Антропософия - Антропософия

http://anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=494
Распечатать

Пятая лекция (Дорнах, 27 апреля 1924 года).



Мы рассмотрели ряд закономерных последовательностей развития кармы, которые могут пролить ясный свет при постижении исторической жизни человечества. Наблюдения, которые мы проделали, должны были показать, как то, что люди переживают, вырабатывают, воспринимают в прошлые времена Земли, переносится из этих прошлых времен самими людьми в позднейшие эпохи. И для нас обнаружились закономерности этого процесса, так что мы постигаем то, что было сделано людьми, сказал бы я, как задающее тон, — постигаем, исходя из понимаемых в моральном смысле причин, которые сами люди заложили в ходе времен.

Однако благодаря таким направленным на Карму наблюдениям перед нашей душой может выступить не только эта, сказал бы я, причинно-следственная закономерность, но может также вполне разъясниться многое такое, что, собственно, для внешнего наблюдения мира является прежде всего неясным, непонятным.

Если хотят идти в ногу с тем великим переворотом, который в этом отношении необходим для ощущения и мышления человеческой души в ближайшем будущем, чтобы цивилизация должна была идти вперед, а не вспять, тогда как раз необходимо прежде всего развить, так сказать, способность восприятия того, что при обыкновенных обстоятельствах оказывается непонятным и для понимания чего требуется проникновение взором в более глубокие человеческие и мировые закономерности. Тот, кто находит все понятным, конечно, вовсе не нуждается в понимании тех или иных более глубоких причин. Но это нахождение все понятным только кажущееся, ибо находить в мире все понятным означает, собственно, лишь поверхностное отношение ко всему. Ибо для обыкновенного сознания на самом деле весьма многие вещи в окружающей действительности непонятны. И суметь остановиться в изумлении перед непонятностями даже самого повседневного существования — это в корне означает только начало действительного стремления к познанию.

Это есть ведь то, о чем столь часто слышен был вздох с этой трибуны: о, если бы внутри антропософских кругов можно было бы иметь энтузиазм для такого поиска — энтузиазм в отношении того именно, что заключается в антропософском устремлении! И этот энтузиазм должен действительно начинаться с того, чтобы чудесное, присутствующее в повседневности, постигнуть как нечто действительно чудесное. Именно тогда, как сказано, можно попытаться проникнуть взором к причинам, понять более глубоко лежащие силы, которые лежат в основе окружающего нас здешнего бытия. Эти состояния изумления по поводу повседневной окружающей среды могут произойти для человека из наблюдений над историческими событиями, но также из того, что можно наблюдать в современности.

При наблюдениях над историей мы ведь часто должны останавливаться перед такими событиями прошлого, которые выглядят так, как если бы тут или там человеческая жизнь действительно становилась бессмысленной.

Так вот, человеческая жизнь остается бессмысленной, если мы проводим наблюдения лишь таким образом, что направив взор на некое историческое событие, не ставим вопроса: «Как из этого исторического события ведут свое происхождение известные человеческие характеры? Как выглядят они, когда выступают в своих последующих воплощениях?» Если мы не поставим вопроса об этом, тогда некоторые исторические события кажутся совершенно бессмысленными, если они не завершаются, ибо они утрачивают свой смысл, если они не могут изжить себя, — если они не становятся дальнейшими душевными импульсами в последующей земной жизни, и если они не возмещаются, не изглаживаются в последующих земных жизнях, действуя тогда дальше.

НЕРОН И КРОНПРИНЦ РУДОЛЬФ 

Так несомненно, что некая историческая бессмысленность заложена в выступлении такой личности, какой был НЕРОН 1), римский кесарь Нерон (правил в 54-68 гг. н.э.). О нем еще не было сказано внутри антропософского движения.

Итак, римский кесарь Нерон; взвалите только на свою душу все то, что сообщают о нем исторические источники. По отношению к личности, подобной Нерону, жизнь кажется такой, что над ней можно безнаказанно издеваться, — как если бы не влекло никаких последствий то, что кто-либо, при его авторитарном положении, выступает с непрестанной фривольностью.

