическую необходимость.

Да, мои дорогие друзья, если бы рыба думала подобным образом, то она была бы в высшей степени несчастливой, живя в воде. Ибо рыба, когда она плавает в воде, то она плавает у самой ее поверхности, плавает у границы воды и воздуха. Вне этой воды рыба не может больше жить, поэтому она не выходит из воды. Она остается в воде, она плавает в воде туда–сюда и оставляет без внимания то, что есть вне воды, — воздух или что–либо другое. Я могу заверить вас, что рыба не является несчастливой потому, что она не может дышать легкими, ей никогда не придет в голову быть от этого несчастливой. Но если бы рыба могла почувствовать себя несчастной оттого, что она дышит только жабрами и не дышит легкими, тогда ей надо было бы обрести в дополнение к жабрам еще и легкие, и тогда она могла бы сравнить, что это такое: жить под водой или жить в воздухе. И тогда весь род самочувствия, который есть у рыбы, стал бы другим, все у нее стало бы другим.

Применим это сравнение к человеческой жизни — в отношении ее свободы и кармической необходимости, — применим его, прежде всего, к человеку, живущему на земле в настоящее время и имеющему обыкновенное сознание. Своим обыкновенным сознанием живет он в области свободы подобно тому, как рыба живет в воде, и он никогда не вступает этим своим сознанием в царство кармической необходимости. И только тогда, когда человек начинает действительно воспринимать духовный мир (что подобно тому, как если бы рыба приобрела в дополнение к жабрам легкие), только тогда, когда человек начинает действительно вживаться в духовный мир, достигает он лицезрения тех импульсов, которые, как кармическая необходимость, живут в нем. А когда он, затем, взирает на свои прежние земные жизни и усматривает то, что он имеет в себе от этих прежних земных жизней как причины его теперешних переживаний, то он при этом не ощущает, не говорит: я нахожусь теперь под давлением некоей железной необходимости и, мол, свобода нарушена. Но он оглядывается назад в прошлое и постигает, что он сам сцементировал то, что ему предстоит испытать теперь, — подобно тому человеку, который, построив себе дом, оглядывается назад, в прошлое, на свое решение, приведшее его к постройке дома. И тогда, обычно, находят самым умным спросить себя: было ли тогда решение построить дом разумным или же безрассудным?

Так вот, после того, как какие–либо вещи уже совершились, можно, разумеется, прийти к всевозможным взглядам на них, иногда можно прийти к выводу, что это была колоссальная глупость — строить себе такой дом, что для этого надо было сначала сойти с ума.

И вот в земной жизни бывает так, что в отношении какого–либо дела, которое вы предприняли сами, затем надо сказать: это было безрассудством, нелепостью. Это делают неохотно. Люди не хотят страдать от последствий собственного безрассудства. Человеку хочется, чтобы его безрассудное решение не имело места. Но все это относится только к одной земной жизни такого человека, ибо между безрассудством решения, принятого им, и возмездием, которое следует за этим в виде переживания последствий этого безрассудства, и протекает подобная земная жизнь. Это всегда так.

Но не так обстоит дело в промежутках между отдельными земными жизнями. Ибо всегда между ними есть жизнь человека между смертью и новым рождением, и — эта его жизнь между смертью и новым рождением, — она изменяет многое, что без этого не подвергалось бы преобразованию и без чего следующая земная жизнь человека была бы однородным продолжением его предыдущей жизни. Только представьте себе, что вы взираете назад в свою прошлую земную жизнь, когда вы содеяли какому–то человеку нечто доброе или злое. Затем наступает жизнь между смертью и новым рождением, лежащая между этой прошедшей земной жизнью и теперешней земной жизнью. В этой жизни, в этой духовной жизни, вы не сможете думать иначе, как следующим образом: вы стали менее совершенны вследствие того, что вы одному человеку причинили нечто злое. Это отнимает у вас нечто, от вашей ценности, как человека. Это делает вас душевно увечным. Вам надо улучшить себя, избавиться от этого увечья. Исходя из вашей собственной воли, вы принимаете в жизни между смертью и новым рождением решение совершить нечто такое, что изгладит содеянную вами ошибку. Если же вы принесли какому–либо человеку что–то доброе, то вы тогда познаете, что вся человеческая земная жизнь проживается ради всего человечества (и это вы прозреваете в особенности во время своей жизни между смертью и новым рождением). И тогда вы приходите к постижению того, что вы смогли помочь какому–либо человеку продвинуться вперед в его развитии, и он действительно благодаря этому достиг некоторых вещей, которых он без вас не смог бы достичь сам в своей предшествовавшей земной жизни. Но тогда благодаря этому, вы чувствуете себя опять соединенными с ним в этой жизни между смертью и новым рождением, — соединенным с ним для того, чтобы то, что вам удалось достичь вместе с ним в отношении человеческого совершенствования, изживать и дальше. Вы ищете его опять в новой земной жизни для того, чтобы дальше действовать в этой новой земной жизни именно в том роде и тем способом, каким вы помогли ему стать более совершенным.

