(окончание, начало в № 8 – 14)

Для заключительных рассмотрений представляется целесообразным оглянуться на тот путь, который уже пройден. При изложении биографии одержимого с восточного берега Геннисаретского озера обнаружился ряд созвучий с событиями и переживаниями, рассказанными в книге Иова. Человек в поле напряжения между добром и злом – эта основная мысль пронизывает оба текста. И важно, что оба текста показывают нам зло как допускаемую добром силу: добро не оберегает от зла человека, ведущего себя пассивно, не освобождает человека от него раз навсегда без его содействия; наоборот: человек призван к познанию того, почему действует зло, к активному участию в преодолении зла. Какое значение для человека должно иметь благосостояние? Можно рассматривать Его как незаслуженный подарок Бога (как Иов) или же как единственную цель жизни (как те свинопасы). Можно искать божественное именно в критические фазы жизни, во времена неуверенности и страдания, можно неустанно стремиться к нему в убеждении, что жизнь человека не исчерпывается в биологических процессах, что за всем воспринимаемым стоит более глубокий смысл. В этом сходятся Иов и тот одержимый и исцеленный.

Вряд ли можно привести другой рассказ Евангелий, в котором обнаруживалось бы так много от мировоззрения и этики книги Иова. Поэтому можно сказать: для человека, который, с одной стороны, был так глубоко поражен книгой Иова и, с другой стороны, знал Евангелия так основательно, как Достоевский, этот рассказ трех синоптических Евангелий не мог быть просто одним из многих; он должен был иметь для него особенное значение, сравнимое лишь со значением книги Иова. Даже если бы не был написан роман «Бесы», были бы все основания для убеждения, что тот новозаветный рассказ со всей его драматической напряженностью и остротой, должно быть, глубоко тронул Достоевского, встревожил, но в конце концов и благотворно воздействовал на него.

Но роман «Бесы» существует, как и упоминавшееся письмо Достоевского к Майкову. В романе Степан Верховенский прозревает духовный фон нигилизма в России: в нем действуют бесы, изгнанные из больного или одержимого, под которым разумеется Россия. Это было прозрением и самого Достоевского. Оно, вероятно, нашло на него так же мгновенно, как и на Степана Верховенского. В романе предпосылкой к этому служит особое знание этого рассказа Верховенским; вернее, этот рассказ стал для него камнем преткновения в детстве, так что он особенно хорошо ему запомнился. И из этого следует, что и для Достоевского этот рассказ стал камнем преткновения; он, должно быть, всегда волновал и беспокоил его. Он, должно быть, всё вновь и вновь поднимал жизненно важные вопросы: нужно ли действительно считаться с действием зла в человеке? Не имеет ли смысла освободиться от этой веры в действие зла и посвятить себя якобы истинным социальным проблемам, созданию справедливого общества, ориентированного на удовлетворение внешних потребностей человека?

Я уже пытался доказать, как основная проблематика того новозаветного рассказа просвечивает в определенных местах, собственно говоря, всех крупных произведений Достоевского, хотя Достоевский прямо не указывает на этот рассказ. Он, очевидно, действовал в более глубоких слоях его души, жил там собственной жизнью и тогда, когда Достоевский не припоминал его, не продумывал его специально, как это происходило в отношении книги Иова.

Сопоставление новозаветного рассказа с книгой Иова, анализ романа «Бесы» и разбор избранных мест произведений Достоевского – это, как я убежден, три пути, ведущие к одной и той же цели: увидеть, что тот новозаветный рассказ произвел особо глубокое впечатление на Достоевского в детстве, притягивал и отталкивал его позже, захватывал и вселял неуверенность в себе, тревожил, волновал и преисполнял внутренним миром.

При обсуждении вопроса о значении книги Иова для Достоевского мы видели, что судьба позаботилась о том, чтобы знакомство с нею не осталось только усвоением, расширением знания Библии; судьба показала молодому Достоевскому, что значит претворить этику книги Иова в жизнь: когда приобретенная за несколько месяцев до того деревня Даровое сгорела в апреле 1832 года, родители Достоевского приняли этот удар судьбы по примеру Иова, прося Бога дать им силы достойно перенести посланное им испытание.

