“А теперь пребывают сии три...”

1 Коринф. 13-13

       Как мог видеть читатель, в рассмотрениях Первой книги мы стремились не удаляться от непосредственного содержания изречений Календаря души в их деятельной взаимосвязанности, оставаясь вместе с читателем, так сказать, наедине с Календарем души. Избегались, к примеру, сколько-нибудь развёрнутые экскурсы в культурно-историческую, религиозную области, как и обращение к обширному своду современных духовнонаучных исследований, казалось бы “напрашивавшееся” сюда естественным образом и в ином случае вполне оправданное при обращении к теме, подобной нашей - жизненным взаимоотношениям Макро- и Микрокосма в жизненном ходе годооборота.

       Побуждение достичь такого сосредоточенного и ничем не отвлекаемого “общения наедине” с Календарем души вызывается самим характером этого создания Рудольфа Штейнера. Эту небольшую книжечку поистине можно назвать “с одной стороны, занимающей совершенно обособленное место в ряду собственно духовнонаучных сочинений, с другой же стороны - самым тесным образом связанной с ними”. Эти слова были написаны Рудольфом Штейнером в апреле 1918 года в связи с новым выходом в свет “Философии свободы”, ее задачей является привести “к воззрению, что человек живет внутри истинного духовного мира”, то о Календаре можно было бы сказать, что его задача - привести к живому, сопереживающему ощущению этого. В обоих случаях мы имеем собственно одну и ту же уникальную возможность: не обращаясь еще сами к конкретным сообщениям и данным духовнонаучного исследования, пронизать сокровенное средоточие своей души оживотворяющей силой Мирового Слова, Мирового Мышления. И эта сила в одном случае способна открываться душе в откровениях природно-временной жизни, в другом - в наблюдаемых процессах доступного человеку чистого мышления. И в обоих случаях это еще и возможность приблизиться к самому методу духовнонаучного познавания, предпосылкой которого является переживание целостности, единства воспринимаемого и умопостигаемого мира.

       Несомненно, Календарь души является высокохудожественным произведением: красоту и абсолютную гармоничность отображаемых в нем процессов, его собственную совершенную композицию мы не однажды уже отмечали, вновь и вновь продвигаясь от недели к неделе и пытаясь “колебания некоего маятника человеческого существа” (определение Рудольфа Штейнера в предисловии к Календарю) привести в живое соответствие с впечатлениями от годичного течения мировой жизни. Стоит ли напоминать о чудесном звучании самих чеканных строф Календаря, словно бы изливающихся из общего с текстами Драм-мистерий Р. Штейнера источника. Знаменательно, кстати, что и завершение мюнхенских постановок всех четырех Драм, и возникновение нового искусства движения - эвритмии относятся ко времени создания и первого опубликования Календаря души. И мы знаем, что именно художественная природа Календаря позволила Рудольфу Штейнеру дать также эвритмические формы к его изречениям.

       Само возводившееся в Дорнахе для исполнения Драм-мистерий Иоанново Здание, формы которого были вынесены его создателем “из той же душевной области, из которой явились и образы Эвритмии”,^* было заложено в первый год существования Календаря души. И впоследствии зримое там для многих созвучие архитектурных и эвритмических форм возникало именно “благодаря действию однородных художественных импульсов”.

       Но и совершенная композиция “Философии свободы”, как много раз подчеркивал ее автор, уже самим задаваемым и гармонизируемым ею движением мысли способна выводить работающего с нею, так сказать, из микрокосмических границ субъективной душевной жизни в область объективно и закономерно правящей Мировой мысли.

       В обоих случаях углубленное самонаблюдение призвано вести к подлинному самопознанию и преображать само наше мышление, делать его поистине живым. Потому и стремились мы до сих пор дать действовать содержанию самих изречений, воздерживаясь по возможности от их комментирования и уделяя главное внимание запечатленному в них движению годового временного цикла. Тем более что, как свидетельствует сам создатель Календаря, в этих пятидесяти двух формулах “сжат долгий оккультный опыт”; они - прямой результат многолетних оккультных исследований (см. лекции в Кельне 07.05.1912 и в Мюнхене 16.05.1912. - GA 143).

       Теперь же, после того как - хотелось бы надеяться - автору этих заметок и читателю удавалось сосредоточиться на неоднократном прослеживании взаимосвязанной макро- и микрокосмической жизни годооборота, - теперь, за рамками основного текста нашей работы, хотелось бы специально затронуть одну из звучавших уже тем Календаря, так как она представляется едва ли не важнейшей для нашей обычной каждодневной жизни в мире, среди людей.

       Тема эта касается трёх высших человеческих добродетелей, называвшихся нами также душевно-духовными органами или началами - Веры, Любви, Надежды, а также отражения и действия в них принципа Софии, который правильно было бы назвать, в соответствии с его природой, началом богочеловеческим. Ведь во всех них можно видеть, собственно, источник всех побуждений человека – как к постижению духовных основ бытия, так и к реализации исходящих из этих духовных основ импульсов в собственной, личностной жизни. Именно поэтому и играют они, по нашему убеждению, столь заметную роль в описываемом Календарем глубоко интимном процессе взаимоотношений человеческой души с Мировым Духом. А что есть эти взаимоотношения, как не преображаемые и становящиеся всё более очищенными и возвышенными наши будничные, обращаемые с верой, любовью или надеждой к внешнему миру, к другим людям наши жизненные решения, - в том числе постоянно совершаемый каждым из нас, подчас драматический, моральный выбор.

