Хотелось бы знать, о чем они заливаются
так прекрасно в ночи,
в мире ведь нет никого,
кто бодрствовал бы вместе с ними.

Й. фон Апхендорф, «Соловьи»

Почему поют птицы? - вопрос весьма древний. Но что, собственно, мы хотим узнать, задавая этот вопрос, что требует понимания? Ответы так же разнообразны, как и переживания, лежащие в ос­нове этого вопроса. Исходя из одного такого пе­реживания, я хотел бы попытаться приблизиться к ответу.¹

Радость — и ... вопрос

Как радостно после звенящей тишины ночи (или зимы) услышать обновляющее птичье пение. Это — как явление мира при восходе солнца или появление уже давно не виденного знакомого, не­смотря на мою симпатию или антипатию.

Если обратить внимание на этот вид радости, то очень скоро возникает вопрос о значении такой встречи: «В чем здесь, собственно, дело? Все же - зачем поют птицы?» При виде ликующего перед моим окном черного дрозда я оказываюсь в зага­дочной ситуации: «Не хочет ли птица мне нечто сообщить?»

В этом месте стоит на мгновение остановиться. Прежде всего здесь имеет место некое пережива­ние. Оно ищет понимания - оно вопрошает. И для этих вопросов я ищу слова. Но найденные слова не могут отвлечь меня от собственной цели и, со­ответственно - от исходного переживания.² Если я сформулирую это так: «Не хочет ли птица мне не­что сообщить?», — то мой следующий вопрос бу­дет: «Что я при этом думаю?». Ибо — как про­изойдет эта беседа между птицей и мною? Чувст­вую ли я вопрос птицы, обращенный ко мне так же, как вопрос человека, который хочет мне нечто сказать? Говорит ли мне здесь кто-то именно из того внутреннего, что я знаю у людей, которое я характеризую как «Я», но чего я у птицы не пони­маю, или язык ее мне еще неизвестен?

Рудольф Штайнер развивает данную мысль следующим образом: «...мы переходим к тому, что ближе всего подводит к человеку - к развитию голоса птиц. Здесь вы можете видеть с одной сто­роны - музыкальное у птиц, с другой стороны -вокализацию у высших животных. Но видите ли, если вы рассматриваете насекомое, цикаду или какое-либо другое насекомое, производящее звук движением членов, то вы подходите к насекомому. При этой консонантизации, когда мы наблюдаем насекомое, не возникает впечатления, что оно хо­чет вам что-то сказать. Вы остаетесь перед фак­том, который заключается в поведении. Вы подходите к животным, которые мычат, блеют или ры­чат, и у вас не возникает восприятия, что речь идет о защите или о хорошем самочувствии, кото­рые восходят к внутреннему переживанию. Дело вовсе не во внутреннем. При звуках птичьих голо­сов у вас возникает отчетливое чувство: музы­кальное живет не в них».³

В связи с исходным вопросом бросается в гла­за, как в этой цитате повторно подчеркивается, что качество звуков, издаваемых животным, ха­рактеризуется самим фактом, а не тем, что они выступают из его внутреннего. Если, например, перед моим окном поет черный дрозд, то он не говорит, как человек: «теперь я расскажу тебе о том, как у меня идут дела и что я переживаю при этом!». Так что моя формулировка вопроса -«птица, вероятно, хочет мне здесь кое-что сооб­щить?» - вела бы к заблуждению, если бы я трактовал ее в смысле общения с человеком.⁴

Таким образом, вопрос о смысле того, что го­ворит мне птичье пение, относится к факту со­бытия как такового. Это означает: я должен учиться понимать само событие как слово!⁵

Тем самым мы делаем решительный шаг: ис­ходя из простой радости, вызванной фактом, от­носительно события мы задаем вопрос «как», чтобы в дальнейшем познать его «что» или его «сущность».