Может возникнуть вопрос, позаботилась ли судьба похожим образом о том, чтобы знакомство с тем новозаветным рассказом не осталось чем-то отвлеченным от жизни, не осталось только проблемой теоретической теологии. Я думаю, можно дать положительный ответ на этот вопрос. Подобно тому, как переживание 11-летнего Достоевского имеет отношение к тому рассказу трех синоптических Евангелий, набожно-смиренное примирение с пожаром Дарового родителей Достоевского имеет отношение к этике книги Иова.

Об этом переживании рассказывает сам Достоевский: однажды, в августе 1832 года, в конце летнего пребывания в Даровом он шел через кусты неподалеку от деревни; он любил лес «с его… сырым запахом перетлевших листьев». Вдруг словно в какой-то галлюцинации мальчик ясно и отчетливо услышал крик: «Волк бежит». Достоевский: «Я вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика. Это был наш мужик Марей». Марей пытался успокоить мальчика. «Но я весь трясся и еще крепче уцепился за его зипун и, должно быть, был очень бледен». Марей «протянул руку и вдруг погладил меня по щеке. «Ну, полно же, ну, Христос с тобой, окстись». Но я не крестился; углы губ моих вздрагивали, и, кажется, это особенно его поразило. Он протянул тихонько свой толстый, с черным ногтем, запачканный в земле палец и тихонько дотронулся до вспрыгивавших моих губ. «Ишь ведь, ай», улыбнулся он мне какою-то материнскою и длинною улыбкой ...». Наконец мальчик понял, что крик ему померещился. «... Такие крики (не об одних волках) мне уже раз или два и прежде мерещились, и я знал про то». Он решился уйти. Марей ободрил его и обещал, «матерински улыбаясь», смотреть ему вслед: «…ну, Христос с тобой, ну ступай» – и он перекрестил меня рукой и сам перекрестился. Я пошел, оглядываясь назад каждые десять шагов». Когда мальчик дошел до первой риги, он обернулся в последний раз к Марею; «лицо его я уже не мог разглядеть ясно, но чувствовал, что он все точно так же мне ласково улыбается и кивает головой. Я махнул ему рукой, он махнул мне тоже и тронул кобыленку».

Переживание Достоевского во время встречи с крестьянином Мареем имеет сходство с рассказом об исцелении одержимого: галлюцинация почти 11-летнего Достоевского схожа с одержимостью того жителя восточного берега Геннисаретского озера; успокоение, прикосновение крестьянина к его дергавшимся губам, осенение крестным знамением, искреннюю любовь и теплый взгляд мужика можно сравнить с исцелением одержимого Христом. В обоих случаях следует благодарное удаление успокоенного или же исцеленного.

За обоими переживаниями молодого Достоевского – встречей с этим новозаветным рассказом и переживанием галлюцинации и освобождением от нее успокаивающим его крестьянином Мареем – кроется один и тот же смысл, одна и та же побуждающая сила; оба переживания Достоевского указывали с различных сторон на проблематику предстоящей жизни, доводили ее в какой-то степени до его сознания.

Достоевский говорит, что эти галлюцинации «с детством прошли», и можно было бы подумать, что эти помрачения сознания злыми силами, которые пугают человека, вгоняют в страх перед смертью, прекратились. Но дело обстоит не так. Достоевский был надолго, так сказать, расположен к этим силам, он чувствовал, что его поневоле влечет к ним, знакомился, вернее, должен был знакомиться с ними.

