Мы видели вчера, что также и для личного сознания, если оно правильно понимает себя, имеется нечто вроде доказательства бытия духа. Теперь мы можем сказать, что подтверждением всеприсутствия духа для личного сознания являются, прежде всего, заблуждение и возможность его преодоления. Для того, чтобы мочь вглядеться в это, мы должны привлечь одну, представляющуюся нам самоочевидной, особенность духа, а именно ту его особенность, которую мы называем сверхчувственностью, ибо мы призвали себя к тому, что корни лежат в сверхчувственном. Я говорил, что это, разумеется, невозможно — рассмотреть всевозможные детали, чтобы доказать такое дело во всех подробностях. Но это представляет большой интерес — показать, как некоторая возможность заблуждения впервые появляется в той области, к которой поднимается человек, когда он освобождается от принуждения внешнего физического мира, то есть — от всего того, что он сам может познавать только через восприятие. Нужно сначала только указать на один факт, чтобы в некотором роде обозначить тот метод, который позволяет раскрыть то, что в принципе только человек, в силу своей природы и по своей сущности, может подвергаться искушению, впасть в заблуждение в своем отношении к внешнему миру. В других обстоятельствах я обращал уже ваше внимание на то, что в принципе и современная наука также со всех сторон приносит некоторые доказательства в пользу признания духовной науки. Только эти доводы истолковываются приверженцами внешней науки не без предрассудков. Один такой факт можно найти в открытии естествоиспытателя Губера, исследовавшего гусениц, откладывающих волокна. Есть такие гусеницы, которые откладывают свою пряжу последовательными ярусами, поэтапно, так что можно сказать: гусеница прядет на первом, втором и т.д. вплоть до седьмого яруса. И вот Губер взял одну гусеницу, которая в своем прядении дошла до 3-го яруса, и пересадил ее в другую гусеничную пряжу, которая была закончена вплоть до 6-го яруса. Он заметил тогда нечто примечательное в поведении гусеницы. Гусеница не была, если можно так выразиться, шокирована и стала продолжать прядение не с шестого яруса к седьмому, а продолжала 4, 5, 6, 7 ярусы. Итак, она следовала внутренней жизни, которая была в ней непоколебима, она оставалась верной себе. И если гусеница изымалась из своей пряжи, то в другой среде она продолжала прядение точно с того момента, на котором оно было прервано. Она не реагировала на силу внешнего впечатления, но следовала внутреннему импульсу. Это чрезвычайно важный факт, поскольку мы здесь видим, что в существах животного царства внешние впечатления не производят никаких изменений, которые в человеческих понятиях представляются истинными или ложными, когда появляется возможность заблуждения. Только человек может дать сбить себя с толку потому, что он организован таким образом, что следует не одним только внутренним импульсам, но также и тем импульсам, которые приходят извне. В этом смысле только человек противостоит внешнему миру. Но благодаря этому в принципе появляется возможность всяких заблуждений, которые связаны с понятием духа.

