Шестая лекция (Дорнах, 13 июля 1924 года).

Среди тех духовных условий развития, которые привели к Антропософскому Движению и которые до некоторой степени содержатся с духовной стороны в карме Антропософского Движения, мною были приведены два внешних симптома: то, что нашло выражение в возникновении катехизиса, в наставлении посредством вопросов и ответов — что вело к вере, не связанной непосредственно с духовным (сверхчувственным) миром, — и то, что месса (литургия) в целом, с пресуществлением, с причастием, сделалась экзотерической, доступной всем людям — также и неподготовленным — и, таким образом, утратила характер древней Мистерии.

В этих двух земных событиях осуществилось то, что затем, при наблюдении из духовного мира, приводило к тому, что внутри духовного развития вполне определенным образом подготовлялось то, что должно было стать духовным откровением при переходе от XIX столетия к XX — тем духовным откровением, какое соответствует ходу времени, какое должно было прийти в то время, когда истек старый мрачный период Кали Юга и как раз должен был взойти для человечества новый светлый период времени.

Сегодня мы можем добавить третье. И только, если мы проведем перед нашей душой эти три духовные предварительные условия для всякого спиритуального развития как в современности, так и в будущем, — эти три духовные условия, которые оказались подходящими для того, чтобы свести вместе некоторое число человеческих душ еще прежде, чем они спустились в физический мир в последней трети 19-го столетия или около перехода от 19-го к 20-му столетию, — только, если мы узнали об этих предварительных условиях, становится возможным понять те конкретные внешне-кармические события, какие влились в жизненные пути людей, которые соединились в Антропософском Движении. Тот особенный способ ставить себя по отношению к миру природы и способ ставить себя по отношению к духовному, какой ныне уже в высокой степени выработался, происходит, собственно, только со времени, начинающегося в XIV-XV столетии. Прежде это было — особенно в смысле отношения человечества к духовному — существенно иным. Не в понятиях и идеях приближались люди к духу, но в переживаниях, которые, хотя и слабо и едва заметно, но все же проникали еще к духовному.

Когда мы сегодня говорим о природе, то располагаем чем-то безсущностным, мертвым, абстрактным. Когда мы говорим о Духе, то имеем в виду нечто неопределенное, которое, предположительно, как-то существует в мире и которое мы постигаем в абстрактных понятиях и идеях. Так не было в то время, когда те души, которые спиритуально ныне собрались вместе, переживали их руководящую предшествовавшую инкарнацию и в этой руководящей предшествовавшей инкарнации прислушивались к тому, что тогда имели сказать им, удовлетворяя потребности их душ, признаваемые ими вожди человечества. Тут прежде всего подлежит рассмотрению эпоха, которая доходит до седьмого, восьмого христианского столетия, когда мы как раз имеем еще слабую взаимосвязь человеческой души с духовным миром, переживанию ею самого духовного мира, — когда также и познающие люди находились в жизненном отношении к духовному миру. А затем мы имеем эпоху, которая начинается с седьмого, восьмого столетий и продолжается до великого переворота, происшедшего в XIV и XV столетиях, когда те самые человеческие души, которые в ранние христианские столетия были участниками той эпохи, о которой я только что упомянул, были теперь между смертью и новым рождением.

Если после 6, 7, 8-го столетий и не было никакой непосредственной взаимосвязи с духовным миром, то все же некоторое сознание об этой взаимосвязи нашло убежище в отдельных местах, где велось преподавание. Там говорилось еще таким образом, каким об области познания высказывались в первые христианские столетия. И там тогда, пожалуй, было возможным, что отдельные избранные личности из того рода и способа, как говорилось о духовном мире, получали внутренние импульсы для того, чтобы, по меньшей мере, на какое-то время пробиться в духовный мир. И тогда все еще существовали отдельные места, где преподавали так, что об этом способе преподавания люди теперь не могут больше составить себе никакого представления.