Следовательно, дело обстоит вовсе не так, что если вы, благодаря действительному прозрению в духовный мир, воспринимаете чуть ли не весь круг кармических закономерностей, довлеющих над вами, то вы можете питать к ним отвращение, ненависть. Но вы тогда взираете на эти кармические необходимости, как на такие вещи, которые вы устроили сами, — взираете на них таким образом, что можете себе сказать: то–то должно будет произойти не только из внутренней необходимости, но также и из полноты свободы.

Человек при действительном прозрении в свою карму никогда не имеет такого переживания, чтобы он не был полностью согласен с этой кармой. Если же в его карме оказываются такие вещи, которые какому–либо человеку не нравятся, то тогда должно их рассматривать, исходя из всеобщей закономерности развития мира. И тогда всегда приходят к постижению того, что, в конце концов, то, что совершается, как кармически обусловленное, лучше того, чем если бы мы должны были бы начинать в каждой новой земной жизни все сначала, чем если бы мы, в каждой новой земной жизни имели перед собой пустые листы этой жизни, без каких–либо записей на них. Ибо наша карма, собственно, и есть мы сами. То, что переходит, как карма, из предшествовавшей земной жизни в следующую земную жизнь, это суть мы сами, и нет никакого смысла говорить о том, что в нашей карме — наряду с которой в нас есть безусловно и область свободы, — что в нашей карме что–либо должно быть иначе, чем это есть, ибо вообще нельзя подвергать критике какую–либо частность в отрыве от закономерных зависимостей целого. Кому–нибудь может не нравиться его собственный нос, но нет никакого смысла критиковать этот нос сам по себе, так как нос, который имеют, фактически должен быть таким, какой он есть, поскольку весь человек, имеющий этот нос, таков, каков он есть. Человек, который говорит, что он хотел бы иметь иной нос, — он на самом деле выражает подсознательное желание быть совсем иным человеком. Но тем самым он в своих мыслях отвергает самого себя, на деле же совершить этого он не может.

Итак, мы не можем отбросить свою карму, ибо мы сами, суть, как раз то, что есть наша карма. Но это совсем не должно смущать нас, ибо осуществление нашей кармы происходит наряду с деяниями нашей свободы, не нарушает деяний нашей свободы.

Я хотел бы привести еще другое сравнение, которое делает это ясным. Мы идем на своих двух ногах, как люди, но тут есть также почва, по которой мы идем. Ни один человек не чувствует того, чтобы его ходьба испытывала нарушения из–за того, что под его ногами есть почва. Да, он должен был бы даже сообразить, что если бы этой почвы не было, то он не мог бы ходить, — он сразу же провалился бы в тартарары. Именно так обстоит с нашей свободой. Она должна вырасти из необходимости, как из некой подосновы.

А эта подоснова суть мы сами. Если мы верно постигаем понятие свободы и понятие кармы, то они становятся полностью соединенными друг с другом. И тогда не нужно более в ужасе отступать перед полным рассмотрением этой кармической необходимости. Да, можно даже прийти к тому, что в некоторых случаях скажешь себе следующее.

Ныне я в состоянии представить себе, что некто благодаря достигнутому им познанию, даваемому посвящением, может проникнуть своим взором в прошлую земную жизнь. И когда он взирает обратно на свою прошлую земную жизнь, то он благодаря этому совершенно точно знает, что именно должно принести ему то или иное, происшедшее тогда, — что именно должно вступить в его нынешнюю земную жизнь. Если бы он не пришел к познанию, даваемому посвящением, тогда в его нынешней земной жизни к нему подступала бы некая объективная необходимость, побуждая его свершить то или иное. И он с неизбежностью совершил бы все это. При этом человек не чувствовал бы нарушенной свою свободу, ибо его свобода находится в области обыкновенного сознания. А этим своим сознанием он не может проникать в ту область, где действует кармическая необходимость, подобно тому, как рыба не может обитать в воздухе атмосферы. Но если человек имеет в себе познание, даваемое посвящением, тогда он обращает свой взор назад в прошлое, лицезреет то, что было в его прошедшей земной жизни, и рассматривает то, что было тогда, как своего рода задачу, которую ему предстоит сознательно решать в нынешней земной жизни. Бывает и так.

Теперь я скажу нечто такое, что вам покажется, пожалуй, парадоксом, но что именно и есть в действительности. Видите ли, человек, который не имеет никаких познаний, даваемых посвящением, он, собственно, всегда знает, что в силу какого–то внутреннего побуждения, в силу какого–то влечения он должен сделать то или иное. Ах, люди ведь всегда знают, что они должны сделать, всегда чувствуют себя понуждаемыми к тому или иному! С тем же человеком, который начинает действовать, исходя из познаний, доставляемых посвящением, — с ним это обстоит в мире несколько иначе. Когда к нему подступает эта земная жизнь, тогда в отношении отдельных переживаний в нем встают удивительные вопросы. Когда он чувствует себя побуждаемым что–то сделать, то он одновременно и тотчас же чувствует себя побуждаемым не делать этого. То смутное влечение, которое понуждает почти всех людей поступить так или иначе, у него упраздняется. И вот, фактически, на известной ступени посвящения и сообщаемого им прозрения, человек мог бы уже сказать себе, если бы к нему не подступало ничего иного: отныне, после того как я пришел к этому прозрению, даваемому посвящением, я охотнее всего провел бы всю мою дальнейшую жизнь — мне теперь сорок лет, но это для меня не имеет никакого значения — таким образом, что я сидел бы в кресле и больше совсем ничего не делал бы, ибо у меня теперь нет таких порывов, таких влечений, которые явственно побуждали бы меня сделать то или иное.

