В первом десятилетии шестнадцатого века в замке Гейльсберг в Пруссии естественно-научный гений Николая Коперника¹ (1473-1543) создает мысленное построение, принуждающее людей после­дующих эпох взирать на звездное небо с иными представлениями, чем их предки в древности и в средние века. Для последних Земля была местом их обитания, покоящимся в центре Вселенной. Небес­ные же светила были для них существами совершенной природы, движение которых протекало по кругам, ибо круг — образ совершен­ства. В том, что являли звезды внешним человеческим чувствам, усматривалось непосредственно нечто душевное или духовное. Од­ним языком говорили с человеком вещи и процессы на Земле; и совсем иным — сияющие небесные светила, являющиеся, в чистом эфире надлунной сферы, как наполняющие пространство духовные существа. Уже Николай Кузанский составил себе другие понятия. Благодаря Копернику Земля стала для людей таким же существом, как и другие небесные тела, небесным светилом, обладающим таким же движением, как и они. Все отличие ее для человека можно было усмотреть теперь лишь в том, что она — место его обитания. Человек был принужден перестать мыслить о процессах этой Земли иначе, чем о процессах в остальном мировом пространстве. Его чувственный мир расширяется до отдаленнейших пространств. То, что проникало в его глаз из эфира, он должен был признать теперь таким же чувственным миром, как и земные вещи. В эфире он уже не мог больше искать духа чувственным образом.

С этим расширенным чувственным миром должен был отныне считаться тот, кто стремился к высшему познанию. В прежние века мыслящий дух человека стоял перед миром иных фактов. Теперь ему была поставлена новая задача. Теперь уже не одни только вещи этой Земли могли высказывать свою сущность из внутренней глубины человека. Эта внутренняя глубина должна была отныне охватить дух всего чувственного мира, одинаково повсюду наполняющего про­странства Вселенной. — Перед такой задачей стоял мыслитель Филотео Джордано Бруно² из Нолы (1548-1600). Внешние чувства завоевали пространственную Вселенную: отныне духа нельзя боль­ше искать в пространстве. Так извне было указано человеку искать отныне дух только там, где искали его, из глубины внутренних переживаний, выдающиеся мыслители, ряд которых прошел перед нами в предыдущих главах. Эти мыслители почерпали из самих себя  миросозерцание, к которому впоследствии принудило людей ушед­шее вперед естествознание. Солнце идей, которому в будущем над­лежало осветить новое воззрение на природу, находится для них еще за горизонтом; но свет его уже загорается утренней зарей в то время, как мысли людей о природе еще покоятся сами в ночной тьме. — Шестнадцатое столетие в области естествознания передало небесное пространство чувственному миру, которому оно принадлежит по праву; к концу девятнадцатого столетия эта наука подвинулась настолько, что и в явлениях растительной, животной и человеческой жизни она смогла отдать миру чувственных фактов то, что ему принадлежало. Ни вверху в эфире, ни в развитии живых существ это естествознание не может теперь искать ничего иного, кроме факти­ческих чувственных процессов. Подобно тому как в шестнадцатом веке мыслитель должен был сказать: Земля — звезда среди прочих звезд, подчиненная тем же законам, что и другие звезды, — так и мыслитель девятнадцатого века должен сказать: «Каково бы ни было происхождение человека и его будущность, для антропологии он просто млекопитающее животное, но только наделенное наиболее сложными потребностями, болезнями и организацией, и с мозгом, одаренным удивительной работоспособностью и достигшим высо­чайшего развития» (П.Топинар, Антропология, Лейпциг, 1888). — С такой точки зрения, достигнутой естествознанием, не может больше произойти смешения между духовным и чувственным, если человек правильно понимает самого себя. Развившееся естествознание дела­ет невозможным искать в природе дух, мыслимый по образу мате­рии, подобно тому как здоровое мышление делает невозможным искать причину движения часовых стрелок не в механических зако­нах (в духе неорганической природы), а в особом демоне, производя­щем движение этих стрелок. С полным правом должен был Эрнст Геккель, как естествоиспытатель, отвергнуть грубое, составленное по образу материи представление о Боге. «В высших и более абстрак­тных формах религий телесное явление отвергается и Бог почитается лишь как «чистый» дух, лишенный тела. «Бог есть Дух, и кто поклоняется ему, должен поклоняться ему в Духе и Истине». Но несмотря на это, душевная деятельность этого чистого духа остается совершенно такой же, как и деятельность антропоморфного личного Бога. В действительности, этот нематериальный дух мыслится не бесплотным, а только незримым, газообразным. Так приходим мы к парадоксальному представлению Бога, как газообразного позвоноч­ного животного» (Геккель, Мировые загадки). В действительности, чувственно-фактическое существование духовного может быть при­нято лишь там, где непосредственный чувственный опыт являет духовное; и мы вправе предполагать духовное лишь в той степени, в какой оно воспринимается подобным образом. Выдающийся мысли­тель Б.Карнери был вправе сказать (в книге «Ощущение и сознание»); Положение: нет духа без материи, но также и нет материи без духа, — давало бы нам право распространить эту проблему и на растение, мало того, на первую попавшуюся скалу, у которой вряд ли многое могло бы говорить в пользу этих коррелятивных понятий». Духовные процессы, как факты, суть результаты различных отправ­лений организма; дух мира существует в мире не материальным, но именно лишь духовным образом. Душа человека есть сумма процес­сов, в которых дух наиболее непосредственным образом является, как факт. Но в форме таковой души дух существует только в человеке. И это значит неверно понимать дух, это значит впадать в самый тяжкий грех против духа, когда ищут дух в душевной форме где-либо помимо человека, когда мыслят других существ одушевлен­ными наподобие человека. Поступающий так показывает только, что он в себе не пережил самого духа; он пережил лишь действую­щую в нем внешнюю форму проявления духа — душу. Но это то же самое, как если бы кто принял нарисованный карандашом круг за действительно математически-идеальный круг. Кто не пережил в себе ничего иного, кроме одной только душевной формы духа, тот чувствует себя вынужденным — чтобы не оставаться при грубо-чув­ственной материальности — предположить подобную душевную форму также и в нечеловеческих вещах. Вместо того, чтобы мыслить первооснову мира, как дух, он мыслит ее, как мировую душу и допускает всеобщую одушевленность природы.