Чтобы из науки найти правильный переход к нашему антропософскому учению о духе, рассмотрим еще раз то, что привлекается для характеристики души и ее способностей таким проницательным учителем современности, как Франц Брентано. И для того, чтобы мы адекватным образом нашли переход в область духа, я хочу схематически изобразить то, о чем здесь, собственно, идет речь. Брентано разделяет способности души на то, что живет в нас как представления, суждения, нравственные движения сердца, феномены любви и ненависти. Теперь, если мы будем мыслить себе весь объем душевной жизни в таком членении, то должны будем сказать следующее: представления и движения сердца при внимательном рассмотрении обнаруживают иное отношение к душе и к тому, что человек обычно принимает в соображение, чем суждение. Это как раз то, на чем психологи любят сосредоточивать свои усилия, когда они говорят, что представления отделены от суждения, чтобы не мыслить себе суждение как некий пучок представлений. Я говорил уже в I-ой лекции о том, что под суждением обычно подразумевают связь представлений. Наш учитель души, или психолог вовсе не усматривает здесь признак суждения, существо которого состоит в утверждении. И все это не имеет для себя никакого основания, ибо, говорит он, если мы связываем представления, то это (действие) может послужить предпосылкой для утверждения связуемости представлений. Речь могла бы идти о том, чтобы связывать, например, представления «дерево» и «золото». В таком случае, поскольку мы имеем не представления о «дереве» и «зеленом», а о «дереве и «золотом», мы почувствовали бы себя обязанными высказаться относительно истинности: не бывает дерево золотым. Что, собственно, служит предпосылкой суждения в этом смысле? Предпосылкой суждения в этом смысле является то, что мы из каждого подобного суждения можем образовать экзистенциальное высказывание и что это экзистенциальное высказывание имеет действительность. Я могу из соединения представлений «дерево есть зеленое» сделать экзистенциальное высказывание: «зеленое дерево есть». Только тогда можно будет считать, что я произвел суждение. Когда я пытаюсь образовать экзистенциальное высказывание, то в тот момент я впервые замечаю, происходит ли утверждение чего-либо благодаря сведению представлений. «Золотое дерево есть», — это не идет. Следовательно, вопрос ставится так: может ли из связи представлений произойти суждение или может быть образовано экзистенциальное высказывание? Теперь позвольте вас спросить, сумеете ли вы даже при детальном знании всего многообразия душевной жизни найти где-либо возможность образовать экзистенциальное высказывание из одной лишь связи? Что может побудить вас из связи представлений «дерево есть зеленое» образовать экзистенциальное предложение «зеленое дерево есть»? Что может побудить вас к этому? Исключительно то, что сначала находится вне вашей души. Ибо в обширных сферах вашей души вы ничего не сможете отыскать. И вы не сможете сделать ничего иного, если захотите от связи представлений перейти к экзистенциальному предложению, к предложению, которое содержит некое решение, посредством которого происходит утверждение, вы не сможете сделать ничего иного, как только выйти за пределы душевной жизни и подойти к тому (месту, моменту), (когда) вы его внутренне чувствуете в душе, что эта душа вступает в отношение с чем-то другим, отличным от вас: то есть помимо восприятия нет никакой возможности от связки представлений перейти к суждению. Если к составу представлений мы присоединим еще то, что мы можем назвать восприятием, тогда только и появится возможность говорить о том, что мы в смысле этого расположения можем образовывать суждение. При этом, однако, мы видели, что обо всем том, что мы представляем, не можем мы сказать ничего иного, как только то, что это живет именно в нашей душе, когда мы хотим от представлений перейти к суждению. Относительно нравственных движений сердца каждый гораздо легче, чем в случае представлений, может убедиться в том, что они живут только в нашей душе. Ибо иначе нельзя было бы утверждать, что у различных людей нравственные движения носят индивидуальный характер, как это и есть в действительности, если бы они происходили не в душе. И нам не следует забывать о том, что с самого начала нравственные движения сердца происходят именно в душе.

Теперь зададимся вопросом: имеется ли какая-либо возможность приписать представлениям и нравственным движениям обнадеженное бытие в душе? Хотя мы знаем, что изнутри мы не можем прийти к суждению, поскольку представления и движения сердца суть внутренние процессы души, если не присоединим восприятие внешнего мира, но все-таки мы можем спросить: есть ли у вас какое-либо основание говорить о представлениях и нравственных движениях сердца, словно они могут жить только в душе? Теперь относительно жизни представлений сначала надо указать на то, что человек, живущий в своих представлениях, вовсе не чувствует себя в собственной душе господином над этими представлениями, как если бы в этих представлениях было заложено что-то настоятельное, покоряющее. Если мы утверждаем то, что признали вчера, а именно — что заблуждение есть духовное, сверхчувственное, обладающее способностью вступать в наши представления, и что эти представления способны заблуждение преодолевать (ибо иначе мы никогда не смогли бы выбраться из заблуждений), то в таком случае мы должны признать, что в нашей душе имеется арена, на коей разыгрывается борьба между заблуждениями и иной силой. Всякое заблуждение есть нечто духовное. Мы должны, следовательно, располагать чем-то противоположным, что не уступает заблуждению, иначе мы никогда не сможем из заблуждения выйти. И возможность преодолеть заблуждение имеется — это знает каждый. Но поскольку заблуждение есть нечто духовное, мы не имеем возможности преодолеть заблуждение обычным восприятием из чувственного мира. В цикле лекций об Антропософии я уже обращал ваше внимание на то, что чувства не обманывают. Однажды это со всей силой показал Гете. Чувства как таковые не обманывают, заблуждается только то, что происходит в душе. Отсюда, только в душе и только через представление может быть преодолено заблуждение. Через представление переступаем мы порог заблуждений. И вот мы видели вчера, что заблуждение некоторым образом является неудачной разновидностью того иного, что мы можем внести в нас, что поднимает нас в высокие сферы души. Существенным признаком заблуждения является его несогласуемость с миром восприятия. И мы можем поэтому сказать: на том пути, по которому мы поднимаемся в высшие миры в нашей медитации, концентрации и т.п., мы также должны предаваться представлениям, не согласующимся с внешним препятствием. Например, розенкрейцеровский крест с розами есть такое представление, которое имеет то общее заблуждение, что оно не соответствует внешнему восприятию. Но мы сказали, что заблуждение, если мы используем его на стезе духовной жизни, должно действовать на нас разрушительно, и опыт показывает, что оно действительно разрушает нас. Как можем мы прийти к таким представлениям, которые не согласуются с внешним миром восприятий, но которые, с другой стороны, здоровы, правильным образом пробуждают высшие способности души? Как из попросту ложного представления прийти к представлению символическому, как мы можем прийти к этому?