В 12, 13 столетиях, это, собственно, пришло к своему концу и тогда вылилось в конце концов в замечательную поэму, в «Божественную Комедию» Данте, где это и нашло конец в переживании людей. В том, что предшествует возникновению «Божественной Комедии», заключается чудесная глава человеческого развития по той причине, что тогда совместно разыгрывалась деятельность, исходившая отсюда — от Земли, — и деятельность из надземного мира. Обе они непрестанно сливаются вместе. Ибо люди, живущие на Земле, утратили нечто, связывающее их с духовным миром. И у людей, живших тогда в вышнем мире и которые прежде здесь, на Земле, переживали эту взаимосвязь, вид тогдашнего земного мира вызывал особенно скорбное настроение. Они видели рухнувшим то, что прежде они сами еще переживали на Земле. И они воодушевляли, спиритуализировали человеческие индивидуальности в мире внешних чувств, чтобы то тут, то там еще образовать места, где культивировалось то, что связывало человека с духовным миром, с духовностью.

Однако, уясним себе (об этом я упоминал здесь в прошедшие годы), что вплоть до седьмого, восьмого столетий существовало последующее действие дохристианского Посвящения, воспринятого христианством в тех местах, которые все-таки были высокими местами познания, как последыши древних Мистерий. Там дело обстояло так, что люди — не посредством прежде всего обучения, но путем воспитания, направленного на духовное (сверхчувственное) как в телесной области, так и в духовной — подготовлялись к моменту, когда они могли возыметь слабое ясновидческое узрение того духовного, что может открыться в мире, окружающем людей на Земле. Тогда их взор направляется во внешний мир на царства минерального, растительного и на все то, что живет в животном и человеческом царствах. И тогда они аурически видели происходящее из Космоса и опять, оплодотворяемые из Космоса, те духовно-элементарные существа, которые жили во всем природном.

И тогда им прежде всего остального являлось, словно некое существо, с которым они могли заговорить, как с другим человеком, но только существо более высокого рода — «Богиня Природы». Это была та самая «Богиня», которую они могли видеть перед собой в ее не полном блеске —я не могу сказать, что в телесном облике, но в душевном облике. Тогда говорили не об абстрактных законах природы, но говорили о творящей силе Богини Природы, действующей повсюду в мире природы. Она была метаморфозой древней Прозерпины. Она была той творящей Богиней, с которой неким образом связывал себя человек, который должен был искать познаний, какие являлись ему из каждого минерала, из каждого растения, из каждого животного, из облаков, из гор, из источников. Относительно этой Богини, которая попеременно творит зимой и летом то надземным, то подземным образом, они ощущали: она есть помощница Того Божества, о Котором гласят Евангелия, — она есть исполнительная Божественная Власть.

И когда затем такой человек, стремящийся к познанию, получал от этой Богини достаточное наставление о минеральном, растительном, животном — когда он был введен ею в жизненные силы, — затем он научался познанию природы четырех стихий: земной тверди, воды, воздуха, огня. И он научался познавать, как внутри минерального, растительного, животного царств, проносятся волнами и творят эти, изливающиеся через мир, четыре конкретные стихии: твердь, вода, воздух, огонь. И он чувствовал себя самого и ее своим эфирным телом, вплетенным в это творение Земли —с ее тяжестью, воды — с ее живительной силой, воздуха — с его пробуждающей ощущения силой, огня — с его возжигающей “Я” силой. Туда чувствовал себя вплетенным человек. Он ощущал это как жар обучения, полученного от «Богини Природы» — преемницы, метаморфозы Прозерпины. И учителя присматривали, чтобы ученики получали предчувствие об этом жизненном общении, с исполненной божественности, Божественной Субстанции Природой, и проникали вглубь до творчества и жизни стихий. Потом, после того как ученики продвинулись столь далеко, они вводились в познание планетной системы. И они научались тому, как вместе с познанием планетной системы одновременно получалось познание человеческой души: научись познанию того, как странствуют по небу планеты, — и ты научишься познанию, как твоя собственная душа внутри тебя действует, творит и живет. Это становилось явлением перед учеником.

И они приводились к тому, что называлось «Великим Океаном». Но этот Океан был космическим морем, который от планет, от «странствующих звезд», выводил учеников к неподвижным звездам. Потом они проникали в тайну “Я” благодаря тому, что могли научиться познанию мира неподвижных звезд. Это ныне позабыто, что тогда давались такие наставления. Но такие наставления тогда были. И такое жизненное познание вплоть до 7-8 столетий культивировалось в местах, бывших последышами Мистерий, а как учение, как теория, оно культивировалось дальше вплоть до перехода от 14-го до 15-го столетий, о чем я часто говорил.

И мы можем проследить, как в отдельных местах, где культивировались такие учения, эти древние учения продолжали жить, хотя и с величайшими трудностями, — пусть даже почти омертвевшие до понятий и идей, но все же до столь жизненных понятий и идей, что они могли возжечь у отдельных личностей прозрение всего того, о чем я сейчас сказал.