Джордано Бруно, до которого дошло новое воззрение Коперника на природу, не мог понимать дух в мире, изгнанный из него в устаревшей форме, иначе, как мировую душу. Если углубиться в сочинения Бруно (особенно в его глубокомысленную книгу: О при­чине, о начале и об едином), то получается впечатление, что он мыслил вещи одушевленными, хотя и в различной степени. Он не пережил в себе духа в действительности и потому мыслит его наподобие человеческой души, в которой единственно дух выступал перед ним. Говоря о духе, он понимает его таким образом: «Универ­сальный разум есть самая внутренняя, самая деятельная и наиболее ей свойственная способность и потенциальная часть мировой души; он есть нечто тождественное, которое наполняет все, и озаряет Вселенную, и учит природу производить роды ее существ, какими они должны быть». Правда, в этих словах дух изображается, не как «газообразное позвоночное животное», однако все же как существо, подобное человеческой душе. «Как бы мала и ничтожна ни была вещь, в ней есть часть духовной субстанции, которая, найдя подхо­дящий к тому субстрат, тянется стать растением или животным, и организуется в любое тело, которое обыкновенно называется оду­шевленным. Ибо дух находится во всех вещах, и нет ни одной самой маленькой частицы, которая не принимала бы в себе такого участия, чтобы оживить себя в нем». Джордано Бруно не пережил в себе дух действительно, как дух, и потому мог смешивать жизнь духа с внешними механическими приемами, при помощи которых Раймунд Луллий³ (1235-1315) в своем так называемом «Великом искусстве» хотел снять покров с тайн духа. Современный философ Франц Брентано⁴ описывает это «Великое искусство» таким образом: «На концентрических, отдельно вращающихся кружках были написаны понятия, из которых затем, путем вращения, получались самые различные комбинации». На основании случайного сближения поня­тий при вращении слагалось потом суждение о высших истинах. И Джордано Бруно, во время своих странствований по Европе, высту­пал в различных высших школах учителем этого «Великого искусст­ва». Он обладал смелостью и мужеством мыслить небесные светила, как миры, совершенно аналогичные нашей Земле; он расширил взгляд естественно-научного мышления за пределы Земли; он уже не мыслил больше мировых тел, как телесных духов; однако, все еще продолжал мыслить их, как душевных духов. Не будем несправедли­вы к человеку, которого католическая церковь заставила искупить смертью его опередивший эпоху образ представлений. Хотя Бруно и мыслил еще чувственное душевным, все-таки нужно было невероят­но многое для того, чтобы все небесное пространство включить в то же миросозерцание, которое обнимало до тех пор лишь земные вещи.

