Около двух с половиной веков прошло с тех пор, как Ангел Силез­ский собрал в своем «Херувимском страннике» глубокую мудрость своих предшественников. Богатые результаты принесло проникно­вение в природу в эти столетия. Гете развернул для естествознания широкие перспективы. Он старался проследить вечные, железные законы природной деятельности до той вершины, где они с такой же необходимостью дают возникнуть человеку, с какой на более низкой ступени они производят скалу (ср. мою книгу: «Миросозерцание Гете»). Ламарк, Дарвин, Геккель и другие продолжали работать дальше в смысле того же образа представлений. «Вопрос всех вопро­сов», вопрос об естественном происхождении человека получил свой ответ в девятнадцатом столетии. Другие, примыкающие к нему задачи в области природы, нашли свои разрешения. Теперь люди понимают, что незачем выходить из пределов фактического и чувст­венного для того, чтобы чисто естественным образом уразуметь последовательное развитие существ вплоть до человека. — Проница­тельный ум И.Г.Фихте осветил нам также и самую сущность чело­веческого Я и показал человеческой душе, где она должна искать себя и что она такое (ср. введение и главу о Фихте в моей книге «Загадки философии»). Гегель распространил царство мысли на все области бытия и пытался постигнуть мышлением закономерность внешнего чувственного бытия природы так же, как и высочайших созданий человеческого духа (ср. мое изложение Гегеля в «Загадках философии», т.1.). — Как же выглядят эти умы, мысли которых мы проследили в этой книге, в свете миросозерцания, оснащенного всеми научными завоеваниями последующих затем эпох? Они еще продолжали верить в «сверхчувственную» историю творения. В ка­ком отношении находятся их мысли к истории «естественной», созданной естествознанием девятнадцатого века? — Последнее не придало природе ничего, что ей не принадлежит; оно только отняло у нее то, что ей не принадлежало. Оно изгнало из нее все, что надо искать не в ней, но что находится только внутри самого человека. Оно не видит больше в природе существа, подобного человеческой душе и творящего по образу человека. Оно не допускает больше творения органических форм человекоподобным Богом; оно просле­живает их развитие в чувственном мире по чисто природным зако­нам. Мейстер Экхарт и Таулер, Яков Беме и Ангел Силезский, должны были бы ощутить глубочайшее удовлетворение при взгляде на это естествознание. Тот дух, в котором они хотели рассматривать мир, в полнейшем смысле перешел в это наблюдение природы, если только верно понимать последнее. То, что было им еще недоступно: осветить раскрывшимся им светом также и факты самой природы, — это сделалось бы несомненно их страстным желанием, если бы в то время в их распоряжении было настоящее естествознание. Они не могли этого сделать; ибо не было никакой геологии, никакой «естест­венной истории творения», которая бы повествовала им о процессах в природе. Только Библия по-своему повествовала им об этих про­цессах. Поэтому они искали, как умели, духовное там, где только и можно его найти: во внутреннем мире человека. В наше время у них были бы еще совершенно другие, нежели тогда, средства показать, что в ощутимой форме существующий дух можно найти только в человеке. Они без возражений согласились бы теперь с теми, кто ищет дух, как факт, не в корне природы, а в ее плодах. Они признали бы, что дух в чувственном теле есть результат развития, и что такого духа нельзя искать на низших ступенях развития. Они бы поняли, что не «творческая мысль» действовала при возникновении духа в организме, как не «творческая мысль» произвела и обезьяну из сумчатых животных. — Наше время не может говорить о фактах природы так, как говорил о них Яков Беме. Однако и в наше время существует точка зрения, сближающая образ воззрений Якова Беме с таким мировоззрением, которое считается с современным естество­знанием. Нет никакой нужды расставаться с духом, усматривая в природе только природное. Правда, многие теперь думают, что пришлось бы впасть в плоский и сухой материализм, если просто принять найденные естествознанием «факты». Я сам стою вполне на почве этого естествознания. Я ясно чувствую, что при таком рассмот­рении природы, как у Эрнста Геккеля, только тот может опошлить его, кто уже сам подходит к нему с миром плоских мыслей. Я ощущаю нечто более высокое и более прекрасное, когда даю действо­вать на себя откровениям «Естественной истории творения», чем когда мне навязывают сверхъестественные чудесные истории раз­личных вероучений. Ни в одной «священной» книге я не знаю ничего, что раскрывало бы мне такие возвышенные вещи, как тот «сухой факт», что каждый человеческий зародыш в чреве матери последовательно повторяет вкратце все животные формы, через которые прошли его животные предки Если мы только исполнимся в душе нашей величием фактов, доступных созерцанию наших внеш­них чувств, то мало места останется для «чудес», лежащих вне круговорота природы. Если мы переживаем в самих себе дух, то нам уже не нужно никакого духа во внешней природе. В моей «Филосо­фии свободы» я изложил свое миросозерцание, которое вовсе не считает, что оно изгоняет дух тем, что рассматривает природу таким же образом, как рассматривают ее Дарвин и Геккель. Растение или животное ничего не выиграют для меня, если я населю их душами, о которых мои внешние чувства не дают мне никакого свидетельства. Я не ищу во внешнем мире никакой «более глубокой», «душевной» сущности вещей, я даже вовсе не предполагаю ее, потому что я думаю, что меня спасает от этого мое познание, раскрывающееся мне в моем внутреннем мире. Я полагаю, что вещи чувственного мира и суть то самое, чем они нам представляются, потому что я вижу, что истинное самопознание ведет нас к тому, чтобы не искать в природе ничего, кроме естественных процессов. Я не ищу никакого духа Божия в природе, потому что я думаю, что слышу в самом себе сущность человеческого духа. К признанию своих животных предков я также отношусь спокойно, потому что я полагаю, что там, где берут свое начало эти животные предки, не может действовать никакого душеподобного духа. Я могу только согласиться с Эрнстом Геккелем, когда он предпочитает «вечный покой могилы» тому бессмертию, которому учат многие религии. Ибо я нахожу унижение духа, тяжкий грех против духа в представлении о душе, продолжающей жить наподобие чувственного существа. — Я слышу резкий диссо­нанс, когда естественнонаучные факты в изложении Геккеля стал­киваются с конфессиональной «набожностью» некоторых современ­ников. Но в религиозных учениях, плохо согласующихся с фактами природы, не звучит для меня дух того высшего благочестия, которое я нахожу у Якова Беме и Ангела Силезского. Это высшее благочестие находится, наоборот, в полной гармонии с деятельностью природы. Нет никакого противоречия, если мы проникаемся проблемами но­вейшего естествознания и одновременно вступаем на путь, на кото­ром искали дух Яков Беме и Ангел Силезский. Кто вступает на этот путь в смысле этих мыслителей, тому нечего бояться впасть в плоский материализм, знакомясь с тайнами природы в изложении какой-нибудь «естественной истории творения». Кто понимает мои мысли в этом смысле, тот поймет вместе со мной и последнее изречение «Херувимского странника», которое пусть послужит за­ключением и этой книги: — «На этом кончим, друг; а хочешь дальше знать: тогда сам книгой стань, и сам ее чтецом».

Дополнение к новому изданию [1924]. Это последнее предложение не следует истолковывать в смысле бездуховного понимания приро­ды. Я хотел только настоятельно подчеркнуть, что дух, лежащий в основании природы, должен быть найден в ней самой, и что его нельзя привносить извне. Отказ от «идеи творения» касается творче­ства, подобного человеческому — согласно идее целесообразности. Что же касается истории развития, об этом можно прочесть в моей книге «Гносеология в мировоззрении Гете». (Предисловие к новому изданию).