Достоевский и новозаветный рассказ об исцелении одержимого на восточном берегу Геннисаретского озера

Я хочу напомнить об исходном пункте моих рас­смотрений: двух библейских текстах, точнее — од­ного текста из Ветхого завета и группы текстов из Нового завета, являющихся ключевыми для пони­мания жизни и творчества Достоевского. Новоза­ветная группа текстов — это рассказ об исцелении одержимого на восточном берегу Геннисаретского озера.

На сей раз рассмотрение текста должно сто­ять в начале. Можно было бы просто напомнить один из вариантов трех синоптических Евангелий и сделать, быть может, добавления из двух других Евангелий. Но мне кажется, больше смысла будет в том, чтобы попытаться реконструировать по тек­стам Евангелий биографию одержимого и исцелен­ного, т.е. пройти периоды жизни этого человека в их последовательности.

И здесь мне хотелось бы предпослать следую­щее принципиальное соображение: В продолже­ние трех лет пребывания Христа на Земле, между Крещением на Иордане и Мистерией Голгофы, целый ряд людей встречался и общался с Ним — либо как предтеча и провозвестник, либо как уче­ник, как исцеленный Им больной, как слушатель Его проповедей, как противник и оппонент и т.д.; другие Его лишь видели и тем не менее уносили глубокое впечатление от этой встречи в свою даль­нейшую жизнь.

Богословы, наверное, отчасти склонны предпо­лагать, что это не были случайные встречи; но где следует искать причину того, что один встретил тогда Христа, другой же, также пребывавший в тех областях — нет? Должны ли мы искать причины этого только в его жизни до встречи с Христом?

Знание о перевоплощении и карме, стоящее в центре современной науки о духе, подводит нас к мысли о том, что причины встречи с Христом во время Его пребывания на Земле проистекают из прежних жизней человека. То есть тот, кто повстре­чал тогда Христа в земном бытии, создал себе основания для этого в предыдущих жизнях. И ан­тропософия знакомит нас с конкретными примерами, показывает, как выглядели в предшествующих жизнях такие предпосылки встреч с Христом, ука­зывая на следующие кармические связи: семеро «сыновей вдовы» и пятеро сыновей священника Маттафии, жившие во время начавшегося в 166 го­ду до нашей эры восстания Иуды Маккавея — одного из пятерых, перевоплотились в двенадцать учеников Иисуса; Саисский юноша, с чьей судьбой знакомит нас стихотворение Шиллера, воплотил­ся как Наинский юноша; в конце концов, Хирам, создатель Иерусалимского храма в десятом веке, воплотился как Лазарь, который принимает посвя­щение от самого Христа, а пророк Илья — как Ио­анн-Креститель.

Можно себе представить, что тот исцеленный Христом одержимый вступил в земную жизнь со страстным стремлением встретить Христа в зем­ном. Для этого он избрал себе область недалеко от мест первоначального действия Христа, восточ­ный берег Геннисаретского озера, языческую мест­ность с эллинизированными городами. В таком эл­линизированном городе или недалеко от него этот человек вырос и провел жизнь, не отличавшуюся с внешней точки зрения, наверное, ничем особен­ным от жизни его сограждан. Но внутренне вся его душа могла быть пронизана горячим желанием встретить «Сына Бога» в земном; это желание осеняло его земное существование. Наверное, он часто предавался мечтаниям о том, при каких об­стоятельствах осуществится эта встреча, которой он так горячо желал.

Но вот он внезапно очнулся от своих мечтаний: противостоящая Богу сила обратила на него вни­мание и сделала его одержимым ею, предприняв тем самым мощную и яростную попытку воспрепят­ствовать такой встрече. В тексте Библии, с одной стороны, говорится: он был «в нечистом духе» (Марк), потом: «легион» нечистых духов, или бе­сов, был в нем (Марк, Лука). Этот легион бесов позже был в состоянии сделать две тысячи свиней одержимыми им и погубить их. Этим, очевидно, должно было быть подчеркнуто, как сильно было нападение, как важно было противостоящей Богу силе воспрепятствовать встрече этого человека с Христом. Эта одержимость проявилась как душев­ная болезнь, как бешенство, буйное помешательст­во; возможно, это было нечто вроде чрезвычайно острой эпилепсии. Окружающие люди пытаются справиться с постигшей его болезнью, связывая ему руки и ноги. Но напрасно: он разрывает цепи и разбивает кандалы; это заболевание невозможно взять под контроль.