Мы достигнем этого в том случае, если не будем руководствоваться внешним чувственным миром, если мы не позволим миру восприятий руководить нами в составлении таких представлений, если мы также не последуем водительству тех сил, кои приводят нас к заблуждению. Мы должны отказаться от обоих: от руководства внешнего мира чувственных восприятий и от того водительства, которое ведет к заблуждению. Мы должны апеллировать к тем силам в душе, которые нам еще надлежит вызвать. Позавчера они были охарактеризованы только как внутренние движения, происходящие на почве нравственного и прекрасного. Мы должны определенным образом порвать с дурными наклонностями и страстями, как они были запечатлены нам внешним миром, должны работать в себе, чтобы как раз попробовать вызвать в душе такие силы, которых мы вовсе не имели сначала. И если мы сумеем вызвать в душе те силы, которых там не было раньше, то мы приведем это к тому, чтобы образовать символические представления, которые в известном смысле будут иметь объективную действительность, хотя и не по отношению к миру внешнего восприятия. Так мы образуем себе однажды представление о человеке, каким он является нам сегодня, каким он стоит перед нами как существо, которому он сам некоторым образом не может выразить своего одобрения, с которым он сам не может согласиться, о котором он должен сказать: этот человек, каким он здесь выступает, должен быть преодолен. И тогда, наряду с этим, мы образуем другое представление, которое уже по своей основе не может попасть в восприятие, так как оно не касается настоящего или прошедшего, а относится к будущему, — другое представление, которое говорит: человек чувствует, что он должен стремиться к раскрытию высшей природы в себе, той природы, которая полностью и абсолютно делает человека господином над всем тем, что его не устраивает в современном (его) облике. И затем мы связываем из подобных движений некоторые представления, которые в противном случае не совпадают, если следовать миру восприятий: мы связываем символ приводящего к смерти — черный крест и символ жизни, которая произрастает оттуда — красные розы, а затем представляем себе во внутренней медитации розенкрейцеровский крест с розами: представление, которое расценивается как нечто фантастическое, но которое не образуется подобно внешнему заблуждению, а рождается из благороднейших движений нашей души. Итак, мы имеем родившееся из благороднейших движений нашей души представление, которое не соответствует никакому внешнему восприятию. И если мы затем применим это представление, то есть если мы отдадимся подобному представлению в строгом внутреннем погружении, позволим ему воздействовать на нас, то окажется, что наша душа будет здоровым образом развиваться далее, что она пришла к более высоким вершинам, чем те, что были достигнуты для нее до сих пор. Так опыт свидетельствует о том, что душа способна к развитию. Мы имеем, следовательно, здесь дело с некоторым представлением, которое по отношению к миру внешних восприятий действительно совпадает с заблуждением, поскольку оно не совпадает с внешним восприятием; в подобном представлении введено нечто такое, что себя в себе возвещает как нечто правильное.