       Конечно, тема эта не может быть сколько-нибудь полно раскрыта, не будучи предметом специального и, вероятно, обширного исследования, которое не может входить в задачи этой нашей статьи-приложения.  Здесь  хотелось  бы  лишь  некоторым  образом настроить читателя на более конкретное и углубленное внимание к этим началам. Тогда, встречаемые в изречениях на пути упражнений с Календарём души, они будут становиться для нас чем-то всё более актуально и интимно значимым, чем-то все более освещающим и наполняющим жизнью эти упражнения.

       И здесь не лишне было бы напомнить, с какой ясностью и глубиной раскрывалась эта тема Рудольфом Штейнером с различнейших точек зрения и в самых, казалось бы, неожиданных связях в его лекциях и книгах. Лишь очень немногие из этих сообщений будут здесь упомянуты или приведены, насколько уместно это при общем характере всей работы. Ведь, как было уже сказано в самом начале, главной ее задачей следовало бы считать лишь заострение внимания тех, кто уже знаком и какое-то время работает с Календарем, на некоторых фактах и взаимопроникающих процессах природно-мировой и человеческой духовно- душевной жизни, отраженных с необычайной полнотой, силой и красотой в самих его изречениях.

       И самым замечательным плодом такого более внимательного прочтения изречений Календаря стало бы все более чуткое и активное отношение как раз к нашим собственным, вполне интимным душевным движениям - с целью обрести гармоничное их взаимодействие с годичной жизнью Мирового Духа.

       Упражняясь в наблюдении метаморфоза собственного самоощущения и сверяясь при этом с Календарем души - великим путеводителем в этом душевном “путешествии”, мы замечали уже (см. стр.19), сколь органично связаны доминирующие поочерёдно в этом движении вера, любовь и надежда с тремя составляющими человеческой душевной жизни - мышлением, чувствованием и волением, как опираются наши душевно-духовные начала в своих конкретных личностных проявлениях на этот трёхчленный организм души.

       Обращаясь вновь к поочередно доминирующим в ходе годооборота, или, лучше сказать, сравнительно интенсивнее проявляющимся в то или другое время сторонам нашего существа, мы могли бы даже, характеризуя в этом отношении ту или другую четверть года, именовать их  соответственно  “ч е т в е р т ь ю   в о л и”  (Третью),  “ч е т в е р т ь ю   м ы ш л е н и я” (Четвертую) или “ч е т в е р т ь ю   ч у в с т в о в а н и я” (Первую). Излишне напоминать, что речь каждый раз может идти в этом смысле лишь о тенденции, а ни в коем случае не о некой жёсткой задаче или ограниченной “сезонными” рамками функции одного из членов нашего душевного существа.

       При этом наряду со всей житейской очевидностью связи принципа Надежды с человеческим деянием, волевой жизнью, а принципа Веры - с жизнью чувств, парадоксальным может показаться буквальное взаимопереплетение мотивов Любви и мышления в изречениях Четвертой четверти. Но вот что мы читаем в 19-й главе “Человеческая свобода” (приблизительно одна страница от начала главы) книги Рудольфа Штейнера “Очерк теории познания гётевского мировоззрения” (стр. 88 русского перевода, М., 1993): “Мировая основа совершенно излилась в мир, она не отделилась от мира, чтобы управлять им извне, она движет его изнутри... Высшая форма, в которой она выступает внутри действительности обычной жизни, есть мышление и вместе с ним человеческая личность. Если поэтому мировая основа имеет цели, то они тождественны с целями, которые, изживая себя, ставит себе человек. Он действует согласно намерениям мирового Водителя не тем, что разведывает какие-то его заповеди, а тем, что действует согласно своему собственному разумению. Потому что в этом разумении изживает себя этот Водитель мира. Он не живет в виде воли где-то вне человека; он отрешился от всякой собственной воли, чтобы поставить все в зависимость от воли человека” (всюду выделено мною - А.К.).

       “Отрешиться от всякой собственной воли” - такой акт со стороны могущественно действующего Водителя мира невозможно помыслить иначе, нежели как акт жертвенной любви этого Водителя к человеку, в зависимость от воли которого он ставит все, которому он все вверяет. Таким образом, следуя приведенному только что положению, можно утверждать, что уже в самом факте данности нам мышления присутствует принцип божественной Любви. Но это, так сказать, одна сторона дела, - здесь мы видим, как этот внутренний свет разумения всё же осеняет нас изначально как дар свыше, извне.

       А на что способны сами мы, став обладателями внутри себя этого божественного дара? Интенсивность исполненной любви отдачи себя действительности мира в процессе подлинно живого мышления оценивается Рудольфом Штейнером неизмеримо выше простого самоизживания в чувстве и волении. “Кто достигнет того, чтобы доподлинно обладать в мышлении жизнью, тот поймет, что с внутренним богатством и с покоящимся в себе, но в то же время и подвижным в себе опытом внутри этой жизни мыслей нельзя даже и сравнивать пребывание в одних только чувствованиях или созерцание волевой стихии, не говоря уже о том, чтобы ставить их выше” (“Философия свободы, гл.VIII “Факторы жизни”, дополнение к изданию 1918-го года. Ереван, 1993, с.131 - полстраницы до конца главы). Штейнер характеризует далее такое живое мышление как “пронизанную светом, горячо погружающуюся в мировые явления действительность. Это погружение происходит с протекающей в самой мыслительной активности силой, которая - в духовном смысле - есть сила любви”.