Не правда ли, надо быть собственно тупым человеком, если видишь, что проделывает Нерон, и не приходишь, наконец, к тому, чтобы задать себе вопрос: «Что же, собственно, станет из такой души, как Нерон, который издевается над всем миром, а жизнь других людей, существование целого города рассматривает как предмет игры?» — «Какой артист утрачен со мной!» Это известное изречение Нерона, приписываемое ему в качестве предсмертного и которое, по меньшей мере, соответствует его душевному складу. Итак, вплоть до самопознания у Нерона — крайняя фривольность, крайняя воля к разрушению и крайний порыв разрушать, — причем все это его душе нравится.

Но ведь все возвращается обратно, что может оказать действие на человека. От этой личности Нерона исходят только, так сказать, всемирно-разрушительные излучения. И мы спрашиваем себя: что станет из такой души?

Надо уяснить себе следующее: все то, что было, так сказать, отложено душой в мире, излучается обратно в ее жизни между смертью и новым рождением. И вот душа Нерона опять пришла в земной мир через немногие столетия, ведя незначительное существование, когда прежде всего было изглажено только то, что было неистовством разрушения, которое Нерон мог осуществить, будучи кесарем, и которое он осуществил потому, что он сам так хотел; при этом действовало его неистовство, можно сказать, энтузиазм к яростному разрушению. В ближайшей земной жизни исполнялось, уже в порядке возмещения, нечто относительно этого, и эта самая душевная индивидуальность была теперь в таком положении, когда она должна была также разрушительно действовать, но должна была совершать разрушительные действия, находясь в подчиненном положении, то есть, по приказам. И тогда эта душа вынуждена была почувствовать, что значит действовать не по своей воле, не суверенно.

В отношении таких вещей дело заключается действительно в том, чтобы наблюдать их без эмоций, — наблюдать вполне объективно. Такая судьба, хотел бы я сказать (ибо быть столь жестоким, как Нерон, столь неистово разрушительным, как Нерон, — это, ведь, есть некая судьба), — есть судьба, в корне достойная сожаления с одной стороны. Совсем не надо питать жажды отмщения, прибегать к какой-либо резкой критике; при этом не имеешь тех переживаний, которые необходимы для того, чтобы понять эту вещь в ее дальнейшей судьбе; ибо все эти вещи, о которых здесь было сказано, возможно ведь узреть только тогда, когда взираешь на них объективно, — когда не обвиняешь, но как раз понимаешь человеческие судьбы. Однако сами эти вещи, если только обладаешь способностью понять их, гласят о себе достаточно отчетливым образом. И то, что судьба Нерона выступила перед моей душой, — это действительно можно было приписать, казалось бы, случайности. Но это была лишь кажущаяся случайность, — то, что эта судьба Нерона однажды с особенной силой выступила перед моей душой.

Видите ли, когда однажды совершилось потрясающее событие, о котором я сейчас скажу, — событие, широко потрясшее страну, о которой идет речь, я как раз тогда посетил КАРЛА ЮЛИЯ ШРЕЕРА, часто упоминаемого в очерке моей жизни. И когда я пришел к нему, то он был, как и многие люди, страшно потрясен тем, что произошло. И он промолвил, — собственно так, что это было, прежде всего, не мотивированным, словно происходящим из темных духовных глубин, — промолвило слово «НЕРОН». Можно было бы подумать, что это было никак немотивированным. Однако позднее оказалось возможным вполне узреть, что тогда, собственно, через одни человеческие уста было сказано нечто из Акаша-Хроники. Дело было в следующем.