Совершенно ясно, к чему стремится противо­стоящая Богу сила: истребить в этом человеке человеческое, изгнать это человеческое, превра­тить его в зверя, даже довести его до самоунич­тожения. Человек этот бежит от человеческого окружения; он снимает одежду, живет в могильных пещерах и горах вблизи Геннисаретского озера. Он кричит и бьёт себя камнями. Люди сторонятся его, так как он агрессивен, опасаясь нападения с его стороны. Но как ни старалась противостоящая Богу сила, ей не удалось добиться своей цели. Высшее Я этого человека удерживало связь с его физическом телом, все надеясь, что желанная встреча с Христом все-таки осуществится, что она будет настоящей развязкой его судьбы. Мы можем себе представить, как временами, когда действие легиона бесов немного утихало, человек этот мучился вопросом: почему все вышло так, чем он заслужил это нападение противостоящей Богу си­лы, когда он только и жил блаженным ожиданием встречи с «Сыном Бога». Между фазами помраче­ния сознания и безнадежности бывали, наверное, и моменты светлых надежд, преодоления всеобъ­емлющего отчаяния.

Но вот Христос в Капернауме садится в лод­ку и переплывает через Геннисаретского озеро, и мы понимаем: Иисус в духе узнал о судьбе и тогдашнем состоянии одержимого; пришло вре­мя вмешательства, спасительного действия. Уже «издалека» (Марк) видит тот человек Иисуса; и в нем нет никаких сомнений, кто Тот, Который выхо­дит из лодки на берег. Это Христос, «Сын Бога». И он бежит на берег и припадает к ногам Иисуса. То, что он оказался способен на это, доказывает, что противостоящей Богу силе не удалось истребить в нем человеческое, относящееся к Я, изгнать это из него; ибо все это: узрение Иисуса, устремление к Нему, припадение к Его ногам — все это исходит из высшего Я этого человека. И вот мы видим пе­ред собой Христа, а перед Ним — стоящего на коленях или лежащего человека, но также и тот «нечистый дух» или же легион нечистых духов или бесов. Можно ли измерить весь масштаб драма­тического напряжения, сопутствующего прямому противостоянию Христа с Его человеколюбием Противнику с его разрушающей человека силой? Можно было бы сказать, что во время сорокодневного пребывания в пустыне Христос уже проти­востоял этой силе или этим силам. Но здесь все дело в человеке, здесь Христос борется с Против­ником ради человека.

Христос всматривается в глубины души этого человека, ничего для Него не остается сокрытым; Он знает, почему всё так вышло, какой смысл стоит за этим. Но Христос не только познает и прозревает смысл этого заболевания; уже сам Его диагноз есть одновременно и исцеление, развязка узла, победа над хаосом, запутанностью. И мы вряд ли можем себе представить всю духовную мощь этого слова из уст Христа: «Выйди, дух не­чистый, из этого человека!» Противостоящая Богу сила становится совершенно ничтожной, бессиль­ной перед величием Христа, чувствует себя изму­ченной и боится самого страшного: чтобы следую­щим шагом не стало ее изгнание духовной силой Христа в надлежащее, присущее ей самой место, в бездну (в греческом оригинале: «dpuccoc»). Толь­ко Лука употребляет это слово, у Марка говорится сдержанно: «вон из этой страны». В Новом завете слово «ариссос» встречается, помимо Евангелия от Луки (8,31), еще только в Откровении Иоанна, где оно означает и место пребывания, и исходный пункт противостоящих Богу сил, и темницу, в кото­рой связывается сатана на тысячу лет. (9,1.2; 11,7; 20,1-3) Лука, обозначающий страх бесов однознач­но и откровенно, придает своему рассказу о том моменте, когда Христос противостоит Противнику лицом к лицу, апокалиптическое и эсхатологиче­ское измерение.