       А вот как свидетельствует прямое оккультное исследование об этой органической, можно сказать бытийственной связи начала любви и человеческого мышления, постигающего мир: “Любовь в одной жизни превращается в радость в другой; радость же в другой земной жизни превращается в полное понимания постижение окружающего мира в третьей земной жизни” (Р. Штейнер, GA 239, 30.03.1924).

       Здесь остаётся лишь напомнить себе, как тесно взаимоотношение любви и мышления связано с проблемой свободы. Собственно, деяние любви и может быть только  свободным, поскольку оно вытекает из пережитого в мышлении. “Человек свободен, поскольку он в каждое мгновение жизни в состоянии следовать самому себе” (“Философия свободы”, гл. IX “Идея свободы”, с.145 рус. изд.). А мы только что видели, что и этот “сам” человек, и его мышление есть не что иное, как высшая форма проявления в действительности Мировой основы.

       Интересно в этой связи посмотреть, как переплетаются проявления свободы, любви, доверия в совместной земной жизни людей и какое консолидирующее значение для людей имеет действительность той самой Мировой основы, о которой говорит Рудольф Штейнер в “Очерке теории познания...”, движущей мир изнутри - изнутри самого человека!

       В той же 9-й главе “Философии свободы” читаем: “Нравственное непонимание, взаимное столкновение у нравственно свободных людей исключено... Жить в любви к деятельности и давать жить в понимании чужого воления – вот основная максима свободных людей. ...Человеческие индивидуумы могут, сосуществуя, изживать себя только потому, что они - одного духа. Свободный живет в доверии к тому, что другой свободный принадлежит вместе с ним к одному духовному миру и сойдется с ним в своих намерениях” (стр.146 русск. перевода. Здесь и далее выделено мною - А.К.). Как не вспомнить здесь описанное Маргаритой Волошиной в “Зелёной змее” переживание, охватившее ее во время встречи русских антропософов с Рудольфом Штейнером в пасхальные дни 1912 года в Гельсингфорсе: “В наших душах горело пламя любви к Рудольфу Штейнеру, а также друг к другу. Это было как бы слабым предвосхищением общины Филадельфии, миссия которой - человеческое братство. ...Чтобы понять, что нас так объединяло, надо вспомнить, что в эти же дни мы с еще неизвестной нам конкретностью узнавали о духовных реальностях, действующих за внешней природой. ...Эти возвышенные и прекрасные истины вызывали чувство вновь обретенной родины, чувство своего собственного божественного происхождения. В каждом из нас жило это чувство вместе с глубоким благоговением и благодарностью. Каждый знал, что и другой на свой лад чувствует то же самое. При встречах с другими слушателями, даже лично незнакомыми, каждый знал, что в этом важнейшем, центральнейшем мы едины. А что же есть любовь к другому, как не глубочайшее чувство этой общей основы? (стр. 206 русск. изд. М., 1993 - приблизительно за одну страницу до конца 4-й книги).

       Истинность же упомянутого чисто философского обоснования взаимосвязи любви и свободы, осуществлённого Рудольфом Штейнером уже в последнем десятилетии XIX столетия, постоянно подтверждалась затем и приобретала всё большую значимость в последующих его оккультных исследованиях. Так что и более чем два десятилетия спустя он мог всё вновь утверждать: “Свобода и любовь принадлежат одна другой”, а для публикации лекций по одной из важнейших для человека жизненных тем “Мост между мировой духовностью и физическим человека” дать подзаголовок: “Свобода и любовь и их значение для мировых событий” (GA 202, 17-19.12.1920).

       Всё вновь чувствуем мы, как неразрывно связана и переплетена в самых различных соотношениях в человеческом существе и в его жизненных проявлениях действующая в его мышлении, чувствовании и волении триада этих поистине “очеловечивающих” нас начал. Здесь, собственно, можно видеть подлинный источник самой нравственности, пронизанной Христовым импульсом, к наиболее полному осуществлению которой и стремится земное человечество в своём историческом продвижении.

*

       И все же попробуем несколько пристальнее вглядеться в каждое из этих начал в его собственном существе и в проявлениях его на жизненном поле человеческого мира. Как мы увидим далее, драгоценную возможность для этого дают, в частности, дававшиеся в разное время связанные с ними сообщения Рудольфа Штейнера, заложившего основы современного духовного исследования. Но и в общей культурной жизни христианского мира, его искусстве, литературе, философии, добродетели, веры, любви и надежды неизменно были предметом первостепенного внимания мыслителей и художников, служа во многих случаях путеводной нитью в их исследованиях человеческой души и человеческих взаимоотношений.

