Андрей Белый в своих несравненных «Воспоминаниях о Штейнере» рассказывает о случае, происшедшем на одной железнодорожной узловой станции, где из-за путаницы с принятием поездов должна была с минуты на минуту разра­зиться катастрофа: «Выскочил испуганный начальник стан­ции, не понимая, что следует предпринять, чтобы избежать неминуемой железнодорожной катастрофы; вдруг около него вырастает фигура бритого господина, вмешиваясь в инцидент; не проходит и минуты, как фигурка уверенно распутывает создавшуюся ситуацию; еще минута: и начальник станции, выведенный фигуркою из тупика, отдает быстрые приказа­ния: уже подымаются сигналы к стрелочникам; передвигают­ся стрелки; и наконец, без катастрофы проносится мимо станции поезд. Фигурка, предотвратившая катастрофу, — Штейнер».

Если допустить, что всякий символ так или иначе содержит в себе момент иносказательности, то история эта выглядит даже не символичной, а попросту буквальной, настолько бук­вально отвечает ее смысл обступившей нас со всех сторон действительности. Ну да, все та же «узловая» станция, назы­ваемая социальной сферой, все та же путаница в принятии правильных, единственно точных решений, все то же ожида­ние неминуемой катастрофы, на сей раз, впрочем, очень похожей на «окончательную». Вот разве что «начальники» станций никуда не выскакивают и не обнаруживают особой испуганности; скорее даже напротив — ухитряются и в этот момент респектабельно кокетничать с наставленными на них отовсюду фотообъективами, а то и срывать всяческие премии. Извечная флегма «начальства», засевшего в своих апарта­ментах и менее всего склонного... распахивать окна; 14 июля 1789 года, в день взятия Бастилии, Людовик XVI, вернувшись с неудачной охоты в Версальский дворец, вписал в свой днев­ник одно-единственное слово: «Rien» — «Ничего». Пример более чем скромный — платить за эту царскую оплошность пришлось царской же головой; в нашем случае — нужно ли это оговаривать? — счет открыт на «всех»: не о «Бастилии» идет речь, а о планете, и если не нам, чадам XX века, привыкать к десяткам и сотням миллионов насильственно отнятых жизней, то нам ли удивляться ближайшей перспек­тиве вполне последовательного уже апофеоза — когда неслы­ханный «демографический взрыв» перестанет наконец быть земной проблемой, став целиком проблемой ... загробного мира!

Найдутся — знаю это по опыту — «трезвые» умы, которые снисходительно покачают головами: да полно Вам преувели­чивать; положение, конечно, не из легких, но надо же знать меру в оценках! В самом деле, с чего бы, собственно, «началь­нику» станции испуганно выскакивать на перрон! Куда солид­нее созвать очередную — ну конечно «женевскую» — конфе­ренцию! Это принято называть теперь «встречей в верхах». Или подписать совместно очередное «интеллигентское» об­ращение! Наконец провести общественный опрос! А главное, без паники и апокалиптических ужимок, как то и приличест­вует «трезвым» умам. Такова одна крайности, характеризу­ющая умонастроения в преддверии катастрофы; можно было бы, воспользовавшись анималистической символикой, обоз­начить ее как «носорожью» — в смысле толщины и задубелости кожного уровня восприятий. Есть и другая — «мимозовая» — крайность восприятия, настолько уже сверхчувствитель­ная, что за избытком ощущений теряющая всякую способ­ность к сколько-нибудь осмысленному реагированию. Здесь выскакиваешь на перрон или уже никуда не выскакиваешь и начинаешь кричать: все равно — просто кричать или кричать стилем ветхозаветных пророков. Так было всегда — накануне столкновения поездов ли, миров ли, держав и народов и уже всего-что-ни-есть: кто-то заседал «в Женевах», глухой к кри­кам, а кто-то кричал до надрыва, проклиная заседающих. В списках жертв они фигурировали на равных правах — «носо­роги» и «мимозы».