Может быть, имеет смысл уже здесь отметить, что Достоевский исходит в своем романе «Бесы» от Евангелия от Луки, не от Евангелия от Марка, хотя оно немного подробнее. Очевидно, Достоев­ского вариант Луки притягивал больше; и причину этого следует, наверное, искать в том, что Лука пря­мо обозначает исходный пункт бесов — бездну.

Потом происходит нечто, что для наивной ре­лигиозности должно, собственно говоря, остать­ся полностью непонятным: противоборствующая сила начинает просить, и, что еще непонятнее, Христос выполняет эту просьбу. Наивная религи­озность желает для себя, чтобы Христос раз и навсегда избавил человека от всех противобор­ствующих сил, обезвреживая их, выдворяя их ту­да, где они больше не могут стать опасными для человека. Но Христос не действует так, как этого желает наивная религиозность! Конечно, о переговорах между Христом и этими нечистыми духами не может быть и речи. Когда Христос допустил, чтобы бесы остались в мире людей, войдя в стадо свиней, уровень Его мотивов был так возвышен, что это трудно себе представить. Может быть, позволительно попытаться выразить это так: больше добра будет достигнуто тем, что бесы останутся в стране, чем если они раз навсегда будут изгнаны в бездну (ариссос); в то, что создано из божествен­ных благодатных сил, человек должен врастать из внутренней активности; одного того, чтобы однажды принять пассивно—божественные бла­годатные силы, еще недостаточно, нужно всегда заново добиваться этого пребывания во спасении; только внутренней борьбой это спасение может быть удержано.

Затем следует событие, которое опять же труд­но понимаемо для наивной религиозности: бесы входят в пару тысяч свиней, которые в припадке бешенства бросаются с крутизны в озеро. Этим внушительно демонстрируется их сила: то, что они пытались сделать с этим человеком, а именно: до­вести его до самоуничтожения, им легко удается с животными. Но можно было бы спросить: не было ли несправедливо со стороны Иисуса лишить та­ким образом свинопасов их имущества? Не могли Он предвидеть, что случится, когда Он выполнит просьбу бесов? Не вышло ли все-таки тут что-то из-под контроля?

Мы можем быть уверены, что Христос именно посредством гибели стада свиней хочет осущест­вить добро. Мне кажется, мы должны воспринять эту гибель как испытание свинопасов. Изгнание бесов из человека есть нечто, несущее исцеле­ние, благотворное, но не вечно гарантированное; потеря стада свиней может стать чем-то благотвор­ным, если отнестись к этому правильно. Относятся ли правильно к этому свинопасы, которые, должно быть, поняли связь между исцелением одержимо­го и гибелью стада свиней? В состоянии ли они считать несущественным потерю своих свиней? Или же их благополучие в качестве свинопасов есть единственный смысл их жизни?

В то время как свинопасы в страхе убегают, чтобы вызвать жителей ближайшего города, мы видим исцеленного уже одетым, сидящим у ног Иисуса. А если мы вспомним, что, когда вскоре после этого Христос вновь совершил спаситель­ный акт — воскрешение дочери Иаира, за самим действием непосредственно последовало нечто жизненно-практическое, а именно— требование Иисуса дать девушке еды, тогда мы хорошо мо­жем себе представить: в то время, как ученики блаженно восхищаются исцелением одержимого, Иисус не забывает о практически необходимом; Он заботится о том, чтобы исцеленный получил одежду, то есть чтобы и в этом отношении совер­шилось его возвращение в мир людей.

В то время как исцеленный, сидящий у ног Ии­суса, в бесконечной благодарности благоговейно смотрит на своего спасителя, вызванные свинопа­сами жители города собираются вокруг них. Свино­пасы рассказывают о случившемся этим жителям, которые были поначалу настроены скептически. Теперь они уже не могут сомневаться: тот, с чьим бешенством они не справились, сидит у ног Иису­са. «И они объяты были великим страхом», —говорится у Луки. Но это и не удивительно! Как часто читаем мы в Библии, что люди пугались при про­явлении божественных сил! Но как часто следует и успокаивающее увещевание: не бояться! Тогда, однако, этого не произошло! Более того: жители даже просят Иисуса покинуть страну, они отправ­ляют Его прочь! То есть это был не тот страх, когда содрогаются перед лицом действия божественных сил, страх, который легко может перейти в бла­гоговение. Это был иной страх— отклоняющий, отвергающий страх, который не хочет воспринять божественное действие, отстраняет его от себя, считает его ненужным.

