Четвёртая лекция (Берлин, 1 февраля 1916 года).

Мои милые друзья!

Мы слишком привыкли подходить к таким великим вопросам, как, например, вопрос о необходимости и свободе, занимающий нас теперь таким образом, что мы хотим многое, многое охватить зараз — как бы в мгновение ока — простыми понятиями, возможно более простыми понятиями. Мы по большей части не учитываем, что при подобных вопросах необходимо принимать во внимание сложность соотношений в мире, необходимо помнить, что то, что происходит в одном углу мира, требует для своего понимания совсем другого освещения, чем совершенно подобное явление, разыгрывающееся в другом углу. Прежде всего я хочу еще раз напомнить то, о чем я совсем недавно упоминал здесь в другой связи.

Я сказал: когда происходят в мире такие значительные события, как нынешние, мы слишком склонны поспешно искать причины в самом ближайшем и так же поспешно ожидать следствий в ближайшее наступающее время. Но, поступая так, мы насилуем факты. Я тогда же обратил внимание на то, что однажды, в начале средневековья, римский мир противостоял миру теперешней средней Европы. Можно, конечно (я сказал бы), с легким сердцем произнести историческое суждение: вследствие определенных политических мотивов, коренящихся в древнем Риме, римляне оказались вынужденными предпринять походы на север — по отношению к ним, — в нынешнюю Среднюю Европу. И следствия мы должны искать в том, что потом из этого получилось.

Но такое рассмотрение, мои милые друзья, далеко не исчерпывает дела. Подумайте только: если бы тогда что-нибудь произошло не так, что-нибудь изменилось в продвижении народностей с востока на запад, в Европу, в столкновении римлян с германцами и все последующее развитие Средней Европы вплоть до нового времени получило бы другой облик. Все знакомые подробности событий в течение столетий протекли бы иначе, если бы тогда та народная масса, представляемая древними римлянами, которая не могла вполне проникнуться христианством именно вследствие своего всемирно-исторического качества, своих свойств — если бы этот мир не слился с исторически юными народами, которые с юною силою восприняли христианство. И из характера столкновения такого духовно перезрелого народа, как римляне, с таким исторически молодым народом, как германцы, произошло все то, что возникло впоследствии — вплоть до Фауста Гете и всего, что дала культура XIX века. Разыгрались ли бы события так, как они разыгрались, если бы тогда этого не случилось?

Мы видим тут течение, исполненное внутренней закономерной необходимости, протекающее в мировом свершении и простирающееся на далекие, далекие области. Как мог бы тогда кто-нибудь пожелать привести свои поступки — хотелось бы сказать — в соответствие с тем, что с тех пор и до сегодняшнего дня произошло в течение столетий на физическом плане? То, что случается ныне, является опять-таки исходным пунктом мировых образований, которые по необходимости будут связаны с тем, что происходит теперь, но которые будут очень несходны, поскольку дело идет о событиях на физическом плане, с тем, что разыгрывается в тесном промежутке времени.

Я упоминаю об этом, мои милые друзья, лишь по той причине, чтобы вы видели, как глубоко обосновано то, о чем я уже упоминал в связи именно с этими рассмотрениями: что недалеко уйдешь, раздумывая, ломая себе голову насчет соотношений в мире. Подумайте, к чему бы пришел римлянин или германец 3-го или 4-го века по Р.Х., если бы задался мысленными хитросплетениями по поводу происходивших тогда боев! Далеко бы он не ушел. Необходимо осознавать, что то, что должно случиться и что мы должны познать в его долженствовании, определяется не подобными размышлениями о возможных последствиях или о непосредственных результатах, а чем-то совершенно иным, что в течение событий физического плана вливается то, что мы ощущаем, как нисходящее из духовных миров: импульсы, для осуществления которых в отдельности не требуется наших глубокомысленных размышлений о том, что должно произойти на физическом плане. Надо ясно понимать, что как раз устремляя свой взгляд на человеческие события, мы чувствуем необходимость расширить наш способ рассмотрения за пределы физического плана. А теперь лишь коснувшись этой необходимости, мы снова займемся человеком как таковым.

Уже последний раз я обратил внимание на то, что нельзя получить правильного отношения к своим собственным поступкам в прошлом, если постоянно раздумывать над ними. Надо понять, что то, что прошло, в том числе и собственные поступки, принадлежит к области необходимого, и надо приучаться к мысли, что то, что случилось, должно было случиться. Это значит: правильное отношение к своим поступкам можно получить тогда, когда достигается объективность в отношении своих прошлых действий, когда удается с той же объективностью рассматривать свой удавшийся поступок, как и не удавшийся.