Тогда, в 11-м столетии, а также в 12-м, переходя в 13-е столетие, существовала действительно чудесная школа, в которой были учителя, которые вполне знали, каким образом в предшествовавших столетиях ученики подводились к переживанию духовного. Это была школа Шартра, куда стекались все те воззрения, которые происходили из той духовной жизни, какую я вам описал. В ШАРТРЕ 1), где еще ныне находятся чудесные мастерские, архитектонические произведения, туда прежде всего пришел луч еще жизненной мудрости ПЕТРА ДА КОМПОСТЕЛЛА, действовавшего в Испании. Он культивировал в Испании жизненное мистериальное христианство, которое еще гласило с помощью Христа о «Природе». Оно гласило еще о том, что только тогда, когда эта «Природа» ввела человека в четыре стихии, в мир планет, в мир неподвижных звезд, —только тогда человек становится созерцающим для того, чтобы познакомиться с теми семью помощницами (я опять не могу сказать — в их телесном облике, но в духовном облике), которые представали тогда перед человеческой душой в виде абстрактных глав теории, но как живые «богини»: ГРАММАТИКА, ДИАЛЕКТИКА, РИТОРИКА, АРИФМЕТИКА, ГЕОМЕТРИЯ, АСТРОНОМИЯ, МУЗЫКА. Ученики научались познавать их как Божественно-Духовные облики.

О таких жизненных обликах говорили те, кто были вокруг Петра да Компостелла. Лучи его учения проникали в школу Шартра. В этой школе Шартра учил великий БЕРНАРД ШАРТРСКИЙ (умер около 1130 г.), воодушевлявший своих учеников; правда, он больше не мог явить им «Богиню Природы» и Богинь семи свободных искусств, но он говорил о них с такой жизненностью, что перед учениками, по меньшей мере, наколдовывались их образы, продолжавшиеся фантазией, так что в каждый час наука становилась подобной блистательному искусству.

Там учил БЕРНАРД СИЛЬВЕСТР (Бернар Турский, умер около 1150 г.), который в могучих образах давал ученикам возникнуть тому, что как раз было древней мудростью. Там учил, прежде всего, ИОАНН ШАРТРСКИЙ, которого именовали ИОАННОМ СОЛСБЕРИЙСКИМ (умер епископом Шартра в 1180 г.). Он грандиозно инспирированными образами говорил о человеческой душе. Иоанн Шартрский развивал воззрения, в которых он излагал и разбирал аристотелизм, разъяснял Аристотеля. Тогда это действовало на его особенно почтительных учеников таким образом, что они получали уразумение того, что на Земле больше не может быть такого учения, которое было в первые христианские столетия, — что земное развитие больше не может этого вынести. Тогда ученикам становилось ясным следующее: существует древнее, почти ясновидческое познание, но оно гаснет. Возможно еще лишь знать о диалектике, риторике, астрономии, астрологии, но больше невозможно ЯСНОВИДЧЕСКИ лицезреть богинь семи свободных искусств, ибо дальше должен действовать Аристотель, уже в древности взрастивший понятия и идеи пятой послеатлантической эпохи.

То, чему таким образом учили в школе Шартра, потом с инспирирующей силой насаждалось в КЛЮНИЙСКОМ ОРДЕНЕ. Это стало мирским в том, что клюнийский аббат ГИЛЬДЕБРАНД, сделавшийся в 1073 году папой ГРИГОРИЕМ VII (умер около 1085 г.) применил в церковных делах.

Но с исключительной чистотой насаждалось дальше это учение в школе Шартра в 12-м столетии, блистало в этих учениях. И в особенности был один, превосходивший всех других учителей, который учил в Шартре, исходя из инспирации, облеченной в форме идей, о тайнах семи свободных искусств в их связи с христианством: это АЛАН ЛИЛЛЬСКИЙ (или АЛАН ОСТРОВИТЯНИН, род. около 1126 года, умер в 1202-1203 г.). Алан Лилльский, именно он воспламенял в 12-м столетии учеников в Шартре. Он обладал великим прозрением того факта, что в ближайшие столетия не может быть дальше на благо Земле то, чему таким образом учили в Шартре, ибо это был всего-навсего лишь ПЛАТОНИЗМ, — это было учение, проистекающее из мистериального ясновидения доплатоновского времени, но воспринявшее в себя христианство. И тех, у кого он предполагал наличие понимания, Алан Лилльский уже в то время своей жизни наставлял так: теперь на Земле некоторое время должно будет действовать в четких понятиях и идеях познание, окрашенное по-аристотелевски. Ибо, только таким образом может быть подготовлено то, что в позднейшее время должно снова прийти как спиритуальность.