В отношении свинопасов, наверное, самое важ­ное то, что они не могли перенести потерю стада свиней. У них не было и нет никаких более высо­ких точек зрения, чтобы превозмочь потерю стада. Они не выдержали испытания! Этим они отличают­ся от Иова, который реагировал совсем по-друго­му на потерю стад и гибель работников и детей: «Господь дает, Господь и берет; благословенно имя Господне». У Иова мы находим узнавание бо­жественного деяния в благосостоянии и бедности, представление более глубокого смысла и в том, и в этом, у свинопасов же— привязывание всего существования к материальному имуществу; они поглощены единственным желанием неустанного умножения внешнего имущества. Думается, что в этом отклонении ими Христа продолжают действо­вать изгнанные из этого человека бесы!

Исцеленный, наверное, перестал понимать лю­дей. Того, кто спас его из глубочайшей беды, его земляки не хотят иметь у себя! Они отвергают Его! Они полагают, что обойдутся и без Него! Они счи­тают, что Он мешает им жить! Они чувствуют себя более счастливыми без Него! А исцеленный ведь совершенно точно знает, насколько единственен в своем роде Христос, что Он пришел из духовных миров, что он владеет силой преобразить все зем­ное. Незаменим и бесценен Христос для него!

Иисус беспрекословно собирается удалиться из страны. Глубоко понятным должно нам пока­заться желание исцеленного остаться у Христа. Но Иисус этого ему не позволяет и поручает ему проповедовать божественное спасительное дей­ствие своим ближним. Но он не ограничивает про­поведь тем кругом, который имел в виду Христос, но проповедует спасительное действие Христа в областях восточнее Геннисаретского озера. Так что он оказывается апостолом еще до посланни-чества двенадцати учеников. После Мистерии Голгофы Воскресший поручает проповедовать две­надцати ученикам; и в центре их проповеди стоит Мистерия Голгофы. Этот же исцеленный проповедует уже тогда; а в центре его проповеди стоит свершённое на нем спасительное действие.

Больше мы ничего не знаем об этом исцелен­ном. Очевидно, не существует легенды, сообщающей нам что-то из его дальнейшей жизненной судьбы. Мы, следовательно, не знаем и того, пред­приняли ли те бесы, которые не были обезвреже­ны, еще одну попытку напасть на него, сделать его одержимым ими. Возможность для этого в любом случае существовала.

Ряд личностей, которые встречались с Хри­стом, современная духовная наука показывает нам в их более поздних воплощениях. Семена этих встреч с Христом часто становятся плодами лишь в более поздних земных жизнях. То, что го­товилось Им и благодатно совершалось, должно быть заново завоеванным и углубленным в новых битвах, при измененных и, может быть, осложнен­ных земных условиях. О дальнейших земных жиз­нях этого одержимого и исцеленного нет никаких сообщений. Но мы можем быть уверены, что в его судьбу вписана борьба с бесами и возможность их преодоления, а также и переживание божественно­сти Христа.

Прежде чем перейти к рассмотрению значения этого новозаветного рассказа для жизни и творчест­ва Достоевского, мне хотелось бы вкратце указать на созвучия между этим новозаветным рассказом и судьбой Иова. Здесь снова обнаруживается раз­деление жизненного пути натрое: вначале — фаза божественной благодати, затем — время ужасных кризисов, наконец— вновь пребывание в боже­ственной благодати. Иова поразил болезненный недуг, повергший его в глубокое смятение; у того человека на восточном берегу это была одержи­мость. Этим их судьбы отличаются; можно напом­нить о том, что состояние Иова грозило перейти в помешательство. Кроме того, взгляд Иова на Бога заволакивается; можно с полным правом сказать, что в представлениях Иова Бог превращается в демона. В пятой речи Иова говорится: «Рвёт и мечет Он во гневе, скрежещет на меня зубами... Бог отдал меня злодеям, бросил в руки нечестив­цам». Он «схватил за шею, изранил и поставил Себе мишенью. Его стрелы летят отовсюду; Он безжалостно пронзает мои почки, проливает мою желчь на землю». (16,9-13) И книга Иова, и рассказ об исцелении одержимого — по крайней мере в из­ложении Луки — пронизаны знанием, что человек открыт бездне, предрасположен к нападениям су­ществ, поднимающихся из бездны.

