Члены Антропософского Общества приходят в это Общество, как это само собой разумеется, исходя из основ, заложенных в их душевном строе. И если говорить о карме Антропософского Общества, как это мы сейчас делаем, и вообще о карме Антропософского Движения, исходя из кармического развития его отдельных членов и групп членов, то, естественно, надо видеть основания для этой кармы в душевном строе тех людей, которые ищут Антропософию. Это мы и начали делать. Теперь нам надо узнать еще кое-что об этом душевном строе для того, чтобы продолжить наше рассмотрение Кармы Антропософского Движения. Я уже указал на то, что самое важное в душевном строе антропософов обусловливается тем, что они совершили и что пережили во время своей инкарнации, происходившей в первые века основания христианства. Могли иметь место и промежуточные инкарнации, но особенно важна инкарнация, бывшая в период от 4-го до 8-го столетия христианской эры.

Рассмотрение этих инкарнаций показало нам, что мы должны различать две группы лиц, приходящих к Антропософии. Мы охарактеризовали эти две группы. Но теперь мы должны обратить внимание на то общее, имеющее большое значение, общее, заложенное в основе тех душ, которые проделали такое развитие, как это было охарактеризовано мною в последней лекции.

Рассматривая первые века христианства, мы оказываемся в эпохе, когда люди были еще совсем иными, чем теперь. Когда теперь человек просыпается, то это происходит так, что он с большой скоростью «проскальзывает» в свое физическое тело, правда, с той оговоркой, которую я уже приводил. Я говорил уже, что это «проскальзывание» и дальнейшее внедрение в физическое тело продолжается весь день, но восприятие возвращения астрального тела и “Я” появляется необычайно быстро. Сегодня при пробуждении человека нет, собственно, какого-либо промежутка времени между появлением восприятия эфирного тела и восприятием физического тела: быстро проходят через восприятие эфирного тела, совсем не замечают эфирного тела, и сразу же погружаются в физическое тело. Такова особенность современного человека.

Особенность же людей, живших в первые века христианской эры, была в том, что, пробуждаясь, они ясно сознавали: я спускаюсь сейчас в нечто двоякое — в эфирное тело и в тело физическое. И они знали: сначала проходишь через восприятие эфирного тела и только потом попадаешь в тело физическое. И было так, что люди, в момент пробуждения, имели перед собой, лицезрели, хотя и не всю панораму своей протекшей до того земной жизни, но все же многие образы из этого своего прошлого. И кроме того, они имели перед собой еще нечто, что я сейчас охарактеризую. Ибо то, что поэтапно проникало в то, что лежало еще в кровати — в эфирное и физическое тело, — это оказывало тогда на все время бодрствования иное действие и вызывало иные переживания, чем те, которые мы теперь имеем в бодрствующем состоянии.

Рассматривая процесс засыпания, как он происходит ныне, надо отметить следующее: когда “Я” и астральное тело выходят из физического и эфирного тел, то “Я” очень быстро всасывает в себя астральное тело. А так как само “Я” тут совершенно не может противостоять Космосу — ничего не может еще воспринимать, — то человек при засыпании и перестает что-либо воспринимать. То, что просачивается при этом как сновидения, — это ведь только нечто спорадическое. И опять же, это было иначе в те времена. Тогда “Я” не сразу всасывало в себя астральное тело, но астральное тело после засыпания оставалось самостоятельным в своей, свойственной ему, субстанции. И так оно продолжало существовать до известной степени в течение всей ночи.

Так что, просыпаясь утром, человек не пробуждался из какой-то тьмы бессознательного, но он просыпался, имея следующее ощущение: ты жил там, в мире, исполненном света, в котором совершались различные события. Хотя это переживалось в образах, но в них находили выражение всевозможные события. Так что, в то время человек имел промежуточные впечатления между бодрствованием и сном. Они были нежными, интимными, но они существовали. Это совершенно прекратилось у цивилизованного человека и человечества только к началу 14-го столетия. Благодаря этому все те души, о которых я говорил, переживали мир иначе, чем современные люди.