       И при этом можно подчас видеть, как целый пласт литературы, живописи или музыкально-композиторского творчества мог становиться на какой-то период словно бы под знак одного из начал, о которых идет здесь речь. Так, в великих писаниях отцов Церкви, в проповедях, учениях и деяниях великих мистиков и религиозных учителей христианского Средневековья, в тысячах картин живописцев, произведениях гениев музыкальной композиции Ренессанса и Нового времени человеческие добродетели любви и надежды обретали свою ценность и обоснование, лишь будучи просвещены и освящаемы божественным светом подлинной веры. Именно веру тогда переживали эти воспитатели человечества как самую важную и необходимую способность человеческой души.

       Ну, а о месте любви во всей истории человеческой культуры, - прежде всего, конечно, в её, так сказать, природно-эстетическом аспекте - можно было бы и не напоминать. Уже в “Эпосе о Гильгамеше” до нас дошла история любви Энкиду и жрицы Шамхат. Тогда же, то есть четыре тысячелетия назад, у египтян был культ Хатор - богини любви. Сохранились гимны в её честь - её называют там Золотой, Прекрасной, Владычицей звёзд. А чуть позднее, около 35 веков назад в Египте же возникла любовная лирика, искусная и изощренная в своих высших взлетах. Но и другие, более возвышенные, идеальные аспекты любви, ясно выступающие, как мы знаем, и в изречениях Календаря души, - неотъемлемая составляющая самых значительных памятников культуры уже в глубокой древности. Ведь в той же древнеегипетской лирике любовь не была простым эросом, - в ней были уже духовные чувства, “вечные” и похожие во многом на чувства нынешнего человека. А сказание о Гильгамеше, может быть, первая в мире поэма, где любовная страсть предстает не просто животным чувством, а чем-то, способным прямо-таки возвышать человека над самим собой. И мы вскоре обратимся к этой теме, являющейся одним из важнейших мотивов и в Календаре души.

       Однако представляется оправданным окинуть взглядом три основополагающих начала человеческой нравственной жизни в той последовательности, в какой вступают они в свои права в отображенном Календарем души ходе годооборота. И начать такой обзор лучше всего с того временного региона, куда душа вступает, будучи уже в своих восприятиях оплодотворена Мировым Логосом в течение второй, "софийной" четверти года. Она сама способна стать личностным отображением этого богочеловеческого принципа Софии теперь, приступая в Михаэлево время к развертыванию одной за другой, присущих лишь человеческому существу добродетелей надежды, любви, веры. При этом, если в начале этого процесса продолжает нарастать идущee ещё со времени Иоаннова дня укрепление личностного, созвучное по своей природе мотиву Надежды, то уже со времени Рождества душа чувствует себя призванной всё более преодолевать это личностное, приготовляясь задолго к новой встрече с Божественным Женихом, Логосом в "софийной" четверти предстоящего годичного цикла.

       Именно мотив Надежды звучит в это время в изречениях Календаря души все более настойчиво, пронизывая собою "волевую" четверть. Здесь, как уже отмечалось, душа изливает воспринятые накануне силы Мирового Бытия, их солнечную мощь, ставшую теперь собственным ее достоянием, во внешние деяния своей жизни, источает исполненные этих сил "мысленные лучи" (Gedankenstrahlen), дабы осветить и разрешить как внешние, так и внутренние задачи и загадки этой жизни (28, 34 изречения Календаря). Более того, душа становится теперь способной совершить некий сокровенный акт - очистить и преобразовать в себе само качество этого принципа Надежды. На это со всей определенностью указывают две завершающие строки изречения 28-й недели (ставящие подчас в тупик впервые знакомящегося с Календарем). Ведь здесь Надежда неожиданно выступает в реальном облике возможного своего противообраза, способного “ослабить крылья” тому самому желанию, стремлению (Trieb) моей души и духа, которое мы, было, уже обрели в себе в предыдущие две недели (26, 27) как макрокосмический дар летнего солнца. Это - стремление к бодрственному михаэлическому “несению себя в себе”. С замечательной проницательностью Х.Л.Ван Хаудувер заметил в своих "Наблюдениях над Антропософским календарем души (Штутгарт, изд. "Меллингер" 1975, глава о 27-39 изречениях), что Рудольф Штейнер употребляет здесь слово "надежда" не иначе как в смысле пословицы "Надеяться и терпеть - приводит лишь к грехам (долгам)". Можно было бы привести и немецкое: "Hoffen und narren macht manchen zum Narren". Это оборотная сторона надежды преодолевается только личным   д е я н и е м. Недаром Хаудувер отмечает там же, что начиная с Дня Михаила, почти в каждом изречении присутствует слово "сила" в той или иной форме. Человек, покинутый стихийной силой природы, несшей и поддерживавшей его весной и летом, предоставляется теперь себе самому и должен в себе найти и активизировать собственные силы. Да и сам импульс Михаэля никогда не связан с чем-то ставшим, готовым, законченным. Он - само движение вперед, становление нового. Так охарактеризовал его Эмиль Бок в своей книге о праздниках года и так проявляется пробуждающее настроение этого праздника в относящихся к этому времени изречениях Календаря. Ведь сразу же после появления на нашем пути упомянутого противообраза надежды, уже последующее (29) изречение Календаря с исчерпывающей полнотой и определенностью гласит о том, чем должна в это время года стать для нас подлинная Надежда. И лишь научившись истинно переживать, праздновать этот День Михаэля, можно преодолеть тот противообраз Надежды, что "приводит лишь к грехам".