Вы, конечно, будете иметь всякие возражения против того, что я сейчас сказал. Вы возразите: но что же станет тогда с раскаянием в совершенном поступке, играющем такую большую роль в человеческой жизни? И, разумеется, совершенно прав тот, кто говорит: раскаяние необходимо, раскаяние должно быть. И если бы каким-либо образом раскаяние было выключено из развития человеческой души, был бы выключен моральный импульс величайшей ценности. Но разве мы его не выключаем тем самым, что мы попросту объективно рассматриваем, действительно объективно рассматриваем все то, что произошло?

Здесь, мои милые друзья, действительно имеется новое затруднение, чреватое многими недоразумениями. Мы должны стать — я сказал бы — в центр проблемы свободы, чтобы убрать с дороги это затруднение. Видите ли, великий Спиноза сказал: “В сущности, в мире можно говорить лишь о необходимости. Свобода, в сущности — род иллюзии. Ибо когда шар получил толчок, он по необходимости катится своей дорогой. Будь у него сознание, он думал бы, что следует своей дороге добровольно” (я упоминаю об этой мысли Спинозы в моей “Философии свободы”). “И вот причина, почему человек, сознающий то, что происходит, считает себя свободным, хотя он и вплетен в необходимость”. И все-таки Спиноза в корне ошибается. Дело обстоит совершенно иначе. Если бы человек действительно летел куда-нибудь, как шар, следующий лишь необходимости толчка, он должен был бы потерять сознание касательно всего этого движения, в котором он следует лишь необходимости. Сознание должно бы было выключиться. И так оно и есть. Подумайте лишь, с какой скоростью, по данным астрономии, мы несемся в мировом пространстве. И мы этого, наверное, не сознаем. Сознание выключается. При всем желании вам не удалось бы его включить и наблюдать, как мы несемся в пространстве, как учит астрономия. Таким образом, сознание человека выключается там, где он действует по необходимости, и при таких грубых вещах, как наше движение в пространстве, мы это очень скоро замечаем. Но вещи сознаются не всегда так грубо, они более или менее не сознаются. Границы в действительной жизни резко соприкасаются. На пограничных линиях дело не поддается такому прямолинейному объяснению, как только что приведенное. Скорее можно сказать: во всем том, что мы действительно, безусловно сознаем, мы можем действовать лишь свободно. И если бы толкаемый мной шар имел действительное сознание, то он лишь тогда покатился бы в известном направлении, если бы он принял данный мной импульс в свое познание и в согласии с ним сам начертал бы себе путь. Следуя одному лишь импульсу, шар должен сперва выключить сознание.

Когда вы это обдумаете, вы будете делать различие, которого, к сожалению, в отношении поступков не делают в жизни вообще. Ибо то, что его не делают, имеет не только теоретическое, но и глубоко практическое значение. А именно в жизни не делают различия между неудавшимися вещами и плохими, безнравственными. А это различие очень значительное, исключительно важное. В отношении неудавшегося поступка, не совпадающего с намерениями, безусловно верно, что мы лишь тогда можем правильно судить о нем, когда мы можем так объективно смотреть на него, как будто он был абсолютно необходим. Ибо он, тотчас после его совершения, попадает в царство абсолютной необходимости. Если нам что-нибудь не удалось и это возбуждает в нас неудовольствие, то, безусловно, можно утверждать, что это неудовольствие происходит из эгоизма: мы хотели или хотим быть собственно лучшим человеком, который бы эту вещь лучше сделал. В этом именно и сидит эгоизм. И пока этот эгоизм не вырван с корнем, до тех пор для дальнейшего развития нашей души переживание не может иметь того большого значения, какое оно должно бы иметь.

Но, мои милые друзья, бывают не только неудавшиеся поступки, но плохие поступки, безнравственные поступки. Но рассмотрим морально плохие поступки, например, следующий, чтобы сразу иметь нечто очень выпуклое. Кто-нибудь крадет из-за голода или по другой причине. Кража — плохой поступок, не так ли? Исключает ли то, что мы сказали, раскаяние у вора? По той простой причине, что, в сущности, тот, кто украл, совсем не хотел красть, а хотел обладать тем, что он украл. Он бы преспокойно перестал красть, если бы вы ему подарили желаемое, или он бы раздобыл его другим путем, чем через кражу.