Спросим себя теперь: можем ли мы всему тому, что внедряет в нас извне, из внешнего восприятия, сообщить власть над таким представлением, которое не имеет с этим внешним восприятием ничего общего? Можем ли мы дать чему-либо власть для господства над таким представлением, для такого господства, которое делает из него в нашей душе нечто совершенно иное, чем из заблуждения. Мы должны сказать: то в нас, что из этого символического представления делает нечто совершенно иное, чем то, что может возникнуть из заблуждения, есть нечто полностью противоположное тому, что действует, что господствует в заблуждении. И если мы говорили раньше, что в заблуждении действуют люциферические силы, то теперь мы можем сказать: в преобразовании символического представления в собственной душе, в здоровом приведении символического представления к высшему воззрению души нам открывается, что в том самом, что мы ощущаем как благородные движения нашей души, в этом имеем противоположное люциферическому, то есть именно духовно-божественное. И чем глубже будем мы входить в эту взаимосвязь, тем больше откроется нам то, что через этот опыт преобразования символического представления будет непосредственно ощущаться внутреннее действие сверхчувственного. Но затем, если мы убедились, что сверхчувственное что-то делает в нас, нечто в нас совершает, усиливает в нас, — затем из того, что до сих пор было простым представлением в душе, что жило внутри душевного, развивается нечто иное, что мы теперь так же можем охарактеризовать как некое утверждение, как нечто, что не через душу, какой она предстает сначала, вызывается к жизни посредством внешнего восприятия. Столь же мало представление может достичь во внутреннем того, что здесь охарактеризовано. Подобно тому, как представление, когда оно приходит в соприкосновение с обычным внешним миром, ведет к суждению, так внутренняя жизнь представлений, которая не лишена направленности, но направляется указанным образом, выходит за пределы этого представления и приводит к тому, что это представление становится чем-то иным: если и не суждением, то все-таки чем-то таким, что делает представление слишком содержательным, превышающим границы души представлением. Это суть то самое, что мы в истинном смысле слова называем имагинацией. Так что мы можем сказать: представление, с одной стороны, если оно через восприятие приходит в соприкосновение с внешним миром, указывает на суждение, с другой стороны, через описанный внутренний процесс представление указывает на то, что мы в точном смысле слова называем внутренней имагинацией. Столь же мало, как восприятие является простым представлением, столь же мало имагинация является представлением. Через восприятие жизнь представлений соприкасается с еще неопределенным сначала внешним миром. Посредством описанного процесса вживается представление в то самое, что мы можем назвать имагинативным миром. Подобно тому, как в действительности имеется переход от простого комплекса представлений «одно дерево (есть) зеленое» к суждению «зеленое дерево есть», так имеется подобный переход от простой жизни представлений к тому, что живет в имагинации, в наполненном выходящим за рамки внешнего мира содержанием представлений. Итак, перед нами процесс, который в имагинативной жизни наполняет представление.

Между имагинацией и представлением имеется еще нечто. В действительности имагинация такова, что в то мгновение, когда она наступает, она уже совсем реально возвещает о себе. Если наша душа действительно пришла к имагинации, то в жизни наших представлений она чувствует нечто, в точности подобное тому, что чувствует она в жизни восприятия. В жизни восприятия чувствует душа как бы свое непосредственное соприкосновение с внешним миром телесности. В имагинации душа чувствует опосредованное касание внешнего для нее сначала мира, но внешнего мира духа. Этот дух таков, что эти представления столь же властны, сколь властно принуждение внешней телесности. В той же мере, как мы не вольны при соприкосновении с внешним миром представить себе золотое дерево, но вынуждены представлять определенный цвет дерева, так же мы испытываем принуждение со стороны, когда представление восходит к имагинации. Но затем, в тот момент, когда представление поднимается к имагинации, мы узнаем, что эта жизнь представлений изживается независимо от тех путей, на которых в ином случае представления наполнились бы содержанием. В обычной жизни представления наполняются содержанием благодаря тому, что через глаза, уши и т.п. мы имеем восприятия и этими восприятиями питается жизнь представлений, так что эта жизнь представлений наполнена содержанием наших восприятий. В имагинировании мы даем нашим представлениям наполниться содержанием со стороны духа. Здесь не может участвовать ничего из того, что становится нашим душевным содержанием на пути телесных органов. В этом не может принять участие ничего из того, что проникает в нас через глаза или уши. Здесь мы имеем непосредственное сознание о том, что мы совершенно свободны от всего, принадлежащего внешней телесности, плоти. Мы непосредственно свободны от всего этого, свободны настолько, насколько мы можем быть свободны от внешних телесных процессов во сне. Отсюда, у человека, который имагинирует, по отношению ко всему организму все обстоит как во сне, только вместо бессознательности сна выступает сознание, чтобы, следовательно, то, что отделяется от тела, что полностью становится пустым, наполнилось тем, что мы называем имагинативным представлением. Отличие имагинирующего человека от спящего состоит в том, что то, что вовне, (что) находится вне физического тела, у обыкновенного спящего лишено каких бы то ни было представлений, а у имагинирующего человека наполнено имагинативными представлениями.