       Исполненное бессилия и скорби и "от скорби происходящее" терпение должно, все же, приводить не к отчаянию, но к "опытности" - по слову апостола Павла (Римл.5_3-4). И закаленный этой опытностью человек обретает тогда подлинную надежду, которая, в отличие от своего противообраза, "не постыжает" ("Hoffnung lаеsst nicht zu Schanden"). Но это возможно осуществить в себе, лишь "оправдавшись верой" и давая излиться в свое сердце Божественной Любви (Римл.5_1,5).

       Опять видим мы эту красноречивую взаимосвязь трех высших добродетелей. А вот как говорит об этой взаимосвязи один из самых почитаемых и сегодня русских святых - преподобный Серафим Саровский. Он говорит: если человек не имеет вовсе никакого попечения о себе ради любви к Богу и дел добродетели, зная, что Бог печется о нём, - такая надежда есть истинная и мудрая. А если человек сам печется о своих делах и обращается с молитвой к Богу только тогда, когда уже постигают его неизбежные беды и в собственных силах не видит он средств к преодолению их и лишь теперь начинает  н а д е я т ь с я   на помощь Божию, такая надежда суетна и ложна. Истинная надежда ищет только царствия Божия и   у в е р е н а, что всё земное, необходимое для нужд жизни, несомненно будет дано.

       Сердце не может иметь мира, пока не обретет этой надежды. Она умиротворит его и вольет в него радость. Об этой-то надежде сказано: "Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные и я успокою вас" (Мтф.11₂₈), то есть надейся на Меня, и утешишься в своих трудах, освободившись от страха. (Цитировано по сб. "Угодник божий Серафим" М.1993, с.92-93).

       Этот проповедуемый Серафимом полный отказ от "попечения о себе" возможен, однако, видимо лишь где-то на высших ступенях "духовного делания", когда такой отказ совершается не из беспечности или слабости, но именно "ради любви к Богу и дел добродетели"... А приведенные выше слова ап. Павла об опытности как предпосылке надежды относятся к обычной каждодневной мирской жизни каждого из нас, связанной прежде всего с действием, работой в мире вещественном. И способны мы в этом мире действовать прежде всего благодаря дарованной нам божественными Властями телесности. На её-то таинственную связь с принципом надежды часто указывал Рудольф Штейнер. Вот лишь два красноречивых отрывка из его лекций: "Именно для жизни физической нуждаемся мы в надежде, ибо физическую жизнь поддерживает именно надежда, и она дает ей возможность держаться прямо. На физическом плане ничего без надежды не может происходить. Поэтому силы надежды так связаны с нашим физическим телом. То, чем силы веры являются для астрального тела, а силы любви - для эфирного, тем же являются силы надежды для тела физического, ...ибо Надежда созидает наше физическое тело" (GA 130,  02.12.1911).

       "Человек, потерявший всякую надежду на будущее, проходит через мир так, что эта утрата надежды заметна и по его физическому телу. ...На древнем Сатурне был заложен зачаток физического тела. Каким же образом? Он заложен был там духовно, именно в то, что должно иметь продолжение (fordauern soll), что и является надеждой. Потому физическое тело с полным правом мы можем именовать телом надежды". (GA 127, 14.06.1911).

       Можно предположить, что как раз ощущение особого значения этой, связанной с нашей телесностью, добродетели для наступившей эпохи странствия человечества через материалистические пропасти заставило Иммануила Канта вопрос: "На что я могу надеяться?" назвать ключевым философско-религиозным вопросом Нового времени в конце “Критики чистого разума”. А выдающийся протестантский теолог уже наших дней Ю. Мольтманн^* назвал свой основополагающий труд "Теологией надежды". Именно она, по мнению философа, актуальна для человека нашего времени - как актуальна была "теология любви" для Средневековья и "теология веры" для времени Реформации. В надежду неизбежно претворяется и вера. И где бы это ни происходило, она "приносит не покой, но беспокойство, не терпение, но нетерпение... Уповающий на Христа уже не может довольствоваться данной действительностью, он начинает страдать из-за нее, противиться ей", - так констатировал эту деятельную включенность "надеющегося человека" в реальность сегодняшнего мира Мольтманн в ходе дискуссий о его "Теологии надежды" в 1967 году (см. Вопросы философии, № 9 - 1990, М., с.136).