Это яркий случай. Но это относится известным образом ко всякому плохому поступку. Плохого поступка самого по себе, такого, как он есть, никто, в сущности, не хочет; и язык имеет на это тонкое чутье: когда плохой поступок совершен, то “шевелится совесть”. Почему шевелится совесть? Потому что лишь теперь плохой поступок подает о себе весть сознанию. Во время самого свершения в сознании было другое, из-за чего и был совершен плохой поступок. Плохой поступок не зависит от воли; а раскаяние имеет тот смысл, что оно уясняет данному лицу, как замутилось его сознание в момент плохого поступка. Мы всегда должны так говорить: при совершении плохого поступка осознание этого поступка мутится, ослабляется и нужно прояснить сознание в таких случаях. Всякое наказание имеет лишь тот смысл, чтобы пробудить в душе силы, распространяющие сознание и на такие случаи, на которые оно раньше не распространялось. Среди университетских диссертаций, исходящих от философов, занимающихся одновременно и юридическими проблемами, особенно часто встречается диссертация “о праве наказания”. О мотивах наказания было выставлено много, много теорий. Единственно допустимую можно найти, лишь зная, что при наказании дело сводится к тому, чтобы так напрячь силы души, чтобы сознание распространилось на более широкие круги.

В этом же задача и раскаяние. Раскаяние должно состоять именно в том, чтобы силой своей поднять поступок до сознания и так прояснить все соотношения в сознании, чтобы оно следующий раз не могло более выключиться. Вы видите, в чем тут дело. Надо учиться точно различать в жизни, если хочешь что-либо понять; различать между вполне сознательным действием и действием при пониженном сознании.

Если же имеется не хороший или плохой, а просто неудавшийся поступок — при чем не удалось что-нибудь, что мы имели в виду, — тогда мы можем именно замутить наш взгляд на поступок, если мы в наше суждение вмешиваем мысль, чувство: не случилось ли бы иначе, если бы мы то или это сделали лучше, или если бы мы сами были иные и т.д.? Тут приходится действительно помнить, что глаз не может одновременно видеть предмет и самого себя; он не может держать перед собой зеркало. Ибо в ту минуту, когда глаз ставит перед собой зеркало, чтобы видеть себя, он не может видеть предмета. Как только человек начинает размышлять, что то, что он сделал, следовало сделать иначе, это действие не может влиять на него с той силой, которая двигает вперед его душевное развитие. Ибо в ту минуту, когда ставят между собой и своим поступком эгоизм, лежащий в желании изменить свой поступок, делают буквально то же самое, как когда держать перед глазами зеркало, так что глаз не может видеть предмета. Можно и иначе повернуть сравнение. Вы знаете, бывают так называемые астигматические глаза, в которых кривизна роговой оболочки в вертикальном и поперечном направлении различна. Такие глаза страдают своеобразной неточностью зрения. Видит призраки, проистекающие лишь от неправильной кривизны роговой оболочки. Это зависит от того, что воспринимают свой глаз, потому что он, вследствие неправильности своей структуры, не может вполне выключить себя и давать воздействовать на себя только предмету, тогда нельзя воспринимать последнего. Наполняя свою душу мыслью: “Ты мог бы быть другим, то или иное ты мог сделать иначе, тогда тебе эта вещь удалась бы”, мы уподобляемся астигматическому глазу: мы не видим истинного положения вещей, мы себя морочим. Но нужно видеть истинные факты, выпадающие на долю каждому: тогда они и действуют реально; как внешний предмет действует на здоровый глаз, так и они действуют на душу, не наполненную ощущением фактов, а дающую фактам влиять на себя. Тогда они продолжают и далее влиять в душе.

Можно сказать: тот, кто еще не нашел объективности относительно фактов, которые его касались, не может видеть их в их объективности и не получит поэтому от них того, что он должен получить для своей души. Это было бы подобно тому, как если бы наши глаза остановились на шестом, седьмом месяце своего эмбрионального развития: если бы глаза задержались в своем развитии, а мы сами родились бы вовремя, тогда мы видели бы превратно весь мир, видели бы нечто совсем другое, чем то, что мы видим в действительности; глаза не могли бы себя выключить. И совершенное нами лишь тогда правильно оценивается нами, когда мы дошли до того, что можем включить его в поток необходимости, смотреть на него, как на необходимость. Но, как сказано, мы должны ясно различать между тем, что удалось или не удалось, и тем, что в нравственном отношении хорошо или дурно.