Можно, однако, встретить некое промежуточное состояние, которое имеет место в том случае, если человек наполнен имагинативными представлениями во сне, но не обладает достаточной силой, чтобы привести эти представления в сознание. Такое состояние вполне возможно, в чем мы можем убедиться уже в обычной жизни. Я хочу обратить ваше внимание только на то обстоятельство, что в обычной жизни вы воспринимаете множество вещей, которые вы не приводите в сознание. Когда вы идете по улице, вы воспринимаете целый мир, но не приводите вещи в сознание. Вы можете видеть это, если вы, например, грезите о замечательных вещах. Имеются именно такие сны, которые в этом отношении совершенно замечательны. Вы грезите, например, о том, что некий мужчина стоит рядом с одной дамой, которая что-то говорит ему. Затем греза остается в вашем сознании, вы вспоминаете сон, но должны признать (когда вы обдумываете сон), что ситуация действительно была, что вы ровно ничего не знали бы о ситуации, если бы она не пригрезилась вам, когда вы действительно наблюдали двоих людей; но целое минует сознание, только когда это вам снится, образ западает в сознание. Это происходит слишком часто. Так что восприятия, которые вы получили, могут оставить сознание незатронутым, также и имагинации, хотя они и живут в душе, оставляют сознание незатронутым, так что имагинации выступают не непосредственно. Тогда они вступают в сознание подобно указанным восприятиям: именно восприятия, о которых только что говорилось, вступают в человека в полубессознательном состоянии, во сне. Такие имагинации могут отсвечивать и в бодрственное дневное сознание и флуктуировать и переливаться в нем. Происходит то, что подобная имагинация действительно вступает в человеческое повседневное сознание, но, вживаясь в нем, претерпевает изменения: она изживается в человеческом сознании как то, что называют фантазией, обоснованной в реалиях мира, фантазией, лежащей в основе всякого художественного творчества, всех созидательных сил человека вообще.

Поскольку дело обстоит именно так, Гете, которому был хорошо известен художественный процесс, часто замечал, что фантазия вовсе не есть нечто такое, что связано с произвольным применением мировых законов, но что фантазия следует законам истины. Однако эти законы истины полностью проистекают из мира имагинаций, но они свободным образом связывают здесь мир восприятий, так что в настоящей фантазии мы действительно имеем нечто, что находится в середине между обычным представлением и имагинацией. В фантазии, если она правильно понята, если она не истолкована так, словно она не была бы подлинной, в фантазии лежит непосредственное свидетельство дальнейшего шествия представлений в том направлении, где представления могут изливаться в сверхчувственное имагинативного мира. Здесь мы имеем один из пунктов, где мы способны в обычном мире воспринимать непосредственное излучение того самого, что мы называем духовным миром.

