(продолжение, начало в № 8–13)

Следующий роман Достоевского, «Идиот», создававшийся с декабря 1867 года по январь 1869 года, также приобретает ясность, если смотреть на него в свете этого новозаветного рассказа. Конечно, не может быть и речи, чтобы объяснить подробности сложного хода событий романа этим рассказом из Евангелия. Но основные мысли, основные структуры позволяют усмотреть отношение к этому рассказу.

В набросках к роману главный персонаж, князь Мышкин, стоит очень близко ко Христу; ведь трижды имеет место запись: «Князь – Христос». На это указывает и место из письма Достоевского от января 1868 года, где говорится: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека», и немного позже: «На свете есть только одно положительно прекрасное лицо – Христос…» Но нельзя из этого делать вывод, будто Достоевский хотел создать Христов образ нашего времени. Ибо явление Христа на земле для Достоевского – исторический факт, изображение же «положительно прекрасного человека» – задача писателя.

Естественно, Достоевского воодушевлял идеал, но он отдавал себе отчет в тех границах, которые возложили на него его время и его собственная судьба. Последнее прежде всего явствует из того, что он наделяет князя автобиографическими чертами: князь – эпилептик, как и он сам; князь знает о переживании близости смерти перед казнью, как и сам Достоевский. Также и взгляды князя на Россию и Европу, на католицизм и социализм те же самые, которых придерживался и Достоевский. Князь видел картину Гольбейна в Базеле и был поражен ею так же, как Достоевский.

Одинакова и их тяга ко Христу: князь произносит глубокое изречение: «Мир спасет красота» – и называет себя христианином. И мы можем вполне понять это изречение только с помощью того письма от января 1868 года, которое я уже цитировал: Достоевский называет в нем Христа «безмерно, бесконечно прекрасным лицом», явление Которого на свете «есть бесконечное чудо»; в свете Евангелия от Иоанна «все чудо» можно найти «в одном воплощении, в одном появлении прекрасного». Взгляды князя и Достоевского на Христа дополняют и освещают друг друга. Но ход болезни иной: князь четыре года был в швейцарском санатории и возвращается, почти вылеченный от своей болезни, в Петербург; в конце же романа он впадает в идиотию. У Достоевского не было ни такого пребывания в санатории, ни более долгой фазы отсутствия эпилептических припадков.

Князь всем своим характером производит глубоко человечное впечатление и одновременно впечатление христианина; хотя он не проповедует, все его существо излучает на тех людей, которые с ним встречаются, нечто христианское. Двое из них признаются: им кажется, что Бог привел князя в Петербург. О Достоевском в то время, когда он работал над «Идиотом», едва ли еще можно говорить что-то подобное; его способность возвышать людей до их идеалов развилась в нем лишь позднее, только после 49 лет. И еще одно различие между Достоевским и князем: воля князя лишена земной страсти; у Достоевского же мы не находим нерешительности, слабости воли. Князь из-за своего заболевания в раннем детстве, пребывания в санатории в Швейцарии остался чужд внешней жизни, он парит над земным, оно его не особенно задевает.

Он заботится о «павшей» Настасье Филипповне, хочет возродить ее; он до конца надеется, «что она может еще воскреснуть». Можно действительно усмотреть в этом праобраз спасения души, которая слишком сильно смешалась с земным, предалась земному. Но вот выступает противоборствующая сила, действующая через Парфена Рогожина, который связан странной дружбой-враждой с князем. Та земная страсть, которой нет в князе, сильно действует в Рогожине. В его доме висит копия картины Гольбейна, как нечто вроде символа неверия; Рогожин говорит: «На эту картину я люблю смотреть». В то время как через князя очевидно действует Христос, для Рогожина Христос – такой же человек, как другие, он подвержен смерти и тлению, поглощен силами природы. Известен ведь конец романа: перед самой свадьбой с князем Настасья Филипповна убегает к Рогожину, который убивает ее той же ночью ножом. Рогожин и князь несут траурную вахту, затем князь впадает в неизлечимую идиотию.

Тот новозаветный рассказ показывает нам образ человека, который долго был одержымым. Исцеленный Христом, он возвращается к людям, в мир, который полностью занят самим собой, который охвачен мирскими эгоистическими интересами. Но исцеленный все-таки рассказывает о спасительном действии Христа, чтобы выразить свое убеждение в том, что в Христе приблизилось Царство небесное. «Я пытался показать, что спасительное действие Христа вовсе не означает, что исцеленный навсегда стал неуязвим для противоборствующей силы; она ждет с нетерпением момента для нового нападения, чтобы начать опять действовать и осуществить все-таки прежние намерения.