       Совершенно иной, казалось бы, подход к драматическому противостоянию человека и мира, более того - радикальную альтернативу этому "христианскому противлению" греховной действительности предлагает в своей трактовке человеческой воли Владимир Соловьёв. В противоположность идее претворения веры в надежду в "Теологии надежды" Мольтманна, он в своей работе 1882-1884 гг. "Духовные основы жизни", представляющей собой развернутый философский комментарий на тексты Нового Завета, напротив, настаивает как раз на важнейшей роли человеческой воли - этого, как мы видели, земного оплота принципа Надежды - в качестве незаменимой предпосылки для веры в Бога. Ибо в воле же и человеческом произволе лежит преграда, "заграждающая нам божественный свет", ..."отделяющая нас от сущего добра, или Бога", - тогда, когда человек хочет действовать только "от себя". Источником же всех человеческих действий является его воля, говорит Соловьев. И потому только "этой же самой волей человек может решиться не действовать от себя и от мира, не поступать по своей и мирской воле. Человек может решить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение человеческой воли есть ее высшее торжество. Ибо здесь сам же человек отрекается добровольно, своей волей отказывается от своей воли". Соловьев, как и Мольтманн, отказывается довольствоваться "данной действительностью", он прямо говорит: "добра нет в мире, ибо мир весь во зле лежит". Более того, "нет добра и в самом человеке, ибо всякий человек лжив" (Соловьев при этом ссылается на слова апостола Павла (Римл.3_{4, 10, 12}). Человек у Соловьева так же страдает от данности мира, как и человек у Мольтманна. Но, в отличие от "нетерпения" и "противления" "Теологии надежды", Соловьев настаивает на внутреннем преодолении зла - как в мире, так и в себе. - "Только волей человек может отказаться от зла и только волей может он признать сущее Добро или Бога... Помимо своей воли человеку нельзя верить в Бога. ...Верить в Бога - значит и признавать, что то добро, о котором свидетельствует наша совесть, которого мы ищем в своей жизни, но которого не дает нам ни природа, ни свой разум, что это добро все-таки есть, что оно существует и помимо нашей природы и нашего разума, что оно - нечто само по себе... Мы должны верить, что оно есть само по себе, что оно есть сущая истина: мы должны верить в Бога. Эта вера есть и дар Божий и вместе с тем наше собственное свободное дело." (Цит. по сб."Человек". М., 1995, глава "Соловьёв. Духовные основы жизни". С.486-487). Соловьев показывает нам, как свободным волевым актом человек может обрести ту самую веру в духовные основы жизни, которая только и может затем, по мысли Мольтманна, претвориться в надежду действующего в этой жизни человека.

       Круг замкнулся. Философская эстафета принята. И мы видим, как в нашем ХХ столетии, начавшемся в год смерти Вл. Соловьёва, философия уже не может себе позволить заниматься оторванными от каждодневного человеческого существования кабинетными спекуляциями. Философскими категориями становятся уже не только вера, любовь, надежда, но и такие "человеческие субстанции" как страх, отчаяние, одиночество, “заброшенность в мир”, отчужденность, выбор, спасение и т.п. Достаточно обратиться к философскому экзистенциализму, берущему начало в полных сердечного участия размышлениях Николая Бердяева и Мартина Бубера о полных космического драматизма взаимоотношениях человеческой души с Мировым, божественным Я. А от самоотречения человеческой воли в вере религиозная мысль приходит к "теологии надежды", имеющей волю к противлению злу мира.

Как и добродетель веры, высшая, подлинная любовь также неразрывно связана с этой добродетелью Действия. Об этом ясно гласит евангельский Гимн любви апостола Павла, когда среди прочих определений любви мы слышим, что она "всего надеется". (Коринф.13₇).

____________________

       "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто". Поразительно емкий при всем его аскетическом лаконизме, своеобразный свод качеств любви имеет человечество в этом павловом послании к одной из первохристианских общин (1 Коринф.13). Уже в самом начале эта добродетель ставится Павлом в связь с двумя другими и признается наиболее важной и необходимой для осуществления христианской жизни. И познание, и даже способная "горы переставлять" вера, не будучи оправданными и исполнены побуждением любви, - ничто, как и сам "познающий" и "верующий" человек. И даже если пожертвовать "всем имением", т.е. всем своим материальным имуществом, и даже самим своим физическим телом - в обоих случаях это ближайшее и первостепенное основание всех  жизненных надежд человека, - то и тогда "нет мне в том никакой пользы". Более того, истинная любовь попросту включает в себя качества веры и надежды, она "всему верит, всего надеется" (ст.7). Но такая  и с т и н н а я  любовь сегодня еще не доступна человеку в своей полноте. И знание наше сегодняшнее, и вера ("пророчества") - нечто частичное. Совершенна лишь любовь. Но совершенству этому полностью раскрыться предстоит лишь в далеком будущем, когда истинная любовь явится качеством совершенной жизни. Тогда-то и вера, и надежда окажутся включенными в нее. Но уже и теперь в человеческой жизни любовь конечно присутствует наряду с двумя другими добродетелями. И Павел не говорит, что она "выше" их. Она - "больше" их, так как только она способна наполнить их подлинно христианским началом. Она больше их еще и потому, что и вера, и надежда наши обращены ведь в будущее. (Эту особенность их мы наблюдали уже отраженной в последовательной преемственности изречений Календаря души). И лишь в будущем, когда "настанет совершенное", исчезнет необходимость верить и надеяться. Любовь же в принципе всегда обращена к настоящему, обращена на то, что я способен воспринять в мире реально, здесь и сейчас, а не только представлять или желать в будущем.

       В иные моменты для человека уже и теперь все три добродетели сплавляются воедино, уже и теперь и вера и надежда "сбываются", осуществляются в акте любви. Эта коллизия с поразительной прозорливостью отражена Гёте в заключительных сценах "Фауста". Фауст, заключивший некогда известный договор с Мефистофелем, даже и на закате своей жизни лишь приближается к предчувствию мгновения, которое было бы столь достойно любви, что исторгло бы заветные слова: "остановись, мгновение". И даже теперь, в последний и высший миг его земной жизни, это - именно лишь предчувствие, то есть, как мы видели это в Календаре души, инструмент, орган Надежды.