Австрийский кронпринц РУДОЛЬФ славился как блестящая личность, и на него возлагались большие надежды, как на будущего наследника трона. Всякая всячина, которую знали об этом Рудольфе, — так это было все, что о нем знали, и это воспринималось ведь как собственно почти приличествующее «вельможе». Во всяком случае, никто не думал о том, чтобы это могло привести к значительным конфликтам. И потому было большой неожиданностью, когда в Вене узнали следующее: кронпринц Рудольф лишился жизни таинственным образом в своем имении Майерлинг вблизи монастыря Святого Креста, недалеко от Вены. Все больше и больше сообщалось подробностей об этом, и сперва говорилось о каком-то несчастном случае; да, об этом, как о «несчастном случае», было сказано даже в официальном сообщении.

Потом, когда о «несчастном случае» уже было официально объявлено, стало известно, что кронпринц Рудольф выехал в свое имение вместе с баронессой Вечера, и там он вместе с ней, вдвоем, покончили самоубийством.

Подробности этого столь хорошо известны, что здесь, пожалуй, нет нужды их пересказывать. Все последующее привело к тому, что ни один человек, узнав подробности происшествия, не сомневался, что имело место самоубийство кронпринца Рудольфа. Ибо дело обстояло так, что после издания официального бюллетеня о происшедшем «несчастном случае» восстал против этой версии прежде всех венгерский премьер-министр Коломан Тисса и потребовал от тогдашнего австрийского императора согласия на то, чтобы не придерживаться первоначального неверного сообщения. Ибо венгерский премьер-министр не хотел отстаивать перед своей венгерской нацией это сообщение и энергично заявил об этом. А затем в коллегии врачей нашелся один человек, который тогда принадлежал к самым мужественным из венских врачей; он также должен был принимать участие в осмотре трупа, и он сказал: я не подпишу ничего, что не было бы подтверждено объективными фактами.

А объективные факты указывали как раз на самоубийство. Самоубийство стало тогда признанным официально — в исправление первоначальной версии. И если ничто другое, кроме фактов, не удостоверило бы, что в такой католической по духу фамилии, как австрийская императорская фамилия, произошло самоубийство, — так только это означали факты, и в этом теперь уже не было возможности сомневаться.

Итак, теперь каждый мог объективно обсуждать вопрос: как это было возможно, чтобы вообще кто-то, перед кем открывалась столь блистательная перспектива, покончил самоубийством из-за отношений, которые ведь несомненно при его жизненном положении с легкостью можно было скрыть? Нет ведь никакого сомнения, что не существовало объективного основания для того, чтобы кронпринц застрелился из-за какого-то любовного похождения; я думаю, что объективного основания, необходимого для этих внешних событий, тут, конечно, не было.

Итак, не было внешнего основания, но был налицо факт, что здесь одна личность, перед которой в непосредственной перспективе маячил трон, нашла однажды жизнь не имеющей никакой ценности, и это естественно подготовлялось психопатологическим образом. Но психопатология ведь также и в этом случае должна быть понята; ибо психопатология, в конце концов, есть нечто такое, что связано с чем-то, относящимся к судьбе. И основная причина происшедшего, которая тогда действовала в душе, есть все же та, что кто-то, кого ожидало, казалось, самое блестящее будущее, нашел жизнь не имеющей никакой ценности.

Это есть нечто такое, мои дорогие друзья, что просто принадлежит к тем фактам, которые приходится находить непонятными в жизни. И сколь много ни было написано, а также сколь много ни говорилось об этом событии, только тот может по-настоящему разумно судить о таком происшествии, кто скажет себе следующее: из этой отдельной человеческой жизни австрийского кронпринца Рудольфа необъяснимо его самоубийство, а также и его предшествовавшее психопатологическое состояние как причина самоубийства. Тут, если хотят это понять, в основе должно лежать нечто другое.

И вот, подумайте о душе Нерона, которая после того, как она прошла еще через другое воплощение (о чем мною было уже сказано), перевоплотилась затем именно в этого, самого себя уничтожающего, наследника австрийского трона, который последовательно подводит итог своим самоубийством, — тогда все оборачивается просто. Тогда перед вами находящаяся в этой душе склонность, происходящая из прежних земных жизней, которая при прохождении через время между смертью и новым рождением созерцалась ею непосредственно, а именно, что от нее, собственно, исходили только разрушительные силы, которые должны пережить — пусть пышным образом, сказал бы я, — обращение (поворот на самих себя).