Мы можем себе представить, что душа Достоевского в ночном, свободном от тела переживании приближалась к этому опасному для человека миру злых духов, их, так сказать, изучала, исследовала средства и пути, которыми они влияют на человека, делают его зависимым от них, подчас одержимым ими. Вдова Достоевского рассказывает о «странной черте» своего мужа: «Вставая утром, он был весь как бы под впечатлением ночных грез и кошмаров, которые его иногда мучили, был до крайности молчалив и очень не любил, когда с ним в это время заговаривали». В одной дневниковой записи Анны Достоевской, относящейся к 18б7 году, говорится недвусмысленно: «Сонный он зверь сущий». То есть, эти удручающие ночные переживания продолжали действовать, пока Достоевскому не удавалось брать их под контроль своего будничного сознания.

В заключение зададимся вопросом, откуда происходит этот вырывающийся из глубин души Достоевского порыв к Христу. Является ли это результатом религиозного воспитания родителями, заботившимися, чтобы их дети знали Библию, или за этим стоит скорее переживание православного обряда? Я думаю, что ни то и ни другое. Достоевский вступил в земную жизнь с предрасположением искать Христа в своей судьбе. Домашнее чтение Библии, особенно Евангелий, как и переживание церковного обряда, разумеется, имели значение, поскольку содействовали тому, чтобы в его душе этот порыв к Христу мог все отчетливее подниматься в земное сознание. Но не одно только чтение Библии и не одно только переживание обряда вызывали этот порыв; он уже до этого жил в душе Достоевского.

Попытаемся собрать те из его высказываний о Христе, которые являются, очевидно, результатом индивидуального искания и собственного переживания Христа в своей судьбе, которые превосходят веру по Библии и переживание православного обряда и которые связаны с индивидуальностью Достоевского. Каким переживал, рисовал и проповедовал Христа Достоевский?

Тут прежде всего производит впечатление указание на красоту, чудотворную красоту Христа, преображающую человеческую плоть. Исходящая от Христа истина и доброта видятся Достоевскому проистекающими из этой красоты. Не только в проповедовавшейся Христом истине, не только в Его человеколюбивых действиях переживается божественность Христа; уже только в самом появлении Христа в земном мире Его божественность воспринимается с несомненной ясностью. Не только Его отдельные чудеса доказывают Его божественную силу, но уже одно «Его явление есть бесконечное чудо». В письме от 7 июня 1876 года Достоевский говорит: «Христос в Себе и в Слове Своем нес идеал Красоты, решил вселить в души идеал Красоты».

Так Достоевский представляет себе Христа: Он «проходит ... с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его… Он простирает к ним» – т.е. к людям – «руки, благословляет их…» Он «солнце» людей; Он, хотя и «страшен величием… ужасен высотою Своею, но милостив бесконечно…»

Как, по Достоевскому, можно сегодня пережить Христа? Здесь возможен двоякий ответ: это, с одной стороны, бесконечно трудно, с другой же стороны, бесконечно легко. До какой степени это может быть бесконечно трудно, обнаруживает уже сам жизненный путь Достоевского; это – хождение по мукам. То же самое можно сказать о многочисленных персонажах романов Достоевского, о Подпольном человеке, о Раскольникове и Соне Мармеладовой, о Степане Верховенском и т.д.

В набросках к роману «Преступление и наказание» говорится: если кто-то живет, «хотя бы в замазке по горло, то он страдает, а стало быть, ему Христос нужен, а стало быть, будет Христос». Я попутно замечаю, что это очень напоминает путь Иова, который о себе говорит, что, хотя хочет «водой снеговой» омыться, его все-таки погрузят «в сточную яму» так, что даже «одежда» им «побрезгует». Так же как и в описаниях Достоевского судьбы настоящего человека, стремящегося к Христу, так и в судьбе Иова – Бог появляется и выводит человека из беды. Кто не живет в подлинном смысле, тот не верит в Христа; душа такого человека «подобна камню неорганическому». Для многих это, наверно, просто эмпирическая психология религии; для Достоевского же это часть тяжко завоеванного познания человека: поистине жить – значит поистине страдать; только в страдании возникает потребность Христа. И решающее заключение: потребность Христа является причиной того, что Христос близок человеку и спасет его.