***

Иоганн Шефлер, носивший имя Ангела Силезского⁵ (1624-1677), был личностью, которая в семнадцатом веке дала еще раз, в великой душевной гармонии, просиять тому, что подготовили Таулер, Вей­гель, Яков Беме и другие. Идеи этого мыслителя как бы собраны в духовный фокус и излучают сосредоточенный свет в его книге «Херувимский странник. Обильные духом изречения в стихах». И все, что говорит Ангел Силезкий, является столь непосредственным и естественным раскрытием его личности, как если бы этот человек был призван, по особой воле провидения, стать воплощенной мудро­стью. Непосредственность, с которой переживается им мудрость, сказывается в той — изумительной также и в художественном отношении — форме кратких изречений, в которую он ее облекает. Он парит, как духовное существо, над всем земным бытием; и то, что он говорит, подобно веянию из иного мира и уже заранее свободно от всего грубого и нечистого, из чего обычно лишь с таким трудом высвобождается человеческая мудрость. — В смысле Ангела Силезского воистину познающим является лишь тот, кто пробуждает в себе к видению око Вселенной; в истинном свете видит свою деятельность только тот, кто чувствует, что эта деятельность направляется в нем рукою Вселенной: «Бог есть во мне огонь, а я — сиянье в нем: не слиты ль оба мы всецело с ним в одно?» — «Богат и я, как Бог; нет в мире ничего, в чем (человек, поверь) я б не был с ним одно». — «Бог любит больше нас, чем Самого Себя; и если мной любим Он больше, чем я сам, то я даю Ему не меньше, чем Он мне». — «Для птицы воздух дом, а камню дом земля; в воде жилище рыб; покой для духа — Бог». — «Коль ты рожден из Бога, то Бог цветет в тебе; и божество Его — краса твоя и сок». «Постой, куда бежишь; небо в тебе самом: коль Бога мнишь не там, то не найдешь нигде». — Для того, кто чувствует себя так во Вселенной, прекращается всякое разделение между ним и другими существами; он не ощущает себя больше отдельным индивидуумом; напротив, все, что ни есть в нем, он ощущает, как звенья мира, а собственное существо свое — как самое Вселенную. «Мир, он не держит нас; ты сам себе тот мир, что крепко в плен забрал тебя в тебе тобой». — «Дотоле человек блажен не будет весь, пока иного в нем не поглотит одно». — «Все вещи в человеке; коль нет в тебе чего, то ты не знаешь сам, насколько ты богат». — Как существо чувственное, человек есть вещь среди других вещей; и органы его внешних чувств доставляют ему, как чувственной инди­видуальности, чувственные вести о вещах в пространстве и времени вне его; но когда в человеке говорит дух, тогда нет ни внешнего, ни внутреннего; духовное не здесь и не там; не прежде и не после: пространство и время исчезают в созерцании духа Вселенной. Толь­ко до тех пор, пока человек взирает, как индивидуум, он бывает здесь, а вещь — там; и только до тех пор, пока он взирает, как индивидуум, существует одно прежде, а другое — после. «Когда возносишь дух выше времен и мест; то вечность в каждый миг бывает твой удел». — «Я вечность буду сам, когда покину время и в Бога заключусь, в себя вобравши Бога». — «Та роза, что сейчас ты внешним видишь оком, от вечности она так в Господе цвела». — «Стань в то же посреди, и все увидишь враз: что было и что есть, что здесь и в небесах». — «Пока в уме хранишь ты плен времен и мест, дотоле не поймешь, что вечность есть и Бог». — «Когда избавишь дух от множества вещей и к Богу вознесешь, найдешь единство в нем». Тем самым человек достигает высоты, на которой он выходит за пределы своего индивидуального Я, и преодолевает всякую противо­положность между миром и собой. Для него начинается высшая жизнь. Охватывающее его внутреннее переживание является ему, как смерть старой жизни и воскресенье в новой. — «Поднявшись над собой, в себе дай править Богу: тогда узнает дух твой вознесенье в небо». — «Возвысить в духе плоть, а дух ты должен — в Боге, когда ты вечно в Нем блаженно хочешь жить». — «Чем больше мое Я во мне изнемогает, тем крепче и сильней во мне Господне Я». С такой точки зрения познает человек свое значение и значение всех вещей в царстве вечной необходимости. Природное «все» является ему непосредственно, как божественный дух. Мысль о таком божествен­ном духе Вселенной, который еще может иметь бытие и пребывание над вещами мира, или наряду с ними, исчезает, как превзойденное представление. Этот дух Вселенной является в такой степени излив­шимся в вещи и столь сущностно соединившимся с ними, что его нельзя было бы больше даже и мыслить, если отнять от существа его хотя бы одно какое-нибудь звено. «Есть только Я и Ты; не будь обоих нас, Бог был бы уж не Бог и рухнуло бы небо». — Человек чувствует себя необходимым звеном в мировой цепи. Его деятельность не имеет в себе больше ничего произвольного и ничего индивидуального. Все, что он делает, необходимо в целом, в мировой цепи, которая распа­лась бы, если бы из нее выпала эта его деятельность. «Не может без меня Бог ничего создать: не поддержу и я с ним — тотчас рухнет все».  «Я знаю: без меня не может жить и Бог; коль превращусь в ничто, испустит дух и Он». — На этой высоте человек впервые видит вещи в их истинной сущности. Ему не нужно больше извне наделять духовностью ничтожные и грубо-чувственные вещи. Ибо таким, как оно есть, это ничтожное, при всей своей ничтожности и грубой чувственности, является звеном во  селенной. — «Пылинки малой нет, соломинки такой, чтоб Бога в них мудрец в величьи не узрел». «В зерне горчичном скрыт, коль хочешь ты узнать, весь образ всех вещей, тех, что вверху и долу». — На этой высоте человек чувствует себя свободным. Ибо принуждение существует лишь там, где что-ни­будь еще может принуждать извне. Но когда все внешнее влилось во внутреннее, когда исчезла противоположность между «Я и миром», между «вне и внутри», «природой и духом»; тогда человек чувствует все, что его побуждает, только как свое собственное побуждение. — «Закуй меня, как хочешь, хоть в тысячу цепей, и все ж на воле я, свободен от оков». — «Коль волей мертв я стал, то должен Бог творить то, чего я хочу: я сам ему указ». — Тут кончаются все извне приходящие нравственные нормы; человек становится сам себе ме­рой и целью. Над ним не стоит никакого закона: ибо закон стал его сущностью. — «Для злых лишь есть закон; без писанных скрижалей любить бы добрый стал и Бога и людей». — Таким образом, на высшей ступени познания человеку вновь даруется невинность природы. Он выполняет поставленные ему задачи в чувстве вечной необходимости. Он говорит себе: через эту железную необходимость дана тебе возможность освободить от вечной необходимости то звено мира, которое тебе досталось в удел. — «Учитесь, люди, вы, у полевых цветов: как Богу угодить и расцветать в красе». — «Не знает роза никаких «зачем» и «почему»; не спросит: видят ли ее, цветет себе без дум». — Восставши на более высокой ступени, человек ощущает в себе, подобно полевому цветку, вечное, необходимое устремление Вселенной; он живет, как цветет полевой цветок. Чув­ство его нравственной ответственности возрастает при всяком его действии до неизмеримости. Ибо, упуская что-нибудь сделать, он отнимает это у Вселенной, он умерщвляет Вселенную, поскольку возможность такого умерщвления зависит от него. «Что значит: не грешить? Ответ искать не долго: тебе его дадут безмолвные цветы». «Все смерти подлежит: коль не умрешь для Бога, то для врага тебя в конце поборет смерть».