Это обращение, как оно становится пережитым? Оно становится пережитым посредством того, что жизнь, которая содержит все, что внешне является ценным, внутренне так отражается в душе, что носитель этой жизни считает все это не имеющим никакой ценности и сам себя развоплощает. Из-за этого его душа становится больной, становится наполовину безумной. Из-за этого душа ищет внешних осложнений, связанных с соответствующим любовным похождением, и так далее. Но все это, ведь, суть только последствия стремления души, сказал бы я, направить на себя все стрелы, которые прежде эта душа пускала в мир. И тогда мы видим, проникая взором вглубь таких отношений, как развивается страшная трагичность, но оправданная трагичность, — исключительно оправданная трагичность.

Я часто говорил: мелочи суть то, что поистине делает возможным проводить с полной серьезностью исследование в таких областях. Тут многое должно действовать в жизни совместно.

Как сказано, когда это событие, которое тогда произвело столь потрясающее впечатление, только что произошло, я был по дороге к Шрееру. Я шел к нему не из-за этого события, но тем не менее, я был тогда по дороге к Шрееру. Он оказался первым человеком, с которым я говорил об этом происшествии. И он произнес совершенно немотивированно слово «Нерон» так, как если бы ему, собственно, надо было спросить меня: почему он думает теперь именно о Нероне? Он начал разговор словом «Нерон». Произнесенное слово «Нерон» тогда потрясло меня. Но оно потрясло меня тем более, что это слово было сказано с особенным выражением. Ибо за два дня до того состоялся (и это было вполне известно публике) званый вечер у тогдашнего немецкого посла в Вене, принца Ройсса. Там присутствовал также австрийский кронпринц; был также и Шреер, и он тогда видел, как держался кронпринц за два дня до катастрофы. И это его примечательное поведение на званом вечере за два дня перед катастрофой Шреер описал мне весьма драматически. А когда через два дня последовало самоубийство кронпринца, так это в связи с произнесенным словом «Нерон» было чем-то таким, оказавшим уже такое действие, что можно было сказать себе: теперь налицо повод эти вещи выяснить. Но почему вообще я выяснил многие вещи, упомянутые Шреером? Не потому, что нечто такое, услышанное от Шреера, который, конечно, таких вещей знать не мог, просто воспринималось бы мною как некое предзнаменование. Но некоторые вещи, именно те, которые встречались мне, по-видимому, немотивированно, были для меня важными, — важными вследствие чего-то, что оказывалось тогда примечательным.

Я вступил с Шреером в разговор о френологии, и Шреер говорил об этом, собственно, не юмористически, но с известной внутренней серьезностью, с которой он высказывался о вещах такого рода (его серьезность распознавалась в повышении голоса, которое он делал также во время повседневного разговора, когда хотел что-то сказать с полной серьезностью). Шреер рассказывал: «Однажды также и меня обследовал один френолог; он ощупал мне голову, нашел наверху какую-то «шишку» и в связи с этим тогда сказал: “Тут в Вас ведь сидит теософ!”» Об антропософии тогда не было речи, так как это происходило в восьмидесятых годах XIX века; сказанное относилось не ко мне, а к Шрееру.

Ну, в действительности это обстояло так, что Шреер внешне был меньше всего теософом (это ведь достаточно явствует из моей автобиографии). Однако как раз тогда, когда он говорил о вещах, которые, собственно, выпадали из мотивировки происходящего разговора, — как раз тогда его замечания от случая к случаю были исключительно глубокими. Так что его слушателю можно было уже сопоставить эти две вещи: то, что Шреер произнес слово «Нерон» и что он также посредством этой внешней констатации своей «теософии» должен был выступить перед его слушателем как некто, к кому прислушиваются и чьи немотивированные слова затем, так сказать, проверяют.