Но рассмотрим теперь другую сторону дела, сторону нравственных движений сердца. Как было уже сказано, рассматриваемый нами исследователь души (в своих построениях) остается внутри души и поэтому все то, что является волевыми импульсами, он может проследить только до нравственных движений сердца, у которых он останавливается. Если что-либо исходит от человека, то в основе этого исхождения лежит желание, аффект, импульс, то есть то самое, что как нравственное движение сердца действует внутри душевного. Но благодаря дыханию сердца не происходит собственно ничего. Пока мы остаемсяв душе, ничего не должно происходить. Мы можем сделать неимоверно сильное нравственное движение сердца, но этим мы не повлияем на то, что независимо существует в душе. Ибо все остающееся в душе ни в коем случае не является истинным выражением воли. Если бы душа не стала выходить из себя, а предпочла бы переживать только желания, только нравственные движения, от высочайшего благоговения до отвращения, то не могло бы произойти ничего такого, что не зависимо от души. Когда мы признаем волю в ее настоящем облике как факт, то и область нравственных движений указывает за пределы души. Но эта сфера нравственных движений выходит за пределы души совершенно особенным образом. Где она покажет себя нам сначала? Если мы примем во внимание простейшее выражение воли, когда, например, мы протягиваем руку или идем, или ударяем по столу каким-либо инструментом, когда, следовательно, мы выполняем нечто такое, что так или иначе связано с волей, то мы можем видеть, что в действительности происходит нечто такое, что мы можем назвать: переход нашего нравственного движения за пределы внутреннего импульса к действию, что, собственно, находится уже в нашей душе, но все же некоторым образом еще внутри нас, ибо то, что тогда происходит благодаря действительному волевому импульсу, когда мы приводим в движение свое тело и вследствие этой деятельности приводим в движение нечто внешнее, это вовсе не стоит вне того самого, что создает человеческое существо. Тогда, с другой стороны, человек посредством нравственного движения сердца вводится в нечто внешнее, но внешнее особого рода: в нашу собственную телесность, в нашу собственную плоть, во внешнее нас самих. От нашего душевного мы спускаемся вниз в нашу собственную телесность, но мы сначала не знаем, как делаем мы это во внешней жизни. Подумайте однажды над тем, какие усилия потребуются вам, если вы, вместо того, чтобы двигать рукой, должны были бы сконструировать аппарат, который, когда вы приведете его в действие посредством пружины, производил тот же эффект, как если бы вы сами поднимали мел или грифель. Подумайте — если бы вы могли продумать все то, что происходит, и посредством инструмента перевести в реальность. Но этого нельзя придумать, нет такого аппарата, который позволил бы подобное действие. И все-таки он имеется, этот аппарат. Тогда нечто свершается в мире, что, разумеется, отсутствует в нашем сознании. Ведь если бы это имелось в нашем повседневном сознании, то мы легко установили бы такой аппарат. Следовательно, тогда протекает нечто, что в принципе принадлежит нам, но что сначала совершенно незнакомо человеку.

Нам следует спросить себя: что должно было бы произойти, если бы в наше сознание вторглось бы то самое, что протекает в послушных воле движениях нашей телесности? Что должно было бы случиться тогда? Тогда та реальность, которая пребывает вне нас, не имела бы нужды останавливаться перед нашим сознанием, но должна была внедриться в наше сознание. Мы должны были бы такой процесс, как он совершается в нашей телесности и как он вторгается в сознание, иметь этот процесс перед собой так, что бы он оставался внешним и все же был связан с сознанием таким образом, чтобы мы о нем знали. То нечто, что мы пережили бы в душе, мы должны были бы иметь, но это все-таки явилось бы тем, что было бы в душе как внешнее переживание. Тогда столь искусное действие, как манипуляция мелом, должно было бы и опираться на твердые законы, и одновременно разыгрываться в сознании. В сознании должно было бы западать нечто такое, что действовало бы в нем законосообразным способом так, что мы не стали бы думать таким же образом, как в случае волевых действий, но думали бы так, что мы могли бы это выразить в следующих словах: на одной стороне нашей душевной жизни: «Я хочу поднять мел», и затем сразу происходит нечто, о чем я вовсе не знаю, что это является внешним восприятием, но оба эти процесса должны совпадать, должны бы быть одним и тем же: это внешнее свершение должно западать в душевное сознание. Все подробности движений руки должны совершаться внутри сознания. Но это тот процесс, который происходит при интуиции. Так что мы можем сказать: если мы хотим что-нибудь постичь нашим собственным сознанием, что изживается полностью внутри этого сознания не как просто знание, а как свершение, как мировое свершение, тогда мы имеем дело с интуицией. А именно с той интуицией в высоком смысле, как она понимается в моей работе «Как достигнуть познаний высших миров?» С чем мы имеем дело внутри интуиции? Внутри интуиции мы имеем дело с господствующей волей. В то время как этот проницательный психолог Брентано находит внутри души только нравственные движения и не видит волю (ибо воля выпрыгивает из повседневного сознания), так что это выпрыгивающее из обычного состояния сознание находит лишь нечто такое, что является высшим свершением. Это суть то, что мир обыгрывает в сознании: это интуиция.

Однако и здесь мы имеем некую разновидность перехода. Он не так легко различим, как переход от имагинации к фантазии. Этот переход наступает тогда, когда человек учится быть столь внимательным к себе, что он не только в состоянии что-нибудь желать и развивать в этом направлении деятельность и, так сказать, крепко удерживает рядом друг с другом мысли и действия, но — когда он начинает сами нравственные движения распространять над качеством деяний.