Если представить себе, что для молодого Достоевского тот новозаветный рассказ сразу запечатлелся так ярко, что он больше не мог его забыть, то можно утверждать: очевидно, нечто от того рассказа влилось в основную концепцию «Идиота», нечто, что не объясняется напрямую собственной биографией Достоевского. Кстати говоря, не только во время работы над романом «Идиот» Достоевского занимала идея изобразить человека, который через себя стремится дать Христу излучаться на окружающих его людей.

Между мартом 1876 года и январем 1877 года Достоевский задумывает роман с названием «Мечтатель». Герой романа остро воспринимает зло и несправедливость жизни; чтобы не застрелиться, он предается мечтам. Поэтому он не может на деле осуществить живущую в его душе потребность «быть правдивым и честным». После того, как сорвались несколько попыток «стряхнуть паралич мечтательности и стать человеком», мечтатель кончает с собой. Этот персонаж должен был рассказать, «как он мечтал быть Христовым посланником», хотя в нем было и много скептицизма.

В романе «Подросток», выходившем в свет в течение 1875 года, тоже есть интересный для моих рассмотрений момент. Совершенно незначительная, второстепенная фигура романа, Тришатов, рассказывает подростку о своем плане сочинить музыку к одной сцене из «Фауста» Гете.

Но зададимся сперва вопросом, как Достоевский вообще относился к Гете. Мы ведь знаем, какое значение имела Книга Иова не только для Достоевского, но и для Гете, когда он разрабатывал «Пролог на небесах» в самом начале «Фауста». Есть все основания предполагать, что Достоевский подробно изучил «Фауста» Гете и положительно отозвался о нем. Сердце человека как поле битвы между добром и злом – в этой мысли оба они сходятся. Существует воспоминание, которое может поразить нас, а возможно, и разочаровать или даже оттолкнуть от Достоевского. Как говорили, Достоевский высказал в одной дискуссии мнение, что немцы не создали ничего нового, но лишь перерабатывали и комментировали то, что сделали романские народы. Когда ему на это возразили, указав на «Фауста» Гете, Достоевский сказал: «Это только переживание книги Иова; прочтите книгу Иова – и вы найдете все, что есть главного, ценного в «Фаусте».

Такое мнение можно, конечно, счесть детским и поверхностным; но важнее понять, почему Достоевский не вник в «Фауста» Гете глубже. Фауст ведь противостоит злу своей активной, напрягающей волю жизнью, не поддается ему; он предается отчаянию не так сильно, как Иов, которому трудно признать, что и зло должно действовать в мире. Фауст не подпускает зло слишком близко к себе, держит его на расстоянии.

То, что Достоевский, по сути дела, был способен понять величие Гете, доказывает следующее место из «Дневника Писателя» от января 1876 года. Он исходит из ощущений Вертера незадолго до его самоубийства, из того, как он прощается со звездами. Это характерно для Достоевского: если кто-то высказывает нечто замечательное о самоубийстве, его это привлекает, это делает автора в глазах Достоевского интересным! И то, как Гете описывает ощущения своего героя в конце «Страданий юного Вертера», приводит Достоевского к исполненному глубокой мысли высказыванию, что молитва Гете во всю жизнь его должна была бы быть следующей: «Великий дух, благодарю тебя за лик человеческий, Тобою данный мне». То есть божественное происхождение человеческого лика является, по Достоевскому, для Гете гарантией, что человек – это Я, бессмертное существо.

Но обратимся теперь к той сцене из «Фауста», к которой Тришатов в «Подростке» хочет сочинить музыку. Это, конечно, не одна из сцен, где Фауст выясняет отношения с Мефистофелем, это – сцена «Собор», где Гретхен, чувствуя свою вину, слышит в церкви песнопения о Страшном суде, ее мучит злой дух, и в конце концов она падает в обморок. Не удивительно, что это, подобно теме самоубийства, привлекает Достоевского, вызывает в нем интерес, он захвачен этим; сцены же с Фаустом и Мефистофелем ему не очень близки.

Тришатов рассказывает главному герою романа о своих идеях, о том, как эта сцена должна быть музыкально разработана. Песня дьявола звучит все сильнее – говорится там, – «Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики». У Гете не говорится о криках; их Достоевский добавил. После того, как Гретхен упала без чувств, Достоевскому представляется следующее окончание сцены, и это является опять добавлением к тому, что имеется у Гете: «…и тут вдруг громовый хор, …вдохновенный, победоносный». Музыка должна быть в духе музыки второй части Херувимской песни, то есть того гимна, который поется в византийской литургии в момент Великого входа, входа с дарами Евхаристии: «Яко да царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми». Все должно перейти «в восторженный, ликующий всеобщий возглас: Осанна!» Сделай Тришатов у Достоевского еще маленький шаг дальше – и Христос Сам должен был бы явиться на оперной сцене, дабы спасти Гретхен от зла!