В сущности, вы найдете все эти рассуждения, только в более философской форме, в моей “Философии свободы”; ибо там прямо излагается, что человек делается свободным, когда он добивается возможности получать импульсы из духовного мира. В одном месте даже прямо говорится, что свободные импульсы идут из духовного мира. Но это не исключает того, мои милые друзья, что человек именно тогда действует известным образом всего свободнее в отношении некоторых событий, когда он особенно следует необходимости. Ибо надо различать между чисто внешней физической необходимостью и духовной необходимостью, хотя обе, в сущности, приблизительно одно и то же. Но они различаются — хотелось бы сказать — относительно того слоя мирового бытия, в котором они находятся. Посмотрите, например, на такую фигуру, как Гете, вступающую в мировую историю; про него можно сказать: ну, да, мы можем проследить воспитание такого человека, как Гете; можем видеть, как он сделался тем, кем он сделался, можем проследить импульсы, поведшие к Фаусту и другим творениям; мы можем, в некотором роде, смотреть на все, что сделал Гете, как на результаты его воспитания. И перед нами будет стоять гений Гете. Конечно, это возможно. Тогда мы целиком остаемся в Гете. Но можно подойти и иначе. Можно проследить духовное развитие в XVIII в. Возьмите в частности, то, например, что Лессинг проектировал Фауста еще до Гете. И можно сказать: мысль о Фаусте возникла из духовных проблем эпохи, из духовных импульсов. Рассматривая Фауста Лессинга (тогда создавалась масса таких книг о Фаусте), можно сказать, что все вело к Фаусту. Можно как бы выключить Гете и все-таки прийти к Фаусту, как к необходимости. Фауст возник из прежнего. Можно, следовательно, проследить развитие Гете и прийти к его Фаусту. Можно отстранить Гете и обращать более внимания на ход развития. Но можно и совсем его выключить, можно последовательно проследить, как в Европе появляется такой род поэзии, как Нибелунги, как он уплотняется до эпопеи Парсифаля, как Парсифаль представляется стремящимся вперед человеком определенного периода развития, как потом наступает другая эпоха развития, совершенно предающая забвению идею Парсифаля, как распространяется та своеобразная идея, которая нашла свое выражение в народной книге о Фаусте и которая затем вызывает появление Фауста-Парсифаля — хотелось бы сказать — позднейшей эпохи. Можно совсем выпустить Гете. Определенная эпоха... Конечно, не следует быть педантичным, 50 лет ничего не значат. Время эластично, оно может растягиваться вперед и назад. Время играет такую строго определенную роль лишь в ариманических вещах, происходящих в мире; то, что исходит от добрых Богов, безусловно допускает передвижение во времени вперед и назад. Но в общем можно сказать: если бы Франкфуртский советник Каспар Гете не имел бы сына Вольфганга, или если бы сын Вольфганг, который, как вы знаете и без того, родился совсем посиневшим и еле живым, умер бы тотчас после рождения, — несомненно Фауст был бы все-таки написан кем-либо другим. А если бы Гете жил в XIV в., он, наверное, не написал бы Фауста. Это хотя нереальные мысли, но их нужно иногда возбуждать в душе, чтобы понимать то, что реально.

Теперь можно поставить вопрос: создал ли Гете Фауста или вообще свои творения свободно, или тут есть безусловная необходимость? Величайшая свобода, мои милые друзья, существует там, где творится всемирно-историческая необходимость. Ибо тот, кто считает, что свободе когда-либо может угрожать опасность от того, что существует в мире как необходимость, тот должен сразу сказать: “Я хочу создать поэтическое произведение, но хочу создать его совершенно свободно. Я оставлю, следовательно, без внимания всех других писателей, которые были несвободны: я хочу творить свободно. Но я не могу быть свободен, пользуясь словами языка, потому что они обусловлены древней необходимостью. Это никуда не годится. Я хочу быть истинным героем свободы и создам, поэтому свой собственный язык!” И он начнет создавать его. Разумеется, он добьется только того, что весь мир оттолкнет его вместе с его творением на еще несуществующем языке, что он со своей свободой вызовет силу сопротивления всего мира, которая выразится прежде всего в непонимании. Вы видите из этого, что и речи быть не может о том, что свобода, входя в поток событий, может чувствовать себя как бы то ни было стесненной необходимостью, существующей в непрерывном потоке мирового свершения.