Для некоторых нынешних людей, когда они читают литературу того времени, она выглядит сухой. Но она — не сухая, если читатель может достигнуть лицезрения того, что стояло перед душами тех, кто учил и действовал в Шартре. Это чувствование себя связанным с жизненными богинями семи свободных искусств жизненно пронизывало также поэзию, исходившую из Шартра. И в проникновенной (для тех, кто может это понять) поэме «Битва семи Искусств», (написанной АНРИ Д’АНДЕЛИ, вероятно, около 1236 года) мы чувствуем духовное веяние семи свободных искусств. Все это действовало в двенадцатом столетии.

Видите ли, все это жило тогда в духовной атмосфере — все это обнаруживало себя еще имеющим определенное значение. Все это еще имело нечто родственное со школами, которые существовали еще в Северной Италии, в Италии вообще, в Испании, но вели там весьма спорадическую жизнь. Однако это продолжало жизненным образом распространяться на Земле в различных течениях. И к концу 11-12 столетия многое из этого было в университете ОРЛЕАНА, где культивировались замечательные учения этого рода и где налицо было кое-что от инспирации, восходящей к школе Шартра.

И вот однажды в Италии случилось то, что бывший посол в Испании, возвратившийся обратно во Флоренцию и находившийся под сильным впечатлением от исторических событий, происшедших тогда (в 12-м, 13-м столетии), получил легкий солнечный удар. И все то, что он воспринял в своей школе как духовную подготовку, стало в нем под влиянием этого легкого солнечного удара могучим откровением: он узрел то, что человек мог узреть под влиянием жизненного принципа познания, а именно: он узрел величественно вздымающуюся гору со всем тем, что изживается из минералов, растений и животных, и где появилась «Богиня Природы», где появились четыре стихии, где появились планеты, где появились богини семи свободных искусств и где потом выступил Овидий, как ведущий учитель, — где еще раз перед человеческой душой предстало то могучее откровение, которое часто стояло перед человеческими душами в первые века христианства. Это было видение БРУНЕТТО ЛАТИНИ 2), которое им затем было передано ДАНТЕ, у которого оно вылилось в его «БОЖЕСТВЕННУЮ КОМЕДИЮ».

Однако, нечто другое получилось для всех тех, которые действовали в Шартре, когда они проходили через врата смерти и, пройдя через врата смерти, вступили в духовный мир. Это была значительная духовная жизнь, которую провел Петр да Компостелла, Бернард Шартрский, Бернард Сильвестр, Иоанн Шартрский — Солсберийский, Анри д’Андели, написавший поэму «Битва семи Искусств», а в особенности Алан Лилльский. Он на свой лад составил сочинение «Против еретиков» и тем самым выступил против еретиков, исходя из древнего воззрения в христианском смысле, но исходя из ясновидческого восприятия духовного мира.

И теперь все эти душевные индивидуальности, которые, как последние, еще действовали в отзвуках древней ясновидческой культуры, мудрости, сияющей ясновидческой мудрости, — выступили в духовный мир. Они выступили в тот духовный мир, где тогда как раз были, подготовляясь к земному существованию, те самые важные души, которые должны были вскоре снизойти в земное существование, чтобы действовать в том смысле, как тогда должно было действовать, чтобы привести к повороту, который наступил в 14-15-м столетиях.

Таким мы имеем тогдашнее духовное существование: последние великие деятели школы Шартра только что пришли в духовный мир, а те индивидуальности, которые приведут к высокому расцвету схоластики, были еще в духовном мире. И в начале 13-го столетия, за кулисами человеческого развития, произошел важнейший обмен идеями между теми, кто из школы Шартра внесли в сверхчувственный мир древний ясновидческий ПЛАТОНИЗМ, и теми, которые подготовлялись принести вниз на Землю АРИСТОТЕЛИЗМ в качестве великого перехода к новой спиритуальности, которая в будущем должна влиться в развитие человечества.