Животное - «религиозное» событие - слово

Итак, в вытекающем отсюда смысле «мине­рал», «растение» и «человек» являются также событиями-словами. Чтобы понять событие «пти­ца» (или даже «птица-пение»), полезно прежде всего сконцентрироваться на событии «живот­ное». Помочь в размышлении здесь может сле­дующее:

«И точно так же, как мы созерцаем предмет, который возбуждает в нас желание, и затем хва­таем предмет движением руки, так у животного это происходит во всем организме, так что непо­средственное творческое начало выражается в окраске, оно проникает в перья или в шерсть, и окрашивает животное. Я ранее говорил, что наше время неспособно понять, почему белый медведь - белый; белая окраска - результат его окружающей среды, и то, что белый медведь себя "отбеливает", означает по отношению к желанию приблизительно то же самое, но на другой ступени как если человек протягивает руку и рвет розу. Живая продуктивность окружающей среды так воздействует на белого медведя, что в нем при­водится в действие вожделение и он "отбеливает" себя».⁶

Мы приводим это место лишь постольку, поскольку в нем говорится о качестве бытия живот­ного: животное - это существо, изживающее себя в вожделениях - или как это сформулировано в «Драматическом курсе»: ничто, «что выше оборо­нительной реакции, выше чувства удовольствия, не доходит до внутреннего переживания». Итак, то, что составляет животное, т.е. его субстанция, заключается в вожделениях. Каждый животный вид живет определенным родом вожделений. В этом заключено как направленность вожделения, так и его цель. Так что белый цвет белого медве­дя должен рассматриваться иначе, чем белый цвет снега. В белом цвете белого медведя мы усматриваем «животное» вожделение. Вожделе­ние стало формой (состоянием бытия), и обратно: «животная» форма всегда пропитана вожделени­ем.⁷

Здесь направленность вожделения по содер­жанию идентична его цели, так что животное стремится к своему собственному первоисточнику. Оно стремится к обратному воссоединению с са­мим собой - если хотите, животное в глубочайшей степени «религиозно».

Конечно, из этого нельзя создавать представ­ление о роде человеческой религиозности. Ведь животное переживает такое требующее воссоеди­нения существование, не имея сознательного ощущения этого, а также не имея возможности сознательного воссоединения через дух, как это свойственно человеку. В этом основание неизбыв­ной трагичности животного существования, кото­рая окутывает, прежде всего - встречу с млекопи­тающими. Тоска животного по первоисточнику ос­тается вечно неутоленной. Оно обречено (напра­шивается сказать - «проклято») переживать ис­полнения вожделений исключительно полюсом чувств. Но последние всегда остаются лишь ви­димостью по сравнению с «религиозными» стрем­лениями. Дубоноса, к примеру, это обрекает ле­том на постоянное раскалывание вишневых косто­чек. Он отбрасывает сочное и красочное мясо плода и раскалывает твердое ядро сильным и специально для этого оформленным клювом, применяя значительное усилие (скворец, тем вре­менем, поступает совершенно наоборот!). Это лишь один из многих процессов, в которых прояв­ляется субстанция вожделения по имени «дубо­нос», которым она, однако, также обусловлена.

Пение - часть окружения птицы

Специфическая для каждого животного вида направленность вожделений, по моему мнению, есть то, что Рудольф Штайнер в приведенной ци­тате обозначает как «самоотбеливание белого медведя» «окружающей средой». Это - природа животного вида, его сущность. Из нее вытекает всё явление животного.

Если я хочу понимать его, я должен попытаться вновь воспроизвести этот род существования в самом себе в процессе наблюдения. При этом я передвигаюсь в пределах пограничной области между растительным существованием и одаренностью Я, если речь идет о постижении состояния сознания животного. Птица, издавая свои звуки, живет только в действии, но не в высказывании! Но она не есть лишь являющийся образ своей окружающей среды, как растение. Скорее, пение птицы открывает то же значение, что и любое дру­гое ее проявление в ее поведении, а также в ее оперении, облике и так далее. И имея это в виду, я, ведь, не стану задавать вопрос: «не хочет ли мне птица нечто сообщить?»! Нет, все это являет­ся именно выражением специфического способа вожделеть к окружающей среде и, соответственно - образно искать в окружающей среде то, что при­надлежит данному животному виду.