Так далеко Достоевский не зашел. Но как пришла ему эта идея, что Гретхен кричит, а в конце сцены Христос, хотя лишь музыкально, присутствует на сцене? Если взглянуть на этот план Тришатова к сцене из «Фауста» Гете на фоне того новозаветного рассказа об исцелении одержимого, который кричит ночью и днем, тогда, мне кажется, вполне можно понять, почему Достоевский был привлечен именно этой сценой в «Фаусте» Гете и расширил ее.

Последний текст Достоевского, который обнаруживает особое отношение к тому новозаветному рассказу, – это глава «Великий инквизитор» в романе «Братья Карамазовы»; эта глава создавалась в мае/июне 1879 года. Я напомню в немногих словах содержание этой главы: вероятно в 1559 году, «в самое страшное время инквизиции», в Севилье Христос еще раз является не земле; накануне в присутствии короля и двора была сожжена кардиналом – великим инквизитором чуть ли не целая сотня еретиков.

Все узнают Христа и следуют за Ним. Повторяется в некоторой степени ранняя фаза деяний Христа в Капернауме и окрестностях: он вновь творит чудеса; прежде всего повторяется воскрешение дочери Иаира, когда вернувшийся Христос воскрешает семилетнюю девочку перед Севильским собором теми же самыми словами, что и тогда: «Талифа куми»; Достоевский продолжает рассказывать, цитируя из славянской Библии: «и восста девица». По велению великого инквизитора Христос заточается в тюрьму. Ночью кардинал идет к Христу и обвиняет Его в том, что Он ради Своей свободы отверг дары искусителя: хлеб, чудеса, власть – и этим закрепил за человечеством несчастье и страдание. Великий инквизитор, собственно говоря, объявляет себя сторонником антихриста, с чьей помощью на земле должен быть создан рай для лишенного свободы человека, над которым учреждена опека. Вместо ожидаемого великим инквизитором ответа Христос «тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста». Затем великий инквизитор отворяет Христу двери и говорит Ему: «Ступай и не приходи более … не приходи вовсе … никогда, никогда!»

Таково содержание главы «Великий инквизитор», которая с полным правом причисляется к самым глубоким произведениям мировой литературы и разъясняет главное мировоззрение Достоевского. По словам самого Достоевского, «Великим инквизитором» он «достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности», «в своем творчестве». Хотя эта глава в романе «Братья Карамазовы» выполняет особенную функцию, все же «Великий инквизитор» представляется нам также и чем-то самостоятельным. Как свидетельствует Достоевский, эта глава имеет также самостоятельную историю возникновения: по воспоминаниям одного знакомого, Достоевский сказал, что он «тему этой легенды … выносил в своей душе почти в течение всей жизни и желал бы именно теперь пустить в ход, так как не знал, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать».

Я попробую следующее осмысление: Достоевский жил с уверенностью, что у него было переживание того, что Христос явился во плоти, творил чудеса и т.д., но также и того, что Он продолжает жить вместе с человечеством. Но Достоевский видел также, что люди все больше и больше игнорируют Христа, отходят от всего, что имеет связь с Его деянием, все больше и больше предаются убеждению, что они сами справляются со своими проблемами, что больше не нужны старые ответы и правила поведения со стороны церкви.

Это ведь действительно был конфликт, в котором Достоевский не был профаном; он никогда не был лишь нейтральным наблюдателем этого процесса. И ему было ясно, что недостаточно возвратиться к старым религиозным позициям и лишь осудить современное мышление; он был готов пережить внутренне все аргументы верящих в прогресс. Он упрекает своих критиков, что им «и не снилось такой силы отрицание», которое перешел он. И в «Великом инквизиторе» он ведь действительно выставил все контраргументы против Христа, все, что говорит против требования к человеку на пути страдания развить в себе во внутренней свободе силы нравственности и обратиться к добру. Достоевский дает противоборствующей добру силе высказать свои аргументы во всех подробностях. Он ведь и сам в мучительном процессе завоевал силу воспринять зло, смотреть ему в глаза, выдержать соблазны и искушения и не дать привязать себя к земному. Художественная сила, с которой он изображает действие зла, аргументацию зла сама уже может помочь и читателю прозреть зло; конечно, совсем не было необходимым, чтобы Христос пункт за пунктом опровергал обвинительную речь великого инквизитора. Достоевский действительно сделал свое сердце полем битвы Христа против «нечистого духа»; изображая противоборствующую Богу силу, он дает самому Христу действовать в себе.