Тогда там было согласие в том, что эти индивидуальности, происходившие из школы Шартра, сказали тем, которые как раз собирались спуститься в чувственно-физический мир и выращивать в схоластике аристотелизм, как первый элемент эпохи: «Для нас в ближайшее время земная деятельность невозможна, ибо Земля теперь уже не та, чтобы на ней можно было культивировать познание в этой нашей жизненности. То, что мы могли еще взращивать, как последние носители платонизма, должно быть теперь заменено аристотелизмом. Мы останемся здесь наверху», — и таким образом духи Шартра оставались покамест в сверхчувственном мире без того, чтобы вступать в инкарнации, имеющие руководящее значение. Однако, они оказывали могущественное содействие при создании той грандиозной имагинации в первой половине девятнадцатого столетия, о которой мною было вам сказано. Они действовали в полной гармонии совместно с теми, которые прежде всего спустились на Землю с аристотелизмом. И это было в особенности среди ДОМИНИКАНЦЕВ, которые заключали в себе те индивидуальности, какие — сказал бы я — обсудили с духами Шартра такого рода сверхчувственный договор: «Мы спускаемся вниз на Землю, чтобы развивать познание в духе аристотелизма. Вы же остаетесь в вышнем мире. Мы сможем, находясь и на Земле, оставаться в связи с вами. Платонизм в ближайшее время не может быть плодотворным. Мы снова найдем вас, когда вернемся обратно в сверхчувственный мир, а после того, как Земля проделает схоластическое развитие аристотелизма, будет подготовлено то время, когда нам — сообща с духами Шартра — можно будет снова развивать спиритуальность».

Это было имевшим глубокое значение вмешательством, когда, например, Алан Лилльский (так назывался он во время его земного существования) послал из духовного мира вниз на Землю одного своего ученика, достаточно подготовленного им в духовном мире, чтобы уладить все разногласия, какие могли быть между платонизмом и аристотелизмом, но так, чтобы из схоластического принципа тогдашнего времени могла возникнуть гармония. И вот так действовали, особенно в XII столетии, в том направлении, чтобы могла слиться вместе работа тех, которые (преимущественно, в доминиканском одеянии) были на Земле, и действия тех, которые оставались в потустороннем мире, так как они в ближайшее время не могли найти себе пригодных земных тел, чтобы напечатлеть тот особый род духовности, какой не мог вести к аристотелизму. И вот как раз в XII столетии возникало чудесное взаимодействие между тем, что свершалось на Земле, и тем, что сюда вливалось свыше. Это было жизненным взаимодействием. Можно было бы сказать: мистериальный принцип был вознесен в небо и затем давал своим солнечным лучам упасть оттуда на то, что действовало на Земле.

Это доходило до конкретных частностей и может быть в особенности прослежено на них. Алан Лилльский в своем собственном земном развитии, как учитель Шартра, мог продвинуться настолько далеко, что, достигнув определенного возраста, он возложил на себя одеяние монаха-цистерцианца, стал цистерцианским священником. И в ЦИСТЕРЦИАНСКИЙ ОРДЕН в тогдашнее время еще влилось в орденские упражнения то последнее, что способствовало пробуждению вместе с христианством платоновского мировоззрения. Тот способ, каким Алан Лилльский послал вниз на Землю одного ученика, находит выражение в том, что этот ученик был послан, чтобы через доминиканский орден дать дальше действовать той задаче, которая должна перейти на аристотелизм. Переход этот, который тогда совершался, внешне выразился в особенности через следующий знаменательный симптом: этот, сказал бы я, надземный ученик Алана Островитянина сперва носил на Земле цистерцианское одеяние, но позднее сменил его на одеяние доминиканское.

Тут мы встречаемся с теми индивидуальностями, которые в течение XIII столетия и еще отчасти в XIV столетии действовали сообща сверхчувственно-чувственным образом: они, суть, позднейшие руководители (руководящие представители) схоластики и их учений, как давно связанные между собой человеческие души, но они были также связаны, опять-таки, с великими душами школы Шартра. Тогда имелся, сказал бы я, величественный, могучий всемирно-исторический план, направленный к тому, чтобы те, кто не мог спуститься на Землю к аристотелизму, оставались в вышнем духовном мире в ожидании, пока другие могли дальше взращивать на Земле под влиянием четких, восходящих к аристотелизму, понятий и идей то, в чем они были столь сокровенно связанными с оставшимися наверху. Это был действительно разговор, ведшийся от вышнего духовного мира к земному, и от земного мира — ввысь, к духовному, в XIII столетии. В этой духовной атмосфере могло так же действовать только истинное Розенкрейцерство. А потом, когда те, которые низошли на Землю, чтобы осуществить импульс аристотелизма, выполнили, так сказать, свою задачу на Земле и также поднялись в духовный мир, тогда в духовном мире настало взаимодействие, сказал бы я, между платониками и аристотеликами. И вокруг них находились те души, о которых я говорил: души обеих групп антропософов, упомянутых мною.