При таком рассмотрении каждый животный вид открывает мне определенное душевное про­странство. Пение птицы - вклад в постижение этого, специфического для каждого вида душевно­го пространства.

Настроение как орган познания

После такого предварительного рассмотрения можно найти, в продолжение первой цитаты, род методического руководства к познанию специфи­ческой для вида животной субстанции: «Да, у вас будет самое естественное ощущение голоса птиц, если вы с каким-либо голосовым образом птицы сравниваете полет, движение крыльев, если воз­никает гармоничное созвучие между внешними движениями, тем, что птица совершает внешне, и тем, что она развивает как голос».⁸

Итак, нужно обратить внимание на род соот­ветствия между различными проявлениями жи­вотного, например - внешними движениями и из­даваемыми звуками или между поведением и об­ликом, и, соответственно, между поведением и ландшафтным пространством, в котором живот­ное живет. Это ландшафтное пространство - во­все не конгруэнтно тому, что мы видим в физиче­ской картине, в которой мы открываем животное. Скорее это означает: вживаться в своем настрое­нии в животное, обучаясь тому, что принадлежит его ландшафту, окружающей среде и, соответст­венно, его природе. При этом имеется в виду не только лишь внешнее поверхностное соответст­вие, в том смысле, что зеленая птица всегда должна разыскивать также зеленый ландшафт, или полет синицы должен быть определен чере­дующимися взлетами и падениями, так как ее пе­ние состоит из двух следующих друг за другом, разделенных интервалом тонов. Это скорее озна­чает, что следует обращать внимание на род со­ответствия, согласованность переживаний, ори­ентированных на наблюдения. Так, например, по­лет крапивника часто называют «жужжащим». Та­кое же, описывающее переживание, слово исполь­зуется при пении крапивника.

В этом случае оба наблюдения встречаются непосредственно в том же самом переживании. Проблематичны, но при этом и ведут дальше та­кие ситуации, в которых как раз не ориентируются на непосредственное соответствие переживания: как может, например, малый, изящный крапивник обладать столь чрезвычайно громким пением? Это уж никак не согласуется!

Здесь мы подходим к решающему пункту лю­бого органического рассмотрения природы: мы должны позволить природе учить нас тому, какова она есть. Соответствие переживаний не является чем-то предопределенным. Скорее, отдельный животный вид представляется нам как бы неким единством, ведь он живет в полном согласии с собой. Сам вид является гарантом рассматривае­мой Рудольфом Штайнером «гармонии» между единичными явлениями. Итак, вместо того, чтобы из однажды схваченного внутреннего соответствия стараться понять также все дальнейшие явления, надо всегда быть готовым отказаться от вырабо­танного до сих пор содержания этого соответст­вия, и использовать при наблюдениях орган, кото­рый лежит в основе постижения внутреннего соот­ветствия, а именно - собственную способность переживания настроения. Таким образом, можно, например, поведение крапивника, его манерность с его вздернутым хвостиком и его устремленность вперед всем своим обликом - охарактеризовать как весьма энергичное и динамичное, что опять-таки согласуется с характером его пения.

От настроения к значению - истина, красота, доброта

Через постижение настроения отдельные яв­ления мира чувств становятся образом внутрен­ней взаимосвязи, творящей целостности. Так как каждая целостность внутренне согласована и оп­ределенным образом выстроена, каждой взаимо­связи настроений уже присуще нечто особенное. Это прежде всего бросается в глаза, если на­строения сравнивать друг с другом. Возьмем, к примеру, с одной стороны - малиновку с ее ниспа­дающим из еле слышимых высот, искрящимся, стеклянно звенящим пением, которое кажется за­мирающим незадолго до достижения низких тонов, никогда не достигая земли. С этим пением гармо­нирует то, что тонкие, высокие и землисто окра­шенные лапки малиновки сливаются с фоном, и ее округлое тельце кажется как бы парящим над землей. При этом ее головка с большими и тем­ными глазами кажется чуть ли не отделенной от туловища. Совершенно иначе у большой синицы: каков контраст между глубоким черным цветом и холодным светло-желтым! Какова жесткая опре­деленность ее непрерывной оживленности и ее крика! Насколько ясен четкий контур звуков ее требовательного весеннего накрика и сколь регу­лярен и легок ее прыжок от высот к глубинам!