Память благодатно подсказывает строки Гельдерлина: «Но там, где опасность, растет и спасенье». Рудольф Штейнер, появившийся тогда на той железнодорожной станции и предотвративший катастрофу, когда ничто уже, казалось, не в силах было ее предотвратить, и Рудольф Штейнер, появля­ющийся на страницах этой, изданной в 1919 году, книги — именно появляющийся, так как современности и своевре­менности тут хватило на все наше столетие — и предотвра­щающий или пытающийся предотвратить новую катастрофу, на сей раз в топике не железнодорожной развилки, а планеты, — это все та же единая тема: тема сознательности, опере­жающей абсурд и поражающей абсурд из будущего, из грави­тационных токов судьбы, ибо судьба (не слепая судьба язы­ческого космоса, неистовствующая над богами и людьми, а экзорцически укрощенная и крещеная судьба-христианка) двояка. Судьбою было бы столкновение поездов, но судьбою было и их не-столкновение. И если в первом случае позволи­тельно говорить только о силах прошлого, рассчитывающихся с настоящим из будущего, как бы влекущих зажмурившееся настоящее в пасть закулисно-метерлинковскому удаву «судьбы», то столь же позволительно осмысливать второй случай в решительно иной тональности — когда в игру всту­пают силы настоящего и обыгрывают лишь прикинувшуюся будущим лунную необходимость прошлого (так называемую «карму», но в дохристианском смысле слова) солнечными импульсами свободно поволенного и уже действительного будущего. Такова удивительная, небывалая стать этой книги, мощно спокойной, хотя и настоянной на крике миллионов людей — соберите воедино всю подлунную энергию ветхоза­ветного крика и пропустите ее сквозь магический трансфор­матор чисто павлианского гносиса, в свою очередь трансфор­мированного гносисом Гете-естествоиспытателя и уже во всех смыслах новым гносисом: вы получите ровный и спокой­ный ГОЛОС, перекрывающий ураганы — Исайя, но без кри­ка, Иеремия, но без плача: трезвейшее НЕЧТО, вторгшееся в сферу, которая исстари котировалась по ведомству всякого рода «визионеров», «гадалок» и «Кассандр», и заговорившее тут языком кристальной, безукоризненно-«академической» логики, с учетом всего «университетского» и «светского» компендиума, готовое при случае загнать в угол любого «ме­тодологического» или «дипломатического» вертихвоста — да, мощно спокойная и обреченно ненавязчивая — ибо обрек­шая себя из свободы на понимание или,... непонимание — книга, одинаково насущная как в атмосфере 20-х годов (перед той случившейся-таки катастрофой, которую она, услышан­ная, могла бы предотвратить), так и теперь, в атмосфере последнего — расчетного! — десятилетия века, накануне этой, новой катастрофы, которую она, услышанная, сможет еще предотвратить.

Ее тема (рассасывание социальных карцином и оздоровле­ние смертельно больного организма путем трехчленной реор­ганизации социальной жизни) — все та же бессмертная аллегореза «лебедя», «щуки» и «рака», невообразимо бессмыслен­ное взаимодействие которых уже подтолкнуло «воз» человечества на самый край пропасти. Виданное ли дело, когда «щука» государственности подчиняет диктату собствен­ных «щучьих велений» как «лебедя» духовности, так и «рака» экономики! Или когда «рак» экономики контролирует сферу «щучьих велений» и заказывает «лебединые песни»! Или еще: когда «лебедь» пятится под страхом свернутой шеи в болото и начинает осиливать технику кваканья, а «рак», возомнив себя этакой «ланью», только и тщится что догнать и перегнать! Комбинации абсурда настигают как бред. Их итог — немину­емая катастрофа. Ибо насилие над живым всегда чревато контрударом жизни — когда живое в ответ на глумления над собой просто перестает быть живым. Восток — Россия с при­сосками всех своих необозримых колоний — предпочел доми­нанту «щуки». Метастазы оцепенело византийской государст­венности в течение семи с лишним десятилетий сжирали тут все сколько-нибудь самостоятельные клетки свободной духов­ности и экономической инициативы — кошмар, настолько фундаментальный, что наводящий в ряде случаев на мысль о необратимых деформациях. Запад разлагался в иной комби­нации: здесь возобладал фактор «чистой» экономики, держа­щей под присмотром как правовую, так и духовную сферу. В обоих случаях речь шла о своеобразном расщеплении марксистской догмы на два гигантских эксперимента, идеологиче­ски противопоставленных друг другу, но по существу разыг­рывающих одну и ту же карту. Маркс-ученый экономист, основательный теоретик «рачьего хода» и Маркс-доктринер, инспиратор всякого рода подпольных «щук» и «поджигате­лей» действовал на два фронта: повернутый к Востоку оска­лом «ленинизма», или «политического» коммунизма, он со­вращал Запад мирными и безболезненными перспективами коммунизма «экономического»; разве случайным оказывался весь этот сыр-бор борьбы последышей за «подлинный» марк­сизм, разгоревшейся с первого же десятилетия наступившего века, когда поборники «азиатского» Маркса свирепо поноси­ли своих собратьев, ратующих за более умеренного, скажем, «австро»-Маркса, а последние брезгливо отмахивались от первых. Трюк оборачивался на редкость диалектическим: с победой «азиатского» Маркса и с номенклатуризацией идео­логических догм марксизма в «одной, отдельно взятой стра­не» можно было контрабандно (без плакатов и парадов) на­саждать «подлинного» Маркса на метафизически оскудевшей почве Запада; в итоге, здесь — «под знаменем марксизма» — надстройка с тупой монотонностью насиловала базис эконо­мики, там же — без всякого знамени — экономический базис чисто по-марксистски определял все без исключения этажи надстройки. Понятно, что в первом случае выигрыш оставал­ся только за «щукой»; во втором, разумеется, выигрывал только «рак».