__________

¹ Николай Коперник, 1473-1543, родом из Торна. Свои многочисленные штудии начал в Кракове и продолжал в Болонье и Падуе (они касались теологии, медицины, математики, астрономии). В Италии преимущественно изучал юриспруденцию и древние языки). С 1512 г. — настоятель собора во Фрауенбурге. Его главное сочинение «De revolutionibus orbium coelestium» («О вращении небесных сфер») не публиковалось даже спустя некоторое время после его смерти; оно было защищено посвящением папе, но в связи с процессом над Галилеем (1616) было внесено в Индекс.

² Филотео Джордано Бруно, 1548-1600, из Нолы под Неаполем; был членом доминиканского ордена, позже — вступил в конфликт с ним. Насколько было велико его отвращение к Аристотелю и схоластике, настолько же сильно влече­ние к Николаю Кузанскому, Копернику и Раймонду Луллию (см. ниже). Бежав из Неаполя, он вел жизнь бродячего философа, которая через Гент, Париж, Лондон, Виттеиберг, Прагу, Франкфурт вновь привела его в Италию. В Венеции он был выдан инквизиции и в 1600 г. осужден на казнь через сожжение.

³ Раймунд Луллий, 1235-1315, каталонец с о.Майорка, отрекся от беспутной, полной внешнего блеска жизни и стал «воином Христовым». Свою главную задачу видел в интеллектуальном преодолении арабизма. Его многократные победы в публичных диспутах повлекли за собой преследования со стороны арабов и тюремное заключение. Умер смертью мученика. Был францисканцем и приобрел имя «doctor illuminatus» — «осиянный доктор».

⁴ Франц Брентано, 1838-1917, философ и психолог.

⁵ Ангел Силезский (Иоанн Шефлер, 1624-1677), происходил из протестантской семьи в Бреславе, учился медицине в Страсбурге, Лейдене и Падуе. В 1653 г. перешел в католичество и стал придворным медиком.