       На это указывают и издевательские слова Мефистофеля, что удержать Фауст хотел лишь нечто воображаемое.  Однако ангелы, уносящие бессмертную часть Фауста, провозглашают полные глубокого значения слова:

                        "Дух благородный зла избег,

                        Сподобился спасенья:

Кто жил, трудясь, стремясь весь век,

                         Достоин искупленья..."

       Да, совершенная любовь недостижима пока для человека, но его жизнь оправдана и искуплена, если исполнена деяния и стремления - земных проявлений принципа Надежды. И уже в следующих словах Гёте возвещает, в чем заключается это искупление:

                         "Обвеян с горних он высот

                         Любовию предвечной..."

       Силой же любви, пылающей в разбрасываемых ангелами розах, побеждается воинство Мефистофеля. Сам же он способен увидеть лишь одно: "Часы стоят!..."

       Да, необходимость обращать свою веру и надежду на нечто в будущем отпадает, лишь когда они растворяются в реализующейся любви. Но потому-то они, как таковые, и пребывают пока в мире, что только через проработку и воспитание ими души приближается человечество к полному осуществлению любви в мире.

       Спросим себя: при том, что вера и надежда - и как непосредственное побуждение, и как нравственный мотив - можно сказать, уже "освоены" человечеством, широко присутствуют в его личностной и исторической жизни, можем ли мы сказать то же о нашей способности истинно любить? И все же мы не вправе считать себя обделёнными богами: ведь даже если любовь в этом контексте можно мыслить лишь как идеал, к осуществлению которого надлежит стремиться, то действительно верить и надеяться вполне осуществимо для каждого уже сегодня при известном усилии и сосредоточенности души.

*

Прежде чем еще ближе подойти к любви как к одному из трех основополагающих для личностной и социальной человеческой жизни духовных принципов, необходимо сделать здесь одно пояснение. Как было уже отмечено, эта поистине неохватная и исключительно ответственная тема Веры, Любви, Надежды и Софии для удовлетворительного своего освещения потребовала бы весьма углубленного и тщательного исследования с обязательным привлечением множества исторических, этнографических материалов и с целенаправленными экскурсами в области этики, культурологии, искусствоведения, психологии. Это, понятным образом, никак здесь невозможно, да и не должно входить в задачи такой, как наша, статьи, посвященной конкретному произведению, которое само является, по словам его создателя, "результатом многолетних оккультных исследований и опытов" (GA 143, 16.05.1912).

       Необходимое же, по мнению автора, привлечение внимания читателя к некоторым важнейшим качествам этих начал, пронизывающих подобно совершенному контрапункту всю гармоническую структуру Календаря души, должно ограничиваться отобранными по какому-то определенному критерию материалами. Вот об этом-то критерии и хотелось бы сказать здесь несколько слов.

       С одной стороны, совершенно ясно, какую ни с чем не сравнимую ценность в этом смысле представляют свидетельства и характеристики этих начал, которые давались самим Рудольфом Штейнером в его книгах и лекциях, отразивших неисчерпаемую полноту как раз упомянутых им в связи с Календарем души духовнонаучных исследований. Некоторые из этих характеристик читатель и найдет в этом приложении.

       С другой же стороны, принадлежность автора подобной статьи к определенной - в данном случае русской - культуре сама подсказывает еще один критерий для выбора, так сказать, культурного региона при отборе материала. Но помимо просто более близкого знакомства с культурными фактами отечественной литературной, философской или религиозной традиции, есть еще одно существенное основание для обращения к ним в связи с этой темой. Говоря коротко, это - известные и неоднократные указания Рудольфа Штейнера на то особое отношение восточнославянских народов к Импульсу Христа, которое побудило его даже назвать эту этническую общность "народом Христа" (см. например GA 158, 9.11.1914, GA 185, 2.11.1918). И невозможно пройти мимо этого особого отношения как раз если речь  идет о самих краеугольных камнях подлинно христианской нравственности и того душевного самоощущения, что мучительно медленно и постепенно вливаются в развитие человечества с того момента, когда были сказаны слова: "Я здесь, с вами во все дни и до скончания мира".