Давайте составим себе мнение о том, как люди того времени, а значит и мы все, мои дорогие друзья, переживали тогда мир.

Вследствие того, что между погружением в эфирное тело и погружением в физическое тело существовал промежуточный этап, человек во время бодрствования, взирая на природу, видел не только будничный прозаический мир внешних чувств, который сейчас видит человек и который, если он хочет получить более полный образ этого, он может дополнить лишь при помощи своей фантазии. Но в то время он, взирая, скажем, на растительный мир, например, на цветущую лужайку, видел как бы некое нежное голубовато-красноватое облачко — особенно когда солнце светило более нежно, а не так, как в полдень. Он видел, как над лужайкой простирается некая голубовато-красноватая, многообразно волнующаяся и клубящаяся дымка.

То, что видят сегодня, как легкую дымку над лугом, обусловленную водными парами, то видели тогда в его духовно-астральном. Так видели и крону каждого дерева, окутанную в такое облачко. Так видели посевы на полях, видели, как из Космоса нисходят в почву дымчатые кроваво-голубоватые излучения. А взирая на животных, получали такое впечатление, что они имеют не только физический облик, но что этот физический облик находится внутри некоей астральной ауры. Нежным, интимным было восприятие этой ауры, — особенно когда этому способствовали определенные условия мягкого солнечного освещения. Тогда, как раз, ее воспринимали. Таким образом, во внешней природе видели везде деятельность духовного. А когда умирали и имели в первые дни после того, как прошли через врата смерти, переживание панорамы своей минувшей земной жизни, выступающей после смерти, имели такое ощущение, что могли сказать себе: теперь я высвобождаю из своего организма то аурическое, которое я видел как аурическое в природе. Оно возвращается туда: мое эфирное тело возвращается на свою родину. Так ощущали тогда.

В еще более старые времена все эти ощущения были, конечно, еще значительно сильнее. Но они имелись, хотя и ослабленными, и в то время, о котором я сейчас говорю. И когда, пройдя через врата смерти, лицезрели это, то имели ощущение: во всей этой духовной деятельности и жизни, которую я видел совершившейся в природе и в природных процессах, гласят слова Бога-Отца, и к Отцу идет мое эфирное тело. Поскольку человек в то время, благодаря иначе происходившему пробуждению, видел таким образом, он видел и свои собственные внешние оболочки так же иначе, чем это стало впоследствии.

Когда человек засыпал, то его астральное тело не сразу всасывалось его “Я”. В таком состоянии астральное тело «звучит». В “Я” спящего человека звучало из духовных миров целое многообразие того, что он не мог слышать при бодрствовании. В те времена оно звучало уже не так ясно, как в древности, но все же в тихой, нежной, интимной форме оно звучало. И при пробуждении человек имел чувство: от засыпания до пробуждения я был причастен совершившейся в светлых космических пространствах духовной речи.

И когда в дальнейшем человек, спустя несколько дней после прохождения через врата смерти, слагал свое эфирное тело и жил уже в своем астральном теле, то он имел следующее чувство: в этом астральном теле я переживаю в обратном порядке все то, что я на Земле думал и делал. Но я переживаю все это в том самом астральном теле, в котором я каждую ночь жил во сне. И тогда как при пробуждении человек переносил в бодрствование только нечто неопределенное, то теперь, в то время, когда он между смертью и новым рождением переживал в своем астральном теле — в обратном порядке — свою земную жизнь, он чувствовал: в этом моем астральном теле живет Христос. Я этого только не замечал. Но каждую ночь мое астральное тело жило в реальности Христа. И теперь человек знал: пока он переживает в обратном порядке свою земную жизнь, его не покидает Христос, ибо Он есть при его астральном теле.