Так что мы имеем неким образом включенное в Карму Антропософского Движения довольно обширное количество учеников Шартра и вливание в этот круг учеников всех тех душ, которые были причастны к одному или другому из этих двух течений, о которых мною было здесь сказано; так что мы имеем большой круг, ибо в этом круге живут те многие, кто ныне еще не нашел пути к Антропософскому Движению. Однако, дело обстоит так, что в некоторых переживаниях подготовлялось то, что ныне находится в Антропософском поле деятельности. Это было, к примеру, примечательным происшествием для цистерцианского ордена, когда Алан Островитянин (или иначе Алан Лилльский) облекся в цистерцианское одеяние, стал цистерцианским священником — вместе со своим платонизмом.

И я смел уже сказать (ибо, почему должно было бы не посметь в связи с такими закономерностями, какие могут быть вот здесь раскрыты, сделать такие маленькие личные замечания, которые не могли быть прямо включены в «Мой жизненный путь»), — я должен был уже сказать следующее: «То, что должно было научить меня познанию некоей взаимосвязи в этом направлении (другие взаимосвязи получались как раз из совсем других направлений), состояло в том, что, собственно, я в моей жизни до моего Веймарского периода не мог отойти от зрелища цистерцианского ордена, и, однако, был неким образом постоянно удерживаемым в отдалении от этого ордена, который имел свои важные места деятельности в Венском районе Нойштадт».

Цистерцианские священники были теми, кто вел воспитание большинства подростков в той стране, где я вырос. Я постоянно видел перед собой одеяние монахов цистерцианского ордена: белая монашеская ряса с черной перевязью посередине (мы называли это «столой»). И если бы я имел побуждение сказать о таких вещах в «Моем жизненном пути», то я сказал бы следующее: «Все, собственно, в моем детстве предрасполагало пройти не тот путь образования, какой я проделал в Венском Нойштадтском реальном училище, но в гимназии. А там была тогда цистерцианская гимназия. И это были примечательные силы, они меня одновременно и притягивали, и удерживали в отдалении».

И опять-таки, весь кружок монахов, преподававших теологию в Венском Университете и собиравшихся у МАРИИ ЕВГЕНИИ ДЕЛЛА ГРАЦИЕ (1864-1931), состоял из цистерцианцев. Самые интимные теологические разговоры, самые интимные разговоры о христологии я имел с цистерцианцами. Я хочу об этом лишь упомянуть, ибо это придает некоторую красочность тому, что открывается взору, направленному как раз на время 12-го столетия, когда расцвет Шартра вносил свой свет в цистерцианский орден.

Ибо, в замечательной учености цистерцианцев, которая была так привлекательна, продолжало жить нечто — конечно, в извращенном виде — от чудесного очарования Шартра. Важнейшие вопросы о самых разнообразных вещах были исследованы цистерцианцами, которых я хорошо знал. И эти самые вещи были для меня важнейшими, когда я мог сказать себе: это, правда, невозможно, чтобы такие индивидуальности, какими были ученики Шартра, воплотились бы здесь. Но из увиденного получилось, что некоторые из индивидуальностей, которые были связаны со школой Шартра, на краткое время инкорпорировались (если я смею это так назвать) в таких людях, которые носили цистерцианское орденское одеяние.

Я хотел бы сказать, что, отделенное лишь тонкой перегородкой, действовало всегда дальше на Земле то, что было подготовлено в сверхчувственном мире таким образом, как мною это было описано, и что затем вело к великой подготовке и в первой половине XIX столетия. И для меня был уже чем-то в высшей степени примечательным тот разговор о Существе Христа, который я имел с одним священником цистерцианского ордена и который я привел в «Моем жизненном пути». Этот разговор был проведен на улице при уходе из дома делла Грацие и фактически был проведен не с нынешней догматически-теологической точки зрения и не с точки зрения нео-схоластики, но был проведен со всем углублением в то, что однажды прежде было дано — с аристотелевской четкостью понятий, а также и с платоновской просветленностью.