Достоевский не дает внушить себе, что человек при этом предается иллюзиям, воображает себе вещи, которых невозможно знать достоверно. В апреле 1864 года, вскоре после смерти своей первой жены, он пишет: «Христос вековечный от века идеал, к которому стремится и по закону должен стремиться человек». Для него это вовсе не богословский тезис, который с помощью логических доводов можно вывести из Библии, но опять-таки тяжко завоеванное познание человека.

Реакцию жителей Севильи на возвращение Христа Достоевский рисует так: «Все узнают Его ... Народ непобедимою силой стремится к Нему ...» Источаемые Им «лучи Света, Просвещения и Силы сотрясают их сердца» – сердца людей – «ответною любовью». Все это – не тот уже недостижимый больше мир давних времен; в нас самих сегодня есть сила устроить рай Христов; Достоевский не раз пишет об этом: рай, Царствие небесное, по сути дела, – здесь, человек только не хочет этого воспринять; в одночасье оно может осуществиться. Но что препятствует его осуществлению? Однажды Достоевский дает такой ответ: «Не хотим узнать того ...» Желать этого – так можно продолжить – недостаточно; должна иметься сильная, вынесшая тяжелые испытания воля, чтобы узнать это. В другом месте Достоевский говорит: если бы «узнать», что «всякий пред всеми за всех виноват, ... сейчас был бы рай!» Снова пред нами это глубокое познание, которое Достоевский не просто выводит из Библии, из книги Иова, но он переживает его в своей собственной жизни и претворяет в жизнь.

И еще в одном месте он говорит: «Люби других как себя, …больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроится» (имеется в виду устроение рая). Здесь нельзя торопиться с суждением, что это написано в Библии, и Достоевский только цитирует. Для него это была истина, пережитая им самим; он мог бы сказать, как герой рассказа «Сон смешного человека»: «Я видел ... своими глазами истину, всю ее славу!» Сам Достоевский свидетельствует, как Иоанн Богослов: «Мы видели славу Его» –  т.е. Слова, «полного благодати и истины». Достоевский тоже непосредственный и прямой свидетель этой истины; он не просто цитирует библейские изречения.

Какое будущее лежит перед человечеством, для Достоевского ясно: изречение князя Мышкина «Мир спасет красота» дополняется и уточняется фразой из набросков к роману «Бесы» «Мир станет красота Христова».

Если полностью осознать всю ясность прозрений Достоевского, можно оценить, как тяжело должно было переживаться им отрицание Христа его современниками, их отход от Него, их попытки решить все проблемы, конфликты и кризисы только земными средствами, когда человек опускается до уровня животного с одними лишь физическими потребностями. То, что они называют истиной, больше не обладает для него притягательной силой.

В начале декабря 1880 года, за несколько недель до своей кончины, он записывает: других «любить больше себя – не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучего чувства, до страсти. Христос ошибался – доказано! Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь с ошибкой, чем с вами». Заповеди Христа для Достоевского не есть противоречащие человеческой натуре, неисполнимые требования; они исходят из собственной его души. Его сердце решает, где его место; оно выбирает то, что другие считают ошибкой, оно остается с Христом.

В третий раз мы находим у Достоевского  оборот: «лучше остаться с Христом», чем с постигающей один только мир чувств «истиной», думающей, что Христос ошибался. Заветное желание того одержимого и исцеленного на восточном берегу Геннисаретского озера: «чтобы быть с Ним», с Христом – как говорится у Марка и Луки – после того, как его земляки выдворили Христа, – было также заветным желанием Достоевского.

В заключение я еще раз хочу напомнить высказывание Рудольфа Штейнера, которое мы, наверно, можем назвать имагинацией о Достоевском: «В покаянной рубахе он стоит перед Христом за все человечество». Мне хотелось бы, чтобы эти лекции о Достоевском послужили пониманию того, как всей своей жизнью и трудом он достиг этого «стояния перед Христом».

Андреас Шнебеле
(Автореферат лекции)