Не следует думать, мои дорогие друзья, что посвящение не принадлежит к вполне реальной действительности. Это поразительно, как и что думают в этом отношении люди. О жареной курице каждый думает, когда он ее ест, что он имеет дело с реальной действительностью. О познаниях же, даваемых посвящением, почти все люди думают, что они оказывают только теоретическое воздействие. Нет, они оказывают самые жизненные воздействия, приводят к жизненным последствиям. И одним из таких жизненных последствий посвящения является то, что я сейчас обрисовал. До тех пор, пока человек не имеет познаний, доставляемых посвящением, для него всегда — в силу смутного понуждения — одно оказывается важным, а другое неважным. А посвященный охотнее всего хотел бы сидеть в кресле и позволять миру проходить мимо него, ибо для него дело уже не обстоит так, что надо, чтобы что–то произошло, а что–то другое осталось неосуществленным, и тому подобное. Тут, правда, существует одна поправка: все это не остается так, как я только что обрисовал, ибо познание, даваемое посвящением, приносит с собой также еще нечто иное. Существует одна поправка для того, чтобы посвященный не уселся бы в кресло, позволяя миру проходить мимо него и при этом говоря: мне все совершенно безразлично. Существует такая поправка — направить свой взор посвященного в прошлое, проникнуть взором в свою предшествовавшую земную жизнь. Тогда он читает в своей карме и вычитывает из нее задачу для своей нынешней земной жизни. И тогда он с полным сознанием делает то, что возлагает на него его прошлая земная жизнь. Он не пренебрегает этим, ибо он знает, что этим не нарушается его свобода, но он делает это потому, что он может иметь восприятия того, что было им пережито в прошлой жизни, а также того, что было в его жизни между смертью и новым рождением, когда он постиг, как разумные, те деяния, которые он, как следствие, имеет совершить в нынешней земной жизни. Он чувствовал бы себя несвободным, если бы оказался не в состоянии осуществить свою, им самим поставленную задачу, исходя из прошлой земной жизни.

Здесь я хотел бы сделать одно маленькое замечание (так сказать, в скобках). Видите ли, слово «карма» пришло в Европу ведь окольным путем — через английский язык. Поэтому люди очень часто произносят «карма», то есть так, как пишется это слово «karma». Это неверное произношение. Слово «карма» следует произносить так, как если бы оно было написано через «э» (по-немецки: через «д»). Я сам, с тех пор как веду Антропософское общество, всегда произношу «кэрма». И я сожалею, что очень многие, исходя из этого, привыкли произносить ужасное слово «кирма». Эти люди, когда я говорил «кэрма», оказывается воспринимали это, схватывали это как «кирма». Это — ужасно. Вы сами также слышали, что с тех пор очень верные ученики говорят «кирма».

Итак, ни до того, ни после того, как обретается познание, даваемое посвящением, для человека не существует противоречия между кармической необходимостью и свободой. Такого противоречия не существует до обретения человеком познания, даваемого посвящением, потому что человек этот своим обыкновенным сознанием остается в области свободы, а кармическая необходимость развертывается вне этой области свободы, действуя, как некая природная сила, и человек ощущает ее не иначе, чем как то, к чему его понуждает его собственная натура. А после того, как человек обретает познание, даваемое посвящением, для него не существует противоречия между кармической необходимостью и свободой, потому что он, постигнув свою карму, стал единым с нею, и для него является разумным действовать просто в смысле своей кармы. Это вполне подобно тому, что человек, построивший себе дом, затем не говорит себе: это нарушает мою свободу, что я теперь поселяюсь в этом доме, — но он говорит себе: для тебя это вполне разумный поступок, что ты построил себе на этом месте, в этой стране дом; живи же теперь свободно в этом доме. Как раз таким образом тот, кто благодаря познанию, даваемому посвящением, может проникнуть своим взором назад в прошлое, в свою предшествовавшую жизнь, — он тогда знает, что становится свободным как раз благодаря тому, что он исполняет свою кармическую задачу, иначе говоря, входит в тот дом, поселяется в том доме, который он построил себе в своей предшествовавшей земной жизни.

Сегодня, мои дорогие друзья, я хотел поведать вам о совместимости для человека свободы и кармической необходимости, о возможности для него перенести их совместные переживания. Говоря завтра утром дальше о карме, мы углубимся в частности осуществления кармы.