И вот так на самом деле произошло то, что исследование, проводившееся в отношении судьбы Нерона, пролило свет на его дальнейшую судьбу, и стало возможным найти, что действительно В АВСТРИЙСКОМ КРОНПРИНЦЕ РУДОЛЬФЕ МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ С ДУШОЙ НЕРОНА.

Для меня это исследование, долго продолжавшееся (ибо в отношении таких вещей надо быть очень осмотрительным), было совсем особенно трудным. Ибо меня ведь сбивали с толку все возможные люди, которые — хотите верьте, хотите нет, — притязали на то, что они есть перевоплотившийся Нерон, и отстаивали это с большим фанатизмом. Так что надо было сперва преодолеть то, что как субъективная сила исходило от таких «перевоплотившихся Неронов». Надо было пробиться через эту путаницу.

Однако можно найти, мои дорогие друзья, что то, о чем здесь я теперь говорю, гораздо важнее, чем даваемое понимание одного исторического факта, а именно Нерона, а также гораздо важнее в более широкой перспективе, чем понимание катастрофы, совершившейся в имении Майерлинг. Ибо тут усматриваешь, как такие вещи, которые выступают, вызывая прежде всего наше возмущение, например, в случае существования Нерона, изживают себя со всей полнотой мировой справедливости, усматриваешь, как мировая справедливость действительно осуществляется и как отступает несправедливость, причем таким образом, что сама человеческая индивидуальность включается в изглаживание содеянной несправедливости. И это есть величие Кармы.

И тогда может обнаружиться еще нечто иное, когда такая несправедливость изглажена через отдельные, конкретные земные жизни человека, как это здесь, пожалуй, уже было почти изглажено. Ибо здесь, в данном случае, надо познать, что ведь к этому изглаживанию принадлежит вся полнота его осуществления, — представьте себе это, — осуществления, проистекающие из человеческой жизни, которая считает себя не имеющей никакой ценности; так что эта жизнь отказывается от великого государства (Австрия ведь тогда еще была великим государством) и от своего господства над великим государством! Это наложение рук человеком на самого себя при таких обстоятельствах и затем после того, как пройдены врата смерти, дальнейшие его переживания в непосредственном духовном созерцании, все это, во всяком случае, страшным образом осуществляет то, что можно назвать справедливостью Судьбы: значит, происходит изглаживание несправедливости.

Но, с другой стороны, если мы теперь отвлечемся от этого содержания, так ведь в Нероне была некая чрезвычайная сила. И эта сила не должна быть утрачена для человечества! Эта сила должна подвергнуться очищению.

И вот, если такая душа очистилась, тогда она становится силой, которая очистилась и переносится благодатным образом в грядущее время для действия в позднейших земных эпохах. И как раз тогда, когда мы ощущаем Карму, как справедливое изглаживание (как возмещение, возмездие), мы также никак не можем не заметить, не усмотреть, как Карма действует, принося людям испытания; она действует, принося человеку испытания даже тогда, когда он поступает в жизни каким-либо вызывающим возмущение образом. Происходит справедливое изглаживание (возмездие), но человеческие силы, способности тем не менее не утрачиваются. Когда это пережито, тогда после справедливого возмездия за то, что натворила некая человеческая жизнь, это самое при определенных обстоятельствах превращается в силу, направленную к Добру. Поэтому такая человеческая судьба, как описанная сегодня, уже оказывается потрясающей.

Однако тем самым мы приближаемся, мои дорогие друзья, непосредственно к рассмотрению того, что можно назвать ДОБРОМ И ЗЛОМ В СВЕТЕ КАРМЫ: Добро и Зло, счастье и несчастье, радость, страдание — как их видит человек вторгающимися в его конкретную индивидуальную жизнь и вспыхивающими в ней.