Во многих случаях это даже очень полезно, но в жизни это происходит так, что можно иметь чувство удовлетворения или отвращения по поводу собственных действий. Я не думаю, что непредвзятый наблюдатель жизни может отрицать возможность такого расширения нравственного движения сердца, когда оно вместит в себя симпатии и антипатии по отношению к собственным действиям человека. Но это сопереживание собственных деяний в нравственных движениях сердца также может возрастать. И если оно растет к тому, чтобы стать тем (чем), что должно собственно быть в жизни, то мы имеем здесь в этом переходе то, что мы называем человеческой совестью. Все побуждения совести происходят на (этом) переходе от нравственных движений сердца к интуиции. Совесть есть нечто, располагающееся в этом переходе, если мы надумаем искать ее местонахождение. Так что мы говорим: душа открыта в следующих направлениях: в сторону имагинации и в сторону интуиции. Она закрыта в ту сторону, где мы посредством восприятия как бы наталкиваемся на внешнюю телесность. Душа наполняется в царстве имагинации, она наполняется также в некотором свершении, если направляется в царство интуиции.

Если в душе должны жить имагинации и интуиция, то каким образом будет происходить в ней опосредование, соединение интуиции и имагинации? В имагинации мы имеем сначала образ, наполняющий образ духовного мира. В интуиции мы имеем свершение, разыгрывающееся в душе из духовного мира. Свершение (событие), если оно выступает нам навстречу в обычном физическом мире, есть нечто такое, что так сказать, не оставляет нас в покое. Если нам противостоит свершение, то мы попытаемся зайти позади него, затем мы отыскиваем то, что живет как существо позади этого события. Подобным образом обстоит дело с тем свершением, которое лежит в духовном мире и должно внедриться в наше сознание. Рассмотрим этот вопрос более пристально — что здесь, собственно, имеет место? Как сначала имагинация внедряется в сознание? Мы стали бы искать ее прежде всего со стороны нравственных движений сердца. Она проникает именно в сознание, в душу — но сначала со стороны нравственных движений сердца, а не со стороны представления. Так же сначала обстоит дело и с интуицией. Эта интуиция может проникнуть в нашу душевную жизнь, не давая нам возможности представить ее. Имагинацию человек может иметь уже тогда, когда отсутствует осознание этого, в таком случае мы имеем фантазию, если она внедряется непосредственно в мир представления. Но интуиция происходит со стороны нравственных движений.

Итак, вы видите, что во всей человеческой духовной жизни вообще интуиция стоит на стороне нравственных движений сердца. В качестве примера я хочу вам привести один известный сон, протекавший следующим образом: у одной супружеской четы был сын. Этот сын внезапно заболел и, несмотря на принятие различных мер, скоропостижно умер. Смерть сына повергла родителей в глубочайшую скорбь. Все их мысли, точнее, воспоминания были прикованы к нему. И вот однажды случилось так, что обоим родителям приснился сон, один и тот же. Они рассказали этот сон друг другу. (Они посетили одного материалистического толкователя, который гротескным образом изощрялся, чтобы дать подходящее объяснение). Сон состоял в том, что сын требовал выкопать его из могилы, так как он был похоронен живым. Оба супруга предприняли все наивозможные усилия, чтобы добиться разрешения, но администрация в этой местности за давностью срока захоронения не разрешила раскапывать могилу. Как можем мы объяснить себе тот факт, который лежит в содержании сна? Вы заранее можете предположить, поскольку родители постоянно были озабочены мыслями о сыне, который как духовное существо находился в духовном мире, то благодаря непрекращающемуся воспоминанию образовался мост, связывающий их с умершим. В действительности сын вовсе не говорил родителям о том, что он похоронен живым, — здесь важно установить, что однажды были сброшены все покровы, и умерший мог оказать влияние на обоих родителей. Он имел им также нечто сказать или нечто нацедить на их сердце. Но у родителей не было никакой возможности привести в сознание то, что хотел им по капле процедить сын, — перед действительным событием они поставили свои обыденные представления. Это было нечто совершенно иное, что хотел им сообщить сын, эти же свои представления они могли получить только из материала повседневной жизни. Иное хочу я вам пояснить на примере сна одной крестьянки.