Какую бы позицию мы не занимали в первые века христианства по отношению ко Христу — так ли, как первая группа людей, о которых я говорил, или как вторая группа, или же еще, до некоторой степени, более с языческой силой, или же в усталости от язычества, — все равно, после смерти мы имели совершенно достоверное переживание (хотя и не бывшее на Земле) великого факта Мистерии Голгофы, а именно: Христос, То Существо, Которое было правящим на Солнце, теперь соединилось с тем, что живет как человек на Земле. Это переживали все те, кто в первые века христианского развития подошли близко к христианству. Для других же то, что им доводилось пережить после смерти, оставалось более или менее непонятным. В этом и состояло различие переживаний душ в первые века христианства, а также и позднее.

Но это повлекло за собой и нечто другое. Это привело к тому, что человек, в бодрственном состоянии взирающий на природу, ощущал эту природу как область, подвластную Богу-Отцу. Ибо все духовное, что он там замечал, как творящее и живое, было для него выражением, откровением Бога-Отца. И он ощущал, что этому миру к тому времени, когда Христос появился на Земле, чего-то не достает для человечества, а именно: принятия Христа в земную субстанцию. Человек тогда еще ощущал нечто, как живое Начало Христа, наряду с природными процессами и природными силами. Ибо, это было несколько связано с тогдашним восприятием природы, в которой видели духовное сотворение и правление. То, что ощущалось тогда как духовное сотворение и правление, то, что витало в виде изменчивых духовных образов над всем растительным и животным, — это воспринималось непредвзято чувствующим человеком так, что он выражал это ощущение в словах: это есть невинность природного бытия. Да, мои дорогие друзья, то, что тогда можно было духовно лицезреть, — это называли именно невинность природного бытия, невинностью правления природных сил; и говорилось о невинной духовности в природном бытии. Но когда просыпались, то внутренне чувствовали: то, что мы переживали между засыпанием и пробуждением как мир светлого звучания духовности, теперь ощущается так, что в нем может править как добро, так и зло. Что в нем, через него, когда оно звучит из глубины духовного, гласят как добрые духи, так и злые духи, — что добрые духи хотят только поднять еще выше невинность природы и сберечь ее, а злые духи привносят в невинность природы виновность. И везде, где жили такие христиане, правящее действие добра и зла воспринималось как раз благодаря тому обстоятельству, что в состоянии сна у человека астральное тело не было втянуто в его “Я”.

Но не все те, кто называли себя тогда христианами, или вообще близко стояли к христианству, обладали таким духовным строем. А было большое количество людей, живших в южных и средних областях Европы, которые говорили: «Да, мое внутреннее существо, живущее между засыпанием и пробуждением, принадлежит как к сфере мира добра, так и к сфере зла». И много, очень много размышляли о глубине тех сил, которые вызывают в душе человека добро и зло. Также ощущалось то, что душа человека поставлена в мир, в котором происходит битва между силами добра и зла.

В самые первые века христианства этого ощущения еще не было среди людей Южной и Средней Европы, но в пятом и шестом веке оно стало возникать все чаще и чаще, — особенно среди людей, получавших знания с Востока. Самым различным образом наступали эти знания с Востока. Это душевное настроение распространялось широко в тех областях, которые в дальнейшем называли «Болгария» (интересно, что это название сохранилось за этими областями и тогда, когда их заселили совсем другие народы). И людей, особенно сильно развивших в себе такое душевное настроение, долго называли в позднейшие века повсюду в Европе «болгарами». В первую половину Средних веков в Западной и Средней Европе «болгарами» назывались те люди, которые были особенно сильно затронуты идеей о противоположности добрых и злых космических духовных сил. Это наименование «болгары» можно встретить по всей Европе в отношении тех людей, которых я сейчас охарактеризовал.