       Но и еще одно важное обстоятельство побуждает обратиться к отражению важнейших христианских добродетелей именно в русской мысли. На него с особой силой указал Рудольф Штейнер в докладе, специально прочитанном для группы русских антропософов в Гельсингфорсе 11 апреля 1912 года (GA 158, c.203). Там, с одной стороны, говорилось о "вопросах души к проблемам духа", которые могут прийти только с востока Европы, и о задаче "одушевить духовное", "найти душу для духа" как об обязательстве русских перед самой русской народной Душой. Именно этой Душе русского народа должны принадлежащие к нему индивидуальности дать говорить через свои мысли, чувства и импульсы воли. Но одновременно Рудольф Штейнер с исключительной серьезностью указал на специфические опасности, грозящие как раз со стороны душевного русскому человеку, склонному "потерять себя и остаться, застрять в личном, в индивидуально личном, как таковом. Ибо личное сильно как раз тогда, когда возникает из душевного". Сильная личная душевность, ее огонь и теплота, присущие русским, даже само воодушевление по отношению к духовному способны "распространять астральные облака, через которые невозможно будет пробиться к объективно-духовному". И эта опасность сопутствует уникальному и высокому предназначению русского народа - воспринять "в свой специальный интерес теософию" (так в то время еще называлась антропософски ориентированная духовная наука). Если в средней Европе "эта теософия всегда правомерно принималась как нечто, стоящее выше всего человеческого", то русские, как никакой другой народ предназначены воспринять ее как нечто, о чем можно печься и что можно хранить как нечто "свое собственное". Сама эта русская народная Душа уже взяла на себя это обязательство принять, не отклонить духовную науку, соответствующую современному положению мира и состоянию человеческого мышления, чувствования и воли. Поэтому русский должен "только найти ее, эту народную Душу, ... только дать ей говорить через свои мысли, ощущения и импульсы воли". "И если только у вас будет чувство ответственности перед вашей Душой народа, то вы тем самым исполните долг по отношению ко всему человечеству. ... Тогда придет время, когда Европа - если вы исполните вашу обязанность перед вашей народной Душой - начнет немного понимать, что такое есть Импульс Христа в духовном развитии человечества», - было сказано в заключение этого выступления.

       И вот сегодня, по прошествии более чем восьми десятилетий, с момента, когда прозвучал этот призыв, мы видим, какому чудовищному и беспрестанному натиску подвергались почти все это время именно эта способность и это предназначение русского народа - "вдохнуть в дух душу". Именно душевное, то есть "специфически человеческое" начало, согревающее и освещающее совместную жизнь людей, поддерживающее и сохраняющее в сокровенной глубине каждого из нас "Искру Божию", - именно на него целенаправленно и сознательно направлялось оглушающее и растлевающее воздействие всего идеологического аппарата тоталитарной власти, поставившей зловещей своей задачей создание "нового человека". Это было тем более эффективно, что восточнославянские народы, по глубокому замечанию Сергея Прокофьева, подобно Каспару Хаузеру "в течение семидесяти двух лет находились в духовном заточении..., отрезанные от остального мира и от какой-бы то ни было возможности самостоятельного духовного развития" (С.Прокофьев, "Духовные судьбы России...", стр.321 русского издания. - "Die geistigen Qellen Osteuropas..." Dornach, 1987)

       Как раз эта тоталитарная "советская" власть, у истоков которой стояли такие фигуры как Ленин и Троцкий - бывшие, по свидетельству Рудольфа Штейнера, прямыми орудиями ариманического посвящения, - и ощущала как первостепенное свое назначение это оглушение и разрушение душевного элемента в народах России. Не принимая этого в расчет, трудно понять человеку сегодняшней цивилизации, почему эта богатейшая - и природными ресурсами, и, несмотря ни на что, техническими и культурными достижениями , - великая страна предстает, тем не менее, какой-то гигантской чудовищной свалкой с сотнями отравленных рек и озер, тысячами гектаров погубленных лесов и умерщвленных бездарным земледелием плодороднейших земель, с наполовину разворованными заводами и фабриками... Вот какие слова Андрея Битова поместили издатели прямо на обложке сборника его публицистики: “Мы проснулись в незнакомой стране” (Ленинград, 1991): “Самое главное воровство совершается в самом невидимом месте... Скажем, нравственность - невидимая часть нашего бытия. Но и она подвержена такому же грабежу, как лес, природа, все остальное. Долгие годы грабежу подвергалась сама душа человека. Когда же человек оказывается без души - так что ж с него спрашивать за загубленный лес? Что ему охранять, сберегать, приумножать в мире?

       Сегодня же, в последнее десятилетие двадцатого столетия народы этой страны подвергаются вновь античеловеческому эксперименту: "подобно Каспару Хаузеру, они ныне внезапно "выброшены", будучи совершенно неподготовленными, из своей полной изоляции во внешний мир, в самую гущу современной материалистической цивилизации Запада. В результате опасность разрыва единого душевного существа народа становится очень велика" (там же, стр.321).

       М.Волошина, участвовавшая в упомянутой гельсингфорсской встрече, вспоминала впоследствии слова Рудольфа Штейнера "об истинной человеческой любви и доброте, о сострадании, о тонком и интимном проникновении, об интенсивной мощной связи с владыками бытия"^* - этих особых дарах и способностях человеческой души, целительный источник которых можно найти на востоке Европы. Только живя в России, можно почувствовать сегодня, какой катастрофический урон понесло это драгоценное сокровище русской душевности.

       И может быть, побуждение как-то напомнить об этом сокровище, чьи особые качества не могли не отразиться в русской литературе, философской, религиозной мысли и внутренняя мощь которого, по глубокому убеждению автора, еще способна питать и врачевать сегодняшние болезни человечества восточной Европы, да и всего "цивилизованного мира", все более поддающегося наваждению стандартизованной, а подчас попросту демонизированной массовой культуры, уже и не просто материалистической, но все более апеллирующей к подсознательной и подчувственной, инстинктивной области человеческого существа, - может быть, это побуждение напомнить всем нам об одном из возможных источников исцеления покажется оправданным читателю этих заметок.