Иов должен признать, что для Бога «Аввадон» — т.е. Гибель, место гибели — «ничем не прикрыт». (26,6) Здесь, очевидно, имеется в виду, что Бог обозревает все силы мироздания, включая и силы бездны, которые бессильны против Него. Для человека подосновы действия этих сил просто так непостижимы; ему приходится тяжко бороться за то, чтобы познать смысл в действии этих сил.

Но Иову вполне ясно: нравственный образ жизни оберегает человека от сил бездны; в одном глубоко впечатляющем месте Иов говорит, что прелюбодеяние есть «испепеляющий огонь, что низводит в Аввадон». (31,12) Соблюдение заповедей Бога не является для Иова принудительным подчинением правилам, ощущаемым человеком произвольными, противоречащими человеческой натуре; нет, это— стремление сохранить или дальше развить человечность, которой угрожают силы бездны.

С той же конкретностью Лука говорит о бездне, откуда действуют злые духи; это было для него возможным потому, что он прозревал свершающе­го спасительное действие Христа, для которого происхождение этих духов не могло остаться тай­ной. По сути дела исцеленный мог бы свидетельст­вовать словами книги Иова, что для Христа «Авва­дон ничем не прикрыт».

Еще одно созвучие между книгой Иова и рас­сказом об исцелении одержимого: и Иов, и тот одержимый остро чувствуют смертность человека, у обоих тяга к тленному. Оба не утрачивают наде­жды во время своих мучений. Иов, несмотря ни на что, говорит: «Я же знаю, что жив мой Заступник, Он — последний — встанет над прахом... я увижу Бога. Я своими глазами Его увижу». (19,25-27)

А когда тот человек на восточном берегу ви­дит, как Христос выходит из лодки, он пускается бежать, что можно объяснить лишь тем, что на­дежда на будущее исцеление никогда полностью его не оставляла. Для обоих встреча с божествен­ным — цель и смысл их существования. В обеих судьбах мы видим действие как божественных, так и противостоящих Богу сил. Судьба обоих по­казывает нам, что Бог позволяет действовать про­тивоборствующим силам, и именно с намерением совершить добро, которое не могло бы быть совершенным без действия противоборствующих сил. Подобно тому, как Бог предоставляет сатане сво­боду действовать по отношению к Иову непосредственно до начала кризисов Иова, так и Иисус, хо­тя и исцеляет того человека, но не обезвреживает раз навсегда бесов по окончании его страданий. Не удивительно, что именно оба эти текста Библии произвели на Достоевского особенно глубокое впе­чатление; они обнаруживают так много созвучий.

Но теперь следует привести факты, подтвер­ждающие, что и этот новозаветный рассказ об исцелении одержимого на восточном берегу Геннисаретского озера произвел на Достоевского особое впечатление. Собственно говоря, у Досто­евского есть только три прямых упоминания этого новозаветного рассказа, точнее, эпизода из этого рассказа; все три относятся ко времени возникно­вения романа «Бесы», над которым Достоевский работал с января 1870 по ноябрь 1872 года; на это время приходится его 49 день рождения (30 октября 1870 года), то есть переход в восьмое се­милетие.

Эти упоминания следующие: 1) письмо Дос­тоевского 9/21 октября 1870 года, за три недели до его 49 дня рождения, 2) название и второй эпи­граф романа (фрагмент из новозаветного расска­за Евангелия от Луки) и 3) прочтение этого фрагмента одному персонажу в ходе самого романа, а именно — в его конце. Прямое отношение к собст­венной жизни Достоевского установить затрудни­тельно; нам известно отношение Достоевского к книге Иова, но не существует писем Достоевского, которые говорили бы о впечатлении, произведен­ном на него этим рассказом, нет и высказываний его вдовы в этом роде.