Но более или менее как раз в таком душевном настроении находились те души, о которых я здесь говорю, которые при своем дальнейшем развитии пришли к тому, чтобы лицезреть величественные образы сверхчувственного культа, происходившего в первой половине 19-го столетия, и принимать в них участие. Все то, что эти души могли пережить, познавая себя поставленными внутри этой борьбы между добром и злом, — все это они понесли через связь между смертью и новым рождением. И это придало определенный отпечаток и окраску душам, стоявшим тогда перед этими могучими образами. К этому прибавилось еще нечто другое. Эти души были последними из тех душ внутри европейской цивилизации, которые еще сохранили в себе нечто от этого раздельного восприятия эфирного и астрального тел при бодрствовании и сне. Узнавая друг друга по этим особенностям душевной жизни, они жили, обычно, в совместных общинах. В среде тех христиан, которые все более и более смыкались вокруг Рима, их рассматривали как еретиков. В то время не зашли так далеко, что подвергали еретиков такому суровому осуждению, как в последующие время, но все же считали еретиками. Их воспринимали как жутких, зловещих людей. Имели впечатление, что они видят больше, чем остальные люди, и что, благодаря своим восприятиям во сне, они и к Божественному находятся в другом отношении, чем прочие люди, среди которых они жили. Ибо последние давно уже утеряли это, уже давно приблизились к тому душевному состоянию, которое стало обычным в 14-ом столетии в Европе.

Но когда эти люди, о которых я сейчас говорю, — эти люди с разобщенным восприятием астрального и эфирного тел, — проходили через врата смерти, то они отличали себя от тех, кто были иными. И не следует думать, что человек во время между смертью и новым рождением лишен всякого участия в том, что происходит на Земле под действием людских поступков. Подобно тому, как мы отсюда взираем на небесно-духовный мир, так между смертью и новым рождением взирают из небесно-духовного мира на Землю. Как отсюда принимают участие в жизни духовных существ, так же из духовного мира участвуют в том, что переживают на Земле земные существа. За тем временем, которое я здесь изобразил, последовало время, когда в Европе христианство приняло меры к тому, чтобы давать что-то людям, которые к тому времени уже ничего не знали о своем астральном теле и о своем теле эфирном.

Христианство приняло меры к тому, чтобы суметь что-то сказать о духовном мире людям, лишенным этой опоры. Ибо, когда в первые века древние учителя христианства говорили тогдашним христианам, то они находили уже большое число таких слушателей, которые из одного только почитания внешнего авторитета могли принимать их слова как истину. Но такой наивный склад души у людей того времени давал возможность принимать эти слова за истину лишь тогда, если они говорили от всего сердца, преисполненного теплотой и энтузиазмом. А насколько теплыми и исполненными энтузиазма были сердца тех, кто проповедовал христианство в первые века, теперь вовсе не представляют себе — теперь, когда часто это превращается в чисто словесную проповедь. Но когда те, кто могли так говорить, обращались к таким душам, которых я только что описал, какие же слова они могли говорить им?

Они могли говорить так: «Взгляните на то, что, подобно сиянию радуги, есть над растениями, что появляется при вожделении в животных, взгляните на это; это есть отблеск это есть откровение духовного мира, того духовного мира, о котором мы вам говорим, того духовного мира, из которого происходит Христос». Так говорили этим людям о духовных сокровищах мудрости, и то, что говорили им, не было для них чем-то незнакомым. Говорили им о том, что они сами могли вспомнить — о том, что они сами могли лицезреть при известных условиях, при нежном солнечном освещении, как Дух в природе.

И когда говорили им о том, что есть Евангелие, возвещающее о духовных мирах, о духовных тайнах, когда им говорили о тайнах Ветхого Завета, тогда опять же говорили им не о чем-то незнакомом, но им говорили: «Здесь — слова Завета, эти слова написаны людьми, более ясно, чем вы, внимающим тихо доносящейся речи о той духовности, в которой ваши души находятся между засыпанием и пробуждением. Но и вы знаете об этой, смутно доносящейся до вас речи духовной, когда вы утром просыпаетесь». Так что об этом можно было говорить этим людям, как о чем-то знакомом. Так что в беседе, которую священники, проповедники того времени вели с этими людьми, заключалось нечто такое, переживание чего находилось в самих душах этих людей. Итак, в то время слово было еще живым и могло применяться как живое.