Можно себе представить и живописца, который пожелает полнейшей свободы и скажет: “Писать я хочу; но я не хочу писать на полотне или вообще на поверхности, я хочу писать свободно. Я не буду писать по данному мне грунту. Ибо тогда я буду принужден всюду следовать за поверхностью этого грунта”. Этот грунт имеет совершенно определенную закономерность, неправда ли? Но это не значит, что, следуя ей, стесняют свою свободу.

Именно в великих мировых событиях чрезвычайно ясно выступает, что то, что можно назвать необходимостью, непосредственно соединяется со свободой, когда действует сознание, непременно при условии сознания. Я говорил уже: Гете в XIV в. не мог бы написать Фауста, это абсолютная невозможность. Почему? Потому что существует нечто, мои милые друзья, что можно определить как пустоту в мировом свершении относительно некоторых импульсов развития. Как вы не можете налить воды в полную бочку, или как вы можете налить лишь известное количество воды в частично уже наполненную водой бочку, так вы не можете по произволу влить нечто в уже заполненное время. XIV век являл собой для того, что в Фаусте излилось через человека из духовного мира в физический, не пустоту, а заполненность. События протекают циклами. И когда цикл завершился, наступает пустота для новых импульсов, которые могут вступить тогда в мировое свершение. Сперва должно завершиться содержание цикла и должна снова наступить пустота в отношении этого цикла; тогда в пустоту могут вступить новые импульсы. Относительно импульсов, притекших через Гете из духовного мира в физический, наступила пустота внутри того культурного развития, к которому принадлежал Гете. И развитие действительно протекает волнообразно: пустота — высшая заполненность, — отлив и снова пустота. Тогда может прийти новое.

И человек, находящийся между смертью и новым рождением, сообразует свое воплощение так, чтобы найти в физическом мире ту степень пустоты или заполненности, которая соответствует его импульсам. Тот, кто из своих прежних воплощений приносит такие импульсы, которые могут действовать как импульсы первостепенной силы, и должны, следовательно, попасть в пустоту, должны появиться в такое время, когда в мире пустота. Кто еще должен получить импульсы от мира, должен воплотиться в такое время, когда он может найти заполнение для своей пустоты. Разумеется, различнейшие течения перекрещиваются. Мы видим из этого, что в известном отношении мы выбираем — если можно употребить это слово — то время, когда мы спускаемся в мир, соответственно нашим внутренним качествам. И с этим сообразуется внутренняя необходимость, с какой мы действуем.

И если вы не будете терять этого из виду, то исчезнет противоречие, если вы будете наблюдать последовательность событий во времени и говорить себе: Парсифаль и т.д., Фауст, это все так продолжается..., а затем приходит Гете и в нем самом возникает то, что может быть так же хорошо понято в последовательном потоке времен. Вы не почувствуете более противоречия, ибо Гете взирал свысока и там, в вышине, подготовлял в своем внутреннем то, что потом могло внешне воплотиться в произведении. Таким образом, когда он появился на физическом плане, он мог излить из своего внутреннего то, что он воспринял в предшествующие столетия, в которых протекал непрерывный поток событий. Эти два утверждения: “произведения Гете должны были быть созданы в определенное время” и “Гете их создал свободно” так же мало противоречат друг другу, как если бы я имел здесь ряд шариков на доске, переложил бы их в стакан и снова вынул оттуда. Один может сказать: эти шарики те же, что лежали здесь раньше. Нет, скажет другой, эти шарики лежали в стакане, они взяты оттуда. Оба утверждения не исключают друг друга.

То, что протекло во времени, что под конец привело к Фаусту, это самое жило в душе Гете и исходит из души Гете, потому что накопилось в ней из наблюдений в духовном мире. Ибо мы всегда принимаем участие во всем мировом развитии. Рассматривая это таким образом, мы скажем себе: взирая на прошедшее, мы должны видеть в нем необходимость. И смотря на себя и снова воспроизведя в настоящем прошедшее, если мы только делаем это сознательно, мы, тем не менее, свободным образом переносим в настоящее то, что необходимо подготовлялось в прошлом. И самым свободным будет тот, кто дойдет до полного сознания: все, что я делаю, не что иное, как то, что духовно необходимо. Вещи не поддаются такой — я сказал бы — педантической логике, но открываются лишь при живом понимании действительности.