Глава «Великий инквизитор» преисполнена страшной напряженности, что Христос здесь, что Он божественно-духовными силами творит чудеса, что не могут быть сомнения в том, что Он творит добро и только добро, и что все-таки находится человек, который объявляет все это ненужным, который считает это не полезным, неправильным, даже губительным и поэтому отправляет Христа прочь.

То же самое ведь мы находим и в том новозаветном рассказе об исцелении одержимого, где творится неоспоримое чудо и все-таки люди отправляют Христа прочь. «И просил Его весь народ… окрестности… удалиться от них,» – говорится у Луки; «ступай и не приходи более», – говорится у Достоевского. И как в Евангелии Христос беспрекословно покидает страну на восточном берегу Геннисаретского озера, так и у Достоевского Христос молча покидает тюрьму и Севилью.

Достоевский говорит, я повторяю, что он «тему этой легенды… выносил в своей душе почти в течение всей жизни ...» А это ведь значит, что его мысли уже в детстве двигались в этом направлении, вращались вокруг темы: почему человечество отвергает Христа, почему оно думает, что может обойтись без Него? Какие силы действуют в этом отвержении? И можно хорошо представить себе, что толчком к этим размышлениям был тот рассказ, в котором люди становятся свидетелями чуда Христа и все-таки отправляют Его прочь, находясь во власти эгоистического страха.

Здесь мне хотелось бы сказать следующее: руководящая мысль моих рассмотрений заключается в том, что выявление двух мест в Библии в качестве ключевых текстов для понимания жизни и творчества Достоевского одновременно приводит к углубленному пониманию высказывания Рудольфа Штейнера о Достоевском: «В покаянной рубахе он стоит перед Христом за все человечество». Особенно много материала для подтверждения того, что книга Иова и новозаветный рассказ об исцелении одержимого имели особое, даже исключительное значение для Достоевского, содержит в себе прежде всего роман «Братья Карамазовы». Можно спросить, не существует ли текст самого Достоевского, прямо ведущий к этому высказыванию Рудольфа Штейнера, подтверждающий его? Я думаю, да. Он находится в начале главы «Великий инквизитор». Идея показать Христа вернувшимся на землю оправдывается здесь тем, что было создано уже много других произведений, в которых сводили «на землю горние силы». И Достоевский указывает в конце перечисления на апокрифическое произведение «Хождение Богородицы по мукам», написанное на греческом языке, вероятно, в IX веке.

Совершенно ясно, что эта вещь произвела весьма глубокое впечатление на Достоевского, намного глубже других приведенных произведений, что явствует уже из того, что он передает содержание «Хождения…», другие же, собственно, только перечисляет. Достоевский говорит, что «Хождение ...» «с картинами и со смелостью не ниже дантовских».

Я цитирую большую часть изложения «Хождения ...» Достоевским: «Богоматерь посещает ад, и руководит Ее «по мукам» архангел Михаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть ... один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает Бог» – выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот, пораженная и плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим и просит всем во аде помилования, всем, которых Она видела там, без различия. Разговор Ее с Богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит ... Кончается тем, что Она вымаливает у Бога остановку мук на всякий год от великой пятницы до троицына дня…»

Глубоко понятным должно стать то, что, пораженный книгой Иова, Достоевский был смущен тем местом «Хождения ...», где говорится, что Бог забывает некоторых грешников; ведь в книге Иова речь идет тоже о страданиях человека, который должен думать, что Бог бесконечно отдален, не заботится о справедливости в мире и забыл о людях. Достоевский говорит, что Богородица «просит всем во аде помилования… без различия». В самом «Хождении ...» Богородица просит только о христианах; и чрезвычайно характерно, что Достоевский не замечает этого ограничения и распространяет помилование на всех.

Если передать роль Богородицы Достоевскому и поставить на место Бога Христа, тогда получается: в продолжение своей жизни, являющейся тоже «хождением по мукам», Достоевский переживает душевное состояние всех возможных разрядов грешников; пораженный и плачущий, просит он у Христа всем, находящимся во внутреннем аде, помилование, всем без различия. И это фактически то, что Рудольф Штейнер прозрел о Достоевском, говоря: «В покаянной рубахе он стоит перед Христом за все человечество». Впечатление Достоевского от «Хождения…», изложенное в 18 строках, подтверждает правду прозрения Рудольфа Штейнера!

Андреас Шнебеле
(Автореферат лекции)

(Окончание в следующем номере)