А затем, когда эти души, к которым можно было говорить словами живыми для них, проходили через врата смерти и взирали на Землю, тогда они видели там, внизу, наступление вечерних сумерек этого живого слова и они имели ощущение: наступают сумерки Логоса. Это было основным чувством тех душ, о которых я говорил, — душ, прошедших через врата смерти в 7, 8, 9 веках или еще несколько ранее; при созерцании Земли они имели чувство: внизу, на Земле, наступают вечерние сумерки живого Логоса. И в душах этих людей жило слово: «И Слово стало плотью и обитало среди нас». И они ощущали: люди все менее и менее представляют собой обитель для Слова, Которое должно жить во плоти, должно продолжать жить на Земле.

И это опять вызвало некое основное настроение у душ, которые жили в духовном мире в промежуток между 7, 8 и 19, 20 столетиями, — независимо от того, имели ли они какое-либо промежуточное воплощение. Это было следующее настроение: «Христос, правда, живет для Земли, ибо ради Земли Он и умер, но Земля не может принять Его, и на Земле должна возникнуть такая сила, чтобы души могли принять Христа!» И это вжилось в период между смертью и новым рождением (наряду со всем прочим, что я описал) в души тех людей, которых при их земной жизни относили к еретикам: потребность нового, обновленного откровения Христа, возвещения Христа.

И под влиянием такого душевного настроения эти развоплощенные люди переживали, что на Земле происходит что-то такое, что было для них еще совершенно незнакомо. Они учились понимать то, что происходит на Земле. Они видели, как на Земле души все менее и менее могли быть охвачены духом, как уже не оставалось там более людей, которым можно было бы сказать: «Мы благовествуем вам о Духе, который вы сами можете узреть еще витающим над растительным миром и мерцающим у животных. Мы наставляем вас Завету, который написан из слышания тех тонов, отзвуки которых и вы еще можете слышать, если у вас всплывает последующее чувствование того, что переживалось вами ночью». Всего этого уже больше не было.

Они взирали из вышнего мира туда, где положение вещей совсем изменилось, взирали на то, как в христианстве наступила замена прежней способности речи неким суррогатом. Ибо, хотя проповедникам и прежде приходилось говорить людям, подавляющая часть которых уже не имела никакого сознания о духовном в земной жизни, но тогда жило еще предание, и само употребление речи происходило еще из тех времен, когда полагали: если говорить о Духе, то люди могли, по меньшей мере, еще нечто чувствовать о Духе. Все это полностью стало исчезать в 9, 10 и 11 столетиях — тогда возник совсем иной строй души, даже в отношении слушания. Прежде, когда слушали речь человека, говорившего вдохновенно-духовно, исполненного божественным энтузиазмом, тогда люди имели чувство, что при слушании, собственно, выходишь несколько из самого себя, погружаешься несколько в свое эфирное тело, покидаешь до известной степени свое физическое тело. И опять-таки имели чувство, что приближаешься к своему астральному телу. При слушании действительно имели легкое чувство некоторого экстатического высвобождения из мира внешних чувств. Придавали значение не только самому «только слушанию», а больше тому, что переживали внутренне при этом слегка экстатическом высвобождении из мира внешних чувств. При этом сопереживали те слова, которые говорились боговдохновенными людьми. Это стало исчезать в 9, 10, 11 столетиях и полностью исчезло в 14 веке. Все более и более обычным становилось одно лишь простое слушание. И вот тогда возникла потребность апеллировать к чему-то другому, когда говорили о духовном. Тогда возникла потребность из самого человека, который должен был слушать, извлечь то, что он должен был иметь, как воззрение о духовном мире. Возникла потребность, так сказать, обработать слушателя таким образом, чтобы он все же почувствовал себя вынужденным сказать нечто о духовном мире из своего закостеневшего тела. И отсюда возникла потребность давать наставление о духовном мире в форме вопросов и ответов. Когда спрашивают, то сами вопросы всегда имеют в себе нечто суггестивное, — оказывают свое влияние на человека. Спрашивают: «Что такое крещение?» — и подготовляют при этом человека к определенному ответу. Или спрашивают: «Что такое конфирмация?» Или: «Что такое Дух Святой?» Или: «Какие суть семь грехов?» Когда подготовляют эту игру в вопросы и ответы, то тем самым заменяют стихийное слушание и разумение. И вот, таким образом, в это время возникает катехизис — сначала среди людей, пришедших в такие школы, где изучалось в форме вопросов и ответов то, что можно было сказать о духовном мире.