«Лебедь» в обоих случаях подавался — на десерт.

Любопытный фокус «перестройки», по сути очередная ком­бинация все того же единого абсурда. Кто бы взялся описать, с какой патетикой, с каким вздохом облегчения Россия, ис­страдавшаяся под знаменем марксизма, готова теперь присяг­нуть снова идущему с Запада марксизму — по второму кругу! Сколько их будет еще, этих кругов? И, побывавши в «круге первом», так ли легко было потерять голову от аппетитностей «второго круга»?!

Ибо хаос, обступивший нас сегодня, после бесславной кон­чины семидесятичетырехлетнего (сталинский ровесник, как-никак!) Левиафана, грозит нам вполне предсказуемыми последствиями. Экономисты и юристы, сменившие «идеологов» в коридорах власти, тащат теперь гигантский и запущенный «имперский» воз в сторону частной собственности и парла­ментской демократии, полагая — не без резона, конечно, — что надо же накормить собственный народ и приучить его к плюрализму мнений. Снова золотой ключик марксизма гро­зится вскрыть все сейфы социальной жизни — тогда это называлось «диктатурой пролетариата», теперь дело идет к «диктатуре брокеров». Right or wrong, my money. Предпо­лагается: корень зол сокрыт в экономике — настоящий демо­крат должен быть сыт и ухожен; только тогда будет самое время заняться политикой и духовностью. Но нет более зло­стной иллюзии! Корень зол — в уродливой, неестественной сращенности трех членов социального организма, где каждый из них душит другого, стремясь к приоритетности, и обрекает на смерть организм как таковой. Спасать надо не отдельные члены, а целое, и значит — не в последовательности мер, а в их одновременности. Освободить экономику от политиче­ской опеки, но и огородить политику от всяческих «лобби», а духовную жизнь раз и навсегда очистить от какого-либо де­мократизма. Ибо диктат политики (мы знаем это) равен полицейскому тоталитаризму, а диктат экономики (придет­ся ли нам узнать и это?) — тоталитаризму мошны: вместо «все подавляется» — «все по(д)купается», вместо сплошного «концлагеря» — сплошной «аукцион», вместо «человека с ружьем» — легион «предпринимателей». Россия пережила уже однажды такое: зловещая тень «Октября» отбрасывается здесь только от «Февраля». Теперь в разгаре новый «Фев­раль», и снова: кто-то кричит, а кто-то умствует на конфе­ренциях...

Быть может, эта книга, с исчерпывающей ясностью и дело­витостью инструктирующая нас по части исконного нашего «что делать!», нужна здесь, как нигде. Я повторяю: она не навязывается, хотя о силе, заключенной в ней, едва ли мечтал вообще какой-нибудь «практик». Она появляется и предла­гает. Ее последняя фраза — рубеж, за которым бессмысленны уже всякие только-слова. Понять ее, значит стать ею. Выбор за нами, за каждым из нас, кто вправе что-либо peшать. Остальное — судьба, одна из двух судеб: столкнуться ли поездам или пронестись мимо. В конце концов «началь­ник» той злополучной станции волен же был «профессиональ­но» отвернуться от предложившего свою помощь «незнаком­ца». Поймем же хотя бы это. Мы слишком уже возмужали, чтобы уповать на сверхземную помощь, не церемонящуюся с нами и спасающую нас без нашего ведома, как то случалось в блаженно-детскую и юношескую еще пору нашей челове­ческой истории. Теперь сама эта помощь зависит от нас: от нашего умения увидеть ее и захотеть ее.

К. Свасьян
30 марта 1992 года, День памяти Рудольфа Штейнера