Сравнение подчеркивает прежде всего отли­чие, особенность данного вида. Мы осознаем, что входим в совсем иные пространства настроений. Разумеется, нам недостает исполненного значе­ния содержания этого пространства.

Хотя мы и осознаем себя в мире чувств в це­лостном, живом и весьма специфическом чувст­венно являющемся идеале, остается неизвестным, в чем мы, собственно, находимся. Как здесь быть далее?

В качестве ответа я хотел бы остановиться вкратце на комментарии Рудольфа Штайнера к трем идеалам человечества - истине, красоте и доброте. Идеал истины связан со смыслом фак­тов: что воспринимается чувственно, как являет­ся сущность? Жить на Земле в красоте - означа­ет: перед лицом чувственных фактов осознавать себя в своем внутреннем в целостности, во взаи­мосвязанном элементе настроения. Доброта оз­начает, что мы «можем перенести собственное душевное в душевное другого человека», означа­ет, что «человек может быть тронут, если он со­чувствует озабоченности на лице другого, и, если по крайней мере его астральное тело при виде озабоченности другого также ощущает озабочен­ность». Иными словами, доброта - это способ­ность проникнуть в ситуацию другой души. Мы предоставляем собственную способность пережи­вания в распоряжение другого. Исходный пункт и масштаб являются при этом одновременно опы­том переживания собственного состояния в каче­стве земного человека в физическом теле. Все дальнейшие переживания доброты опираются на этот основной опыт.

Проникновение в птицу

Здесь можно лишь вкратце указать на одну из многих возможностей - как может происходить проникновение в другое существо. Допустим на минуту мысль, что я мог бы издавать звуки лишь на флейте. Куда переместится мое переживание звука, как я сам буду себя слышать? Куда будут направляться мои высказывания? Будет ли у меня все еще интерес к высказыванию моих звуков? Как изменится мое самосознание?

Или у меня есть только возможность лишь тол­стыми грудными мышцами двигать членами, ли­шенными мышц. Если присоединить к этому, что я «проглотил» флейту, так что она вставлена в бронхи как раз в разветвление трахей,⁹ и я произ­вожу звуки только ею, пребывая при этом в теле, покрытом перьями, то куда и как переместится мое переживание самого себя? Так можно попы­таться экспериментально вызвать переживание того, как живет птица,

Следующее высказывание может в какой-то мере прояснить значение вызванного пережива­ния: «Птица... в целом, собственно - голова, в этом прогретом воздухе она пролетает сквозь ми­ровое пространство, она, собственно, есть живая летучая мысль».¹⁰

Человеку в назидание и утешение

Так почему же поют птицы? В качестве ответа на этот вопрос мы обратились к поиску причин специфического поведения в существе данного животного. Все проявления животного являются выражением, а также возвещением, называнием собственного имени этого существа. Пение птиц также является таким совершающимся словом. Оно говорит мне самим своим явлением и вопрошает меня о своем значении.

Этот факт выступает из противоречия в приве­денном в эпиграфе описании переживания Айхендорфа: «...в мире ведь нет никого, кто бодрство­вал бы вместе с ними...» (а сам автор?!) Почти неизбежно вырывается это корректирующее до­полнение; оно неудержимо стремится далее, вплоть до растерянного умолкания в осознании уникальности, интимности момента. Являю­щееся радостно приветствует нас и взывает к нам - познать его, учиться его понимать. Оно вопрошает о содержании, которым оно наполняется. Методически - это вопрос о «как» явления во взгляде на специфическое и актуально осуществляемое душевное переживание. Переживание настроения и доброта принадлежат этому как духовно-душевные органы восприятия. Так пение птиц - во взаимосвязи с другими их проявлениями - может открыть доступ к специфическим душевным пространствам и вызвать в человеке целый спектр переживаний.