Видите ли, нужно внимательно рассматривать такие события. Это лицезрели те души, которые находились в вышнем, в духовном мире, переживая его с особенной силой, и они воспринимали это так: «Вот, к земным людям теперь должно было прийти нечто такое, чего мы совершенно не могли знать, что нас совсем не коснулось, как чужое нам! И это было для нас сильнейшим впечатлением, — то, что внизу, на Земле, возник катехизис». Когда исторически, внешним образом, описывают возникновение катехизиса, то этому не придают особенного значения, но когда рассматриваешь возникновение катехизиса так, как оно представляется со стороны сверхчувственного мира, тогда видишь все это — его большое значение: Отныне там, внизу, люди должны совершать совсем новую работу в самых глубинах своих душ; отныне они должны посредством катехизиса заучивать то, во что они должны веровать.

Этим я описал вам одно из возникавших ощущений. Другое же я хочу изобразить вам следующим образом: если мы возвратимся к первым векам христианства, то тогда еще не было возможным, чтобы всякий христианин, придя в церковь, садился бы или, стоя на коленях, выслушивал бы всю литургию (мессу) с начала до конца — вплоть до молитв, следующих за причастием. Это не было допустимым для всех — выслушивать всю литургию. Те, кто становились христианами, делились на две группы: на «оглашенных» (в первохристианских общинах «оглашенными» называли тех взрослых, которые готовились к принятию Иоаннова крещения водой во всей его полноте), которые могли присутствовать на литургии лишь до момента, когда заканчивалось чтение Евангелия; после же Евангелия подготовляется таинство пресуществления, и тогда они должны были удаляться. И лишь те, кто предварительно уже долгое время подготовляется к внутреннему настроению святости, необходимому для принятия таинства пресуществления, — эти, так называемые «транссубстанты», имели право остаться и слушать литургию до конца.

Это было совсем другим участием в литургии. Те люди, о которых я тут говорил — люди, имевшие в своих душах переживания, описанные мной, и взиравшие вниз, на Землю, и видевшие казавшееся им странным и неприемлемым преподавание катехизиса, — эти люди в своем культе более или менее хранили древний христианский обычай — допускать к слушанию всей литургии, к участию в ней только после длительной подготовки. Эти люди вполне различали экзотерическое и эзотерическое в литургии. Как эзотерическое рассматривалось ими то, что происходит при пресуществлении.

И вот, они взирали вниз на то, что происходило в ставшем внешнем христианском культе, и видели: вся литургия стала экзотерической. Вся литургия происходит также и перед теми и при участии тех, кто не достиг еще, пройдя особую подготовку, необходимого духовного настроения. Да может ли этот человек на Земле действительно подойти к Мистерии Голгофы, если он с недостаточной святостью в своей душе воспринимает пресуществление? Так воспринимали эти души, находившиеся между смертью и новым рождением.

А тот, кто не понимает пресуществления, тот не понимает и Мистерии Голгофы. Так думали эти души, находясь между смертью и новым рождением. Христос больше не познается людьми в Своем Существе. Культ больше не постигают. Это оседало во внутреннем мире этих душ. И когда эти души взирали на то, что было выработано и воздвигалось как символ при совершении литургии, — на «Святую Чашу», где помещается на подставке, имеющей форму лунного серпа, «Гостия» (облатка причастия), — тогда они чувствовали: это есть живой смысл того, как некогда искали в Христе Солнечное Существо. Ибо на каждой «Святой Чаше» изображены лучи Солнца. Но ныне утрачено постижение связи между Христом и Солнцем, остался только символ этого. Это сохранилось до сегодняшнего дня в виде символа, но этот символ уже не понимается людьми.

Это было вторым их ощущением. Из него происходило усиление чувства, понимание того, что должно прийти некое новое восприятие Христа.