Мы еще другим способом, мои милые друзья, можем прийти к пониманию этой вещи. Мы можем сказать себе: посмотрим, например, на животных. У них сознание понижено. Мы часто излагали, что сознание у них понижено. Человек же имеет степень сознания, обуславливающую возможность свободы. Каково же сознание ангелов, существ, стоящих непосредственно над человеком? Очень трудно сразу постигнуть сознание ангелов. Когда человек делает что-либо, он соображает, каково должно быть то, что он хочет сделать. И если на физическом плане наступает не то, что представляли себе, то это считается неудачей. Неправда ли, если кто-либо, скажем, сшивает два куска материи, и они потом расползутся по шву, то это будет неудачей. Со швейной машиной это может случиться. И это будет неудачей. Итак, когда не наступает то, что мы заранее представляли себе на физическом плане, мы говорим: дело не выгорело. Это значит, что мы свою волю направляем на то, что мы в образе рисуем себе, как оно должно быть на физическом плане. Так происходит воление в человеке. Не так это у ангелов. У ангелов все в намерении. И намерение ангелов может осуществиться самым различным образом — а эффект будет тот же, совершенно тот же. Это верно, хотя и идет наперекор обычной логике. Лишь в художественном, но, подойдя к художественному со стороны человеческого, можно приблизиться к этому сознанию. Ибо вы всегда найдете, что художник, если он подойдет к вещи по-человечески, он ведь не должен всегда относиться к художественному с человеческой стороны, но в том случае, когда он это делает, порой больше ценит то, что удалось ему навыворот, даже совсем не удалось, чем то, что он исполнил именно согласно замыслу. Тут мы несколько приближаемся к необычайно трудно усваиваемой мысли, что в сознании, в волении ангелов все дело в намерениях, и что эти намерения могут быть реализованы на физическом плане самым различным, даже противоположным образом. Это значит: ангел может иметь в виду нечто совершенно определенное, но не так, что он говорит: на физическом плане это будет выглядеть так-то или так-то. Это он узнает, лишь когда это осуществится. Мы видели, и я обращал на это внимание: даже у Элохимов это имеет место. Элохимы создали свет и увидели, что он хорош. То, что у человека первое: представление того, что существует на физическом плане, — в сознании духовных существ, стоящих над человеком, совсем не первое; у них на первом плане намерение, а как оно выполняется — совсем другой вопрос. Естественно, что человек в этом отношении стоит посередине между ангелом и животным. Поэтому, с одной стороны, он более склоняется к бессознательности животного. Везде, где выступает преступное, оно, по существу, обусловливается животным в человеке. Но, с другой стороны, человек тянется уже и вверх — я сказал бы — к сознанию ангелов. Человек имеет уже в себе возможность развить над обычным сознанием высшее, когда намерения иначе выступают перед его взором, чем при обычном сознании. И тогда можно сказать: предположим, что человек приступает к важным жизненным задачам. Он не может тогда иметь такие намерения, как обычно. Допустим, например, что нам дают на воспитание — но на воспитание в настоящем смысле — ребенка. Средний человек имеет, конечно, свои педагогические принципы. Он знает, когда надо драть и когда не надо, может быть даже, что совсем не надо драть и т.д. Он знает, как делают то, как делают это и т.д. Но тот, кто рассматривает дело с точки зрения высшего сознания, тот не будет всегда судить таким образом, но предоставит все жизни. Он подождет результата своих наблюдений. Он поставит перед собой лишь одну цель: развить уже заложенные, как ему кажется, свойства. Но этого можно достигнуть различными путями. В этом суть.