Однажды этой крестьянке приснилось, что она едет в город в церковь. Со всей отчетливостью снилось ей, как много верст отшагала она по сельской дороге через поля, как затем вошла она в город, переступила порог храма и слушала проповедь, которая по-особенному захватила ее. Больше всего затронул ее сердце конец проповеди. С проникновенной теплотой в голосе говорил проповедник и в заключении простер широко свои руки при последних словах.., но внезапно голос человека превратился в крик петуха и под конец совсем стал кукареканьем, а простертые руки представились ей крыльями. В этот момент женщина проснулась, за окном во дворе кричал петух. Этот петушиный крик, это кукареканье было причиной целого сна. Вы должны заметить, что ведь петушиный крик мог вызвать и совсем другой сон. Положим, некий озорник проснулся бы от петушиной песни: он мог бы, пожалуй, подумать об этом, что отпирается некий замок, другой хитрый озорник давал ему инструкции, которые затем превратились в кукареканье... это могло сложиться как представление. Ничего не нужно делать с тем, что действительно просочилось в сердце. Наша крестьянка как бы плавала в некоем благочестивом мире. Когда затем этот мир рушится, у нее еще сохраняется чувство, происходящее от чего-то иного, но все ее сознание наполняется петушиным криком. Так что то, что доносится сюда, может изживаться лишь в символах.

Если бы кто-нибудь взял за правило от подобных снов идти к действительности, то прежде чем достичь духовной действительности, он с необходимостью должен быть охвачен каким-либо нравственным движением сердца, какой-либо скорбью или радостью, некоторым напряжением чувств. Надо образовать совершенно новые представления, если хотят подойти к тому, что есть в духовном мире, духовное свершение значительно ближе к нравственным движениям сердца, чем к представлениям. Жизнь представлений во сне не имеет решающего значения для того, что там происходит. Это духовное свершение внедряется сюда. Подобно тому, как человек в течение ночного сна живет в духовном мире, но его представление не проникает туда, чтобы характеризовать явления сна, так и интуиция находится в определенной связи с движениями сердца. Отсюда многие мистики, прежде чем прийти к каким-либо конкретным и четким представлениям о высоких мирах, были охвачены какими-то смутными, неопределенными переживаниями сердца в связи с духовным миром. И многие удовлетворялись этим. Но те, которые действительно всем сердцем погружались в высокие миры, единогласно описывали состояния блаженной самоотверженности, словом, сердечный настрой, который они испытали в непосредственном переживании духовного мира. Если бы мы захотели через интуицию, разыгравшуюся в сердце, продвинуться еще дальше, то нам не удалось бы пройти дальше в том же направлении: нам следует зайти уже с другой стороны — перестать сибаритствовать в общих нравственных движениях сердца и перейти к конкретным воззрениям, образовать имагинации, обратить наше внимание на имагинативный мир. Если мы сделаем это, то произойдет нечто такое, о чем мы можем сказать: теперь в нашей жизни наступила некоторая связь между еще не постигнутой, живущей преимущественно в чувстве интуицией и витающей еще в недействительном имагинацией, которая состоит только из образов. Эта связь дает нам возможность подняться, наконец, вверх, так что мы можем сказать: теперь мы подошли к существу, которое осуществляет духовное свершение. Это приближение к существу мы назовем инспирацией, так что здесь мы имеем нечто обратное тем процессам, которые мы имеем в связи с внешним миром.

По отношению к телесному миру мы, так сказать, имеем мысли, которые мы образуем о вещах. Сначала мы должны располагать вещами, и лишь затем мы образуем мысли о них. Но здесь свершение, вещь, выступающая сначала в интуиции как нравственное движение сердца, и имагинация как таковая были бы словно повисшими в воздухе. И только если они приходят вместе, если интуиция активно действует в имагинации, если представления выводятся посредством имагинации, так что мы чувствуем имагинацию как исходящую от сущностей, в нас также стремительно вливается существо сущностей как свершение и то, что имеют в себе имагинации, привносится в содержание интуиции. Одновременно со свершением мы воспринимаем некоторое содержание, напоминающее содержание представления. Но мы воспринимаем те мысли, к восприятию которых мы подготовились посредством имагинации, мы воспринимаем их посредством имеющегося в интуиции свершения.

Я охарактеризовал вам сегодня то, как человек словно на другой стороне своей душевной жизни взбирается в духовный мир. Правда, я извлек нечто из того, что может дать только духовная наука, из духовной науки. Но я должен был это дать, чтобы нам легче удавалось понимание того, о чем будет речь завтра, что станет главным фактом: характеристики самого духовного мира.