То, что должно было возникнуть в Антропософии, это уже просвечивало, хотя и таинственным образом, сквозь эпохальные события. Это просвечивало также не через человеческую душу, вплетенную в то или иное вероисповедание или социальное движение, но просвечивало, пожалуй, через то, чем эта человеческая душа связана с великими духовными течениями, действующими на Земле. И можно было уже узреть, как в том разном, что действовало в отдельных людях в самых различных областях во время от наступления предыдущей эпохи Михаила и до истечения периода Кали-Юги, Дух Времени гласил таким образом, что это было неким призывом Антропософских откровений. Можно было узреть появление жизненным образом этой Антропософии, словно некоего существа, которое должно было родиться, но которое словно покоилось, как в материнском лоне, в том, что, исходя из первых христианских столетий, подготовило школу Шартра и что затем нашло свое продолжение в сверхчувственном мире и в его взаимодействии с тем, что продолжало действовать на Земле в аристотелевски окрашенной защите христианства. Тогда ведь из тех импульсов, которые мы находим в произведении Алана Лилльского «Против еретиков», возникло нечто такое, как «Summa ficlei catholicae contra gentiles» ФОМЫ АКВИНСКОГО (1225-1274), его именовали «Доктор Ангелиус». И таким образом тогда возникала характерная черта того времени, которую мы замечаем во всех тех картинах, где доминиканские церковные учителя попирают ногами Аверроэса, Авиценну и других, что означало собой жизненную защиту спиритуального христианства, но в то же время — переход к интеллектуальному мышлению.

Я не в состоянии, мои дорогие друзья, на теоретизирующий лад изложить нечто такое, что есть мир фактов, ибо путем всякого теоретизирования эти вещи интенсивно делались бы поблекшими. Я хотел поставить перед вашими душами факты, из которых вы должны ощутить — куда направляются взоры, когда хотят узреть те души, которые перед их теперешним земным существованием так прошли духовное существование между смертью и новым рождением, что они получили на Земле жажду по Антропософии.

Самые противоположные воззрения действуют в мире совместно, чтобы дать некое целое. И теперь действуют те самые души, которые в 12-м столетии работали в великой школе Шартра, а также те души, которые были связаны с ними через одно из больших духовных сообществ, но в сверхчувственном мире в начале XIII столетия. Духи Шартра действуют теперь сообща с теми, которые, будучи связаны с ними, культивировали потом аристотелизм (неважно, действовали ли одни из них здесь, на Земле, а другие пока еще не могли спуститься на Землю), имея в виду новую спиритуальную эпоху для Земли.

Теперь вам надлежит собрать те души, какие издавна связаны с вами, —собрать вместе те души, сообща с которыми, может быть, основана спиритуальная эпоха, чтобы в относительно короткое время, каким-либо образом, внутри идущей к погибели цивилизации, создать возможность того, чтобы, вступив в земные инкарнации, духи Шартра из XII столетия стали действовать сообща со связанными с ними духами из XIII столетия. Тогда они, находясь в земном существовании, смогут сообща работать, сообща действовать, чтобы заново взрастить спиритуальность внутри современной цивилизации, иначе несущейся к упадку, к гибели.

Замыслы, которые будут, так сказать, взращиваться ныне не на Земле, сказал бы я, но во взаимодействии между Небом и Землей, — эти замыслы, хотел я вам охарактеризовать. Если вы углубитесь в то, что заключается в этих замыслах, тогда вы будете иметь действующим на ваши души духовный задний фон того, что на переднем плане должно стать совместным устремлением человеческих душ в Антропософское Движение.

ПРИМЕЧАНИЯ 

1) ШАРТРСКАЯ ШКОЛА средневековой схоластической философии 11-12 вв. Расцвет — 1-я половина 12 в.; центр платонической философии с натурфилософским уклоном. Главные представители: бр. Бернард и Тьерри Шартрские, Жильбер Порретанский; к Шартрской школе примыкали Гильом из Конша, Иоанн Солсберийский и др. Восторг перед творческой силой природы приближал мыслителей Шартрской школы к пантеизму и побуждал их прибегать к художественным формам изложения (философские поэмы «О целокупности мира» Бернарда Сильвестра и «Плач природы» Алана Лилльского).