Обратив на это внимание, человек расширяет свои душевные способности, он формирует себя, строит в своей собственной экзистенции. Зачастую осмеиваемое обыденным сознанием мнение, что птицы поют в утешение и в назидание человеку -предстает на этом фоне в новом свете.

Йозеф фон Айхендорф в заключение своего стихотворения в поэтической форме показывает, где мы начинаем подходить к постижению на­строения, нащупывая основание вопроса -«...хотелось бы знать, о чем они заливаются так прекрасно в ночи...»:

И странствуют облака,
и блекла, бесцветна земля,
и ночь пробирается тихо,
чуть слышно сквозь траву.
Ночь, облака, куда они движутся
я хорошо это знаю,
лежит там долина за высями,
где моя возлюбленная отдыхает теперь.

Ханс-Христиан Центер
Das Goetheanum №32/33 1998
Перевод с нем. И.Д.

Примечания автора

1.  Текст возник в рамках моего проекта: «Пти­цы и ландшафт - попытка понимания в природо­охранных целях окружающего мира в его видовойспецифике», в сотрудничестве с Исследователь­ским институтом в Гётеануме. С благодарностью особо назову здесь имена Йохена Бокемюля и Георга Майера. Проект щедро и достойно поддерживался фондом Рудольфа Штайнера, Вагнер-фондом и Эвиденц-фондом.

2.  В этой ситуации мы находимся в научном процессе. Рудольф Штайнер описывает этот процесс в «Очерке теории познания гётевского ировоззрения» (GA 2), в главе Г - «Наука. II. Мышление и восприятие»: «При всякой научной обработке действительности процесс таков: мы встречаем конкретное восприятие. Оно стоит перед нами как загадка. У нас возникает настоя­тельная потребность исследовать его подлинное что, его сущность, которой оно само не высказывает. Эта потребность не что иное, как работа понятия, прорывающегося из мрака нашего созна­ния».

3. Р. Штайнер, М. Штайнер фон Сиверс (1924):Речеобразование и драматическое искусство. GA 282, 4 издание, стр. 251-252

4. Все же можно говорить о «внутреннем» у животного, сравнивая его с существованием растения. Но животное пребывает в бессознательно-имагинативном отношении к среде, оно живет исключительно во внутреннем и при встрече с внешним не может переживать его как нечто чуждое, как переживает его человек. В случае животного нельзя говорить о внутреннем, которое становится для него осознанным, животное не переживает никакого противопоставления внешнему. На эту характеристику животного существования указывает место из приведенной цитаты Рудольфа Штайнера. Это поведение, представление «внутреннего» без переживания его в его обособленности по отношению к «внешне существующему», например - растению.

5. Такое слово основательно отличается от слова, высказываемого человеком. Человек в своей речи всегда приводит к внешнему явлению нечто из нечувственного внутреннего. Основное стремление человеческого языка - следовать из более-менее сознательного ощущения этой связи. Слову-событию «животное» недостает такой спо­собности восприятия.

6. Штайнер Рудольф (в 1914): Сущность цвета. GA 291

7. Такой способ рассмотрения вожделения не обычен. Из внешнего наблюдения поведения обычно говорят о «желании» животного. Но коль скоро уже в самой форме животного может быть усмотрен описанный «событийный» характер, то вожделение, как основное стремление животного бытия, также можно считать способом выражения животного.

8. Штайнер Рудольф, GA 220, 7 и 8 доклад

9. Птицы издают звуки так называемой нижней гортанью (syrinx), которая находится в разветвлении трахей в обоих главных бронхах и (вероятно,  преимущественно) функционирует подобно флейте.

10. Штайнер Рудольф, GA 230, 5 доклад