И сопоставив все это, мои милые друзья, мы увидим, что для того, чтобы понимать всего человека в отношении необходимости и свободы, надо принимать во внимание внешне физическое в человеке и внутреннее, прежде всего — эфирное. Что касается эфирного тела, то я уже с одной стороны обращал ваше внимание, как эфирное тело в человеке идет совсем другими путями, чем физическое. Физическое тело человека — сказал я вам однажды — сперва бывает молодо; потом оно развивается, делается старше, наконец, старится. Эфирное тело — наоборот. Говоря: “мы старимся” в отношении физического тела, мы должны, в сущности, говорить: “мы молодеем” в отношении эфирного тела. Ибо эфирное тело поистине — если мы хотим применять слова: “старость” и “молодость” — старец при нашем рождении; ибо тогда оно совсем сморщено и так мало, что годится только для нас. Когда же мы достигаем нормального возраста и умираем, это эфирное тело снова настолько помолодело, что мы можем передать его всему миру, и что оно снова молодым может действовать вовне. В то время как физическое тело старится, эфирное все молодеет. Когда же мы умираем не в нормальное время, молодым, и т.д., эфирное тело может получить значение, примеры которого я вам привел. Но не только в отношении, например, молодости или старости надо обращать внимание на различия между физическим и эфирным телами, но и в отношении необходимости и свободы. Видите ли, в то время, когда человек более всего впряжен в необходимость по отношению к тому, что он совершает своим физическим телом, или вообще как существо на физическом плане, его эфирное тело наиболее свободно: тогда оно совершенно предоставлено самому себе. По отношению ко всему тому, что впрягает нас в необходимость, эфирное тело предоставлено самому себе. Когда же эфирное тело бывает впряжено в необходимость, получает свободу то, что человек развивает на физическом плане. Итак, когда физическое тело подчинено необходимости, эфирное тело имеет равную степень свободы, а когда эфирное тело подчинено необходимости, физическое имеет известную свободу. Что это означает?

Возьмем для примера: вы не можете сказать, что вы вполне свободны вставать и ложиться спать, когда вы хотите. Мы встаем утром и ложимся вечером. О свободе тут не может быть и речи. Это связано, неправда ли, с железною жизненною необходимостью. И даже если вы как-либо измените время вставания и укладывания спать, о свободе не может быть речи. Вы также едите каждый день. Вы не можете решиться преодолеть эту необходимость и идти к свободе таким путем, например, что вы не будете есть, потому что вы ощущаете необходимость еды как принуждение. По отношению ко всем этим вещам человек впряжен в необходимость. Почему он впряжен в необходимость? Потому что его спутник — как я сказал последний раз, — спутник внутри его, сопровождающий его во время жизни на физическом плане, следующий за всем, что связано с физическим планом, что впряжено в необходимость, потому что этот спутник живет пока в свободе. Каким же образом может произойти, что мы отдадимся необходимости во внутреннем, в эфирном теле? Именно тем, что мы сознательно отдадимся тому, что мы познали как необходимость. Так, например, если мы скажем себе: ныне настало время, когда тот, кто созрел для этого, кто может это уразуметь, должен заниматься духоведением. Разумеется, к этому не принуждает никакая внешняя необходимость. Но можно смотреть на это, как на необходимость внутреннюю, потому что это необходимо в настоящем цикле человечества. Надо свободно подчиниться необходимости. Ничто не принуждает внешне на физическом плане. Внутренне надо из свободы следовать до известной степени принуждению! Тогда эфирное тело само создает импульс, пронизывающий его необходимостью; тогда эфирное тело само себе создает необходимость и ставит себя тем самым в возможность свободно развивать то, что имеет отношение к физическому плану. Это значит познать духовную необходимость и сделаться все более и более свободным в жизни на физическом плане.

Вы скажете: следовательно, тем, что мы принимаем духовную необходимость, мы делаемся все свободнее в жизни на физическом плане. Так, фактически, оно и есть. Связывая себя с течением духовного в мире, пронизывая себя течением духовного, человек действительно воспринимает элементы, разрывающие его скованность с физическим миром. Разумеется, нельзя отрешиться от того, что обусловлено предшествовавшими воплощениями, кармой. Но если человек указанным способом через познание духовной необходимости, не станет свободным от необходимых условий физического плана, он останется после смерти связанным с этими необходимыми условиями физического плана и будет тянуть их дальше за собой. Необходимости физического плана продолжают тянуться в жизни между смертью и новым рождением. От них не освобождаются. Мы делаемся тогда все свободнее и свободнее от необходимостей физического плана, когда мы связываемся со своим эфирным телом, с необходимостями духовного плана. Дело действительно обстоит так, что когда мы на основании свободного решения можем следовать импульсу, познанному чисто в духовном, мы становимся все свободнее и свободнее от того, что иначе приковывает к физической жизни, приковывает далеко за пределы смерти. Наоборот, во всем том, чего нельзя изменить, к чему мы прикованы в физической жизни, в этом именно эфирное тело, как таковое, делается все свободнее и свободнее.

Итак, мы можем видеть, как совместно действуют свобода и необходимость на физическом плане, но и для эфирного тела одинаково действует свобода и необходимость. Эфирное тело достигает своей свободы через необходимость физического плана; а свою необходимость оно должно усмотреть само. Физическое тело получает свободу именно благодаря тому, что эфирное тело усматривает свою необходимость, а необходимость физического тела устанавливается его кармическим отношением ко всему течению физического плана.