БЕРНАРД ШАРТРСКИЙ (ум. до 1130), философ-схоласт, магистр и канцлер Шартрской школы. Старший брат Тьерри Шартрского. Отстаивал примат нравственности над ученостью («без этики нет философа»).

ТЬЕРРИ (Теодорик) Шартрский, Бретонец (Theodoricus Carnotensis, Theodoricus Brito) (ум. между 1149-1155), христианский философ и богослов, виднейший представитель шартрской школы. Младший брат Бернарда Шартрского, в 1121 магистр и в 1141-50 канцлер школы в Шартре. Комментарии к Боэцию и логическим сочинениям Аристотеля, трактат «О семи днях и шести различиях творения»

ЖИЛЬБЕР ПОРРЕТАНСКИЙ, Жильбер из Порре (франц. Gilbert de la Porree, лат. Gilbertus Porretanus) (1076-1154), христианский богослов и философ-платоник. Ученик Бернарда Шартрского, канцлер шартрской школы (1126-37), с 1142 епископ Пуатье. Автор «Книги о шести началах», на Санском соборе 1140 выступил против Абеляра с позиций реализма.

ГИЛЬОМ из Конша (франц. Guillaume de Conches, лат. Guillelmus de Conchis) (ок. 1080 — ок. 1145), французский философ и грамматик, христианский платоник. Ученик Бернарда Шартрского, преподавал в Шартре.

ИОАНН СОЛСБЕРИЙСКИЙ (Joannes Saresberiennsis) (ок. 1120-1180), средневековый философ, представитель шартрской школы. Учился во Франции у Абеляра, Гильома из Конша (в Шартре) и Жильбера Порретанского. Вернувшись в Англию (1153-54), был секретарем архиепископов кентерберийских Теобальда и Томаса Бекета вплоть до убийства последнего (1170). С 1176 епископ Шартрский.

АЛАН ЛИЛЛЬСКИЙ (Alain de Lille, латинизированная форма Alanus ab Insulis) (ок. 1114 — ок. 1203), французский философ-схоласт, богослов и поэт, монах-цистерцианец. Автор «Плача природы» — философско-моралистического видения в художественной прозе и стихах — и аллегорической эпопеи в гекзаметрах «Антиклавдиан».

2) БРУНЕТТО ЛАТИНИ (род. между 1210-1230 г.г., умер в 1294 г.) Его поэма «Сокровища» изображает приведенные здесь переживания. Первое издание «Божественной Комедии» появилось в 1472 г. (Прим. изд.).

КЛЮНИЙСКИЙ ОРДЕН, католический монашеский орден, образованный вокруг бенедиктинского аббатства Клюни в Бургундии. Аббатство, основанное герцогом Вильгельмом Аквитанским, было сразу же передано под покровительство римского папы, поэтому с самого начала Клюни оказалось вне сферы права частной и королевской церкви, а также власти епископа. В правление аббата Одона (927-942) Клюни становится центром Клюнийской реформы, сыгравшую огромную роль в истории Западной Церкви. Клюнийская реформа была направлена на возвращение к строгому исполнению Устава св. Бенедикта Нурсийского, дополненного Бенедиктом Анианским; делался упор на церковном богослужении и ежедневном совершении евхаристии, а также восстановлении в первоначальном виде богослужебного пения; в церковный календарь были введены новые праздники, в том числе День поминовения всех усопших 2 ноября (аббатом Одилоном, 994-1048), было введено периодическое уединение в дополнение к киновии, культивировалось изучение Священного Писания и переписывание книг. Клюнийцы требовали полной независимости монастырей от светской и епископской власти, а также строгого соблюдения обета безбрачия духовенства и запрещения симонии, что было введено папой Григорием VII, клюнийским монахом. Велась очень широкая благотворительная деятельность (Клюни содержало несколько тысяч бедняков). Тенденция к независимости монашества нашла зримое выражение в черном одеянии, введенном у бенедиктинцев именно клюнийцами.

ГРИГОРИЙ VII (Gregorius) Гильдебранд (между 1015 и 1020-85), римский папа с 1073. Фактически правил при папе Николае II в 1059-61. Деятель Клюнийской реформы. Запретил симонию, ввел целибат. Добивался верховенства пап над светскими государями, боролся с императором Генрихом IV за инвеституру.