Рассмотрим сперва содержание романа. Он по­вествует о провокациях и революционных затеях в одном русском губернском городе, исходящих от двух молодых людей, которые не чувствуют себя связанными никакими законами или мораль­ными принципами. Один из них — Николай Ставрогин, ведущий бесстыдную и развратную жизнь, представляющий себя гордым и высокомерным господином, умеющий очаровать окружающих. Второй — Петр Верховенский, фанатичный терро­рист, ставящий себя вне морали; он учредил в гу­бернском городе революционную пятерку, посред­ством которой разрушает упорядоченный покой города. Ставрогин подсказывает Петру Верховенскому идею связать между собою членов группы через убийство одного из членов, осуществляемое как совместная акция. Этот член группы, по фами­лии Шатов, обвиняется в потенциальной измене, и в присутствии всех заговорщиков Петр Верховен­ский его убивает. Под давлением Верховенского инженер Кириллов подписывает бумагу, в которой приписывает себе убийство Шатова, и совершает уже давно задуманное самоубийство. Но вследст­вие признания одного из членов пятерки истинная подоплека скоро разоблачается, виновные попада­ют под суд. Верховенскому, правда, удается уйти на запад, где он продолжает свою подрывную поли­тическую деятельность. Ставрогин же совершает самоубийство в доме своих родителей.

Роман тогда был весьма актуален; его дейст­вие происходит в 1870 году, в том году, когда Дос­тоевский начал его писать. Как автор, он берет на себя роль предостерегающего; он указывает на опасные тенденции в России, на революционные происки заговорщиков, стремящихся подорвать и разрушить террористическими актами государст­во, общество с тем, чтобы затем создать общест­во в соответствии со своими социалистическими представлениями.

Импульс написать этот роман Достоевский по­лучил, как известно, под впечатлением преступле­ния с политической подоплекой, которое произош­ло в действительности: 2 ноября /3 декабря 1869 года члены анархистско-революционной пятерки, руководимой Нечаевым, убили в Москве бывше­го члена группы. Очевидно Достоевский усердно изучал газетные сообщения об этом убийстве и ис­пользовал кое-какие детали в своем романе.

Итак, сначала мы видим, что Достоевский нахо­дится в самом резком противостоянии тенденциям и процессам, которые он описывает в своем романе. Он хочет противодействовать им тем, что привлекает к ним внимание, изображает их, показыва­ет, какие ужасные последствия могло бы повлечь их игнорирование. Со всеми этими тенденциями Достоевский не имеет абсолютно ничего общего, он отвергает их со всей резкостью. Но он не ос­танавливается на этом, изображая современные ему нигилистически-революционные тенденции не отдельно и изолированно, а наоборот, желая раскрыть духовное происхождение этого течения. Он убежден в том, что как западные идеи 40-х го­дов— либеральные идеи, так и идеология фран­цузского утопического социализма— т.е. стрем­ления, в которых он сам участвовал в окружении Белинского и особенно Петрашевского, — можно определить как его духовную почву, духовную ос­нову. Хотя от всех этих идей, замыслов, планов и теорий он уже давно и полностью отошел, но за­метно, что он считает себя также ответственным, даже виновным в революционном движении 60-ых годов. Он с ужасом видит, к чему приводят те пути, в начале которых он сам стоял. В «Дневнике писа­теля» он говорит о себе так: «Нечаевым, вероятно, я не мог бы сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы... во дни моей юности».

В романе эта связь наглядно показана в том, что отец главы террористической пятерки, Степан Верховенский, является представителем запад­ных идей, а конкретнее: либеральных идей 40-х годов; этот старший Верховенский— самовлюб­ленный вольнодумец и болтун, считающий себя «страдальцем науки». О воспитании своего сына он не заботился, Петр растет у теток в провинции, а потом за границей. Степан Верховенский был, кроме того, бездарным и безуспешным воспита­телем гордого и распутного Николая Ставрогина, кончающего с собой в конце романа.

Совершенно ясно, что хочет сказать Досто­евский этим связыванием трех лиц: поколение отцов, чьим представителем является Степан Верховенский, не справилось с воспитанием поко­ления сыновей — в романе: Петра Верховенского и Николая Ставрогина. Причины революционного нигилизма шестидесятых годов следует искать в либерализме сороковых годов; до подобного ниги­лизма дело бы не дошло без деятельности либера­лов сороковых годов.

Андреас Шнебеле
Автореферат лекции

(Продолжение следует)