Таково органическое взаимодействие свободно-необходимого физического человека и необходимо-свободного духовно-душевного человека. Свобода и необходимость всегда переходят друг в друга. Но невозможно подчинение чистой необходимости при полном сознании. Если мы вкладываем во что-нибудь сознание, если мы воспринимаем это при полном сознании, то тем самым мы раскрываем нашу душу свободе; тем самым мы выдираем нашу душу из необходимости и становимся свободными в том, что доступно нашему сознанию. Но когда мы духовно признаем необходимость, когда мы именно признаем, что в настоящее время необходимо воспринять течение духоведения: становимся ли мы от этого бессознательными? В известном смысле — да! Ибо мы решаемся лишь настолько раскрыть сознание, чтобы дойти до врат, сквозь которые притекает, сквозь которые светит то, что должно прийти из духовного мира. Тогда мы воспринимаем то, что должно прийти из духовного мира, обращаемся к действующим, господствующим силам, которые склоняются к нам в духовном мире. Поэтому мы и говорим о том, что, врабатываясь в духовную необходимость, мы достигаем до существ, склоняющихся к нам. Поэтому мы все снова подчеркиваем: мы стремимся с нашим сознанием навстречу существам, которые пронизывают нас из духовного мира, и мы ожидаем, говоря себе: мы необходимо включаемся в импульсы, идущие из духовного мира ..., мы ожидаем, что в эти наши импульсы вольются вместе с тем импульсы высших духовных существ. И благодаря этому наступает та относительная, та глубокая бессознательность, когда мы действенно так воспринимаем то, что духовно действует в нас, как в обычное время именно бессознательное действие, когда мы по истине уверены: “Дух в нас” и мы можем следовать за ним. Да, мы можем следовать за ним.

Теперь мы возвращаемся к нашей исходной точке. Видите ли, если начать сознательно раздумывать над последствиями таких значительных событий, как современные, — я сравнил их перед тем с римско-германскими войнами, — если раздумывать с помощью обычного сознания, не придешь ни к чему. Но в ту минуту, когда себе скажешь: я хочу достигнуть правды не путем раздумывания, а тем, что вольется духовное, что я отдамся духовному импульсу, — тогда ни к чему будет раздумывать. Тогда знаешь: эти духовные импульсы, если только отдаться им, ведут к правде; они ведут к течениям, которые переходят за столетия, даже за тысячелетия. Вот что важно. И тогда говорят: нечего теперь думать, что события должны протекать сегодня так, а завтра так, чтобы случилось то-то и то-то: мы живем в настоящее время в той эпохе человечества, когда дальнейшее развитие земного бытия лишь тогда правильно свершится, когда будут непосредственно восприняты духовные импульсы из духовного мира. Следовательно, они должны быть восприняты. И то, что внешне происходит на физическом плане, необходимо должно связаться с этим, правильным образом связаться. Тогда произойдет должное. Тогда знаешь, не раздумывая над тем, что случится завтра или послезавтра, что произойдет то, что души, проходящие сейчас через врата смерти, будут действенны и как души, и посредством своего эфирного тела, поскольку с ними будут связаны мысли тех, кто в будущем будет обитать на утучненных кровью полях земли, — что из этого возникнет нечто, что будет действовать на протяжении веков. Но нужно непосредственно иметь такого рода сознание, какое мы часто выражали в словах:

Из мужества борцов,
Из крови битв,
Из страдания покинутых,
Из жертвенных деяний народа
Созреет духовный плод —
Если души в сознании духа устремят
Свои помыслы в царство духа.

Дело, следовательно, в том, что мы должны понять, что, начиная с известного пункта, души должны в настоящее время сознавать дух, если они хотят получить возможность устремляться к духу. Тогда происходящее теперь даст должные семена для будущего. Чтобы проникнуться этой мыслью, нужно крепкое доверие, как имеют его существа, причисляемые к иерархии ангелов. Ибо из такого доверия действуют ангелы. Они знают, что, когда они имеют должные намерения, из них произойдет должное. Не благодаря тому, что они предвосхищают определенный образ будущих событий, но благодаря тому, что они имеют должные намерения. Но воспринять их можно только духовно. Лишь мышление в смысле духоведения может дать нам указания, как можно духовно воспринимать нечто.

Об этом мы поговорим следующий раз.