В отношении ощущения морального состояния человека прошлые исторические эпохи были гораздо восприимчивее, чем нынешнее человечество. Оно, собственно, совсем не восприимчиво в отношении вопросов, касающихся Судьбы. Разумеется, иногда встречаешь человека, который ощущает факты вмешательства Судьбы, но настоящее понимание великих проблем Судьбы — это для нынешней цивилизации, которая рассматривает отдельную человеческую земную жизнь как нечто законченное, является чем-то темным и непонятным. Вот что-то происходит. Кого-то постигает несчастье, и люди это обсуждают, но не мыслят дальше происшедшего события. Не мыслят дальше также и тогда, когда какой-либо, по-видимому, совсем хороший человек, не натворивший ничего преступного, гибнет вследствие чего-то вмешивающегося в его жизнь извне как бы случайно; или он, может быть, не гибнет, но должен ужасно много страдать из-за полученного страшного ранения, и тому подобное. Не размышляют о том, как нечто такое может вступить в жизнь так называемого «невинного» человека.

Столь невосприимчивым и безразличным к проблемам Судьбы человечество было не всегда. Вовсе не требуется идти очень далеко в прошлое, чтобы найти, что прежде люди ощущали удары Судьбы, как приходящие из других миров; также и то, что они сами творят себе, как судьбу, они ощущали восходящим к другим мирам.

Откуда же это происходило? Это происходило оттого, что в ранние эпохи люди не только обладали инстинктивным ясновидением; а когда этого ясновидения больше не стало, они хранили предания о результатах инстинктивного ясновидения; нет, тогда были также внешние устройства, которые обеспечивали то, чтобы люди взирали на мир не так поверхностно, не так пошло, как взирают теперь, в материалистическую эпоху. Ныне ведь часто говорят о вредности голой внешне-материалистической концепции мира природы, захватившей, в конце концов, все круги людей, а также и самые различные религиозные исповедания. Ибо религии ведь тоже стали материалистическими. Современная материалистическая цивилизация ни в какой из ее областей не хочет чего-либо знать о духовном (сверхчувственном) мире; и вот говорят, что с этим надо как-то теоретически бороться. Но это — не самое важное; теоретическая борьба с материалистическими взглядами значит вовсе не так уж много. Но важным является то, что это (материалистическое) воззрение, которое, во всяком случае, привело человека к свободе и дальше хочет вести к свободе, образует ведь переходный период в ходе развития человечества. Важно также, что вследствие этого воззрения было утрачено то, что в ранние эпохи было целебным средством для человека при внешнем чувственном восприятии природы.

Естественно, что также грек в первые столетия греческого развития (а это длилось довольно долго) видел в окружающей природе внешний мир явлений. Он смотрел на природу, как смотрят и нынешние люди. Видел природу он несколько иначе, так как внешние чувства человека тоже прошли с тех пор некоторое развитие, — но сейчас речь идет не об этом. Однако грек имел некое целебное средство против тех вредностей, которые органически возникают в человеке вследствие вглядывания всего лишь в мир природы.

Ведь мы в действительности становимся в пожилом возрасте страдающими дальнозоркостью, когда мы многого уже не видим вблизи себя в мире природы, но также и наша душа получает известную конфигурацию вследствие вглядывания всего лишь в мир природы. Она взирает в мир природы и видит там то, что, собственно, не может удовлетворить все потребности души: некоторые потребности души остаются неудовлетворенными. Это относится не к одному только зрению, но вообще ко всем внешним чувствам — к слуху, осязанию и так далее; и в их восприятиях остается недостаток, из-за чего душа становится неудовлетворенной. Происходит приблизительно то, как если бы человек всю свою жизнь в физической телесности хотел прожить недостаточно питаясь. Если бы человек захотел жить недостаточно питаясь, тогда он, естественно, стал бы больше и больше приходить в истощение, слабеть в физическом смысле. Однако когда человек всего только вглядывается в мир природы, упадок наступает в отношении его восприятий. Наступает истощение, душевное истощение в отношении его мира внешних чувств. Об этом знала прежде мудрость Мистерий.

Но тогда знали также о том, чем может быть возмещено, изглажено это душевное истощение. Когда люди взирали на равновесие несущих и давящих элементов греческого храма или, как это было на Востоке, на те формы храмовой архитектуры, которые, собственно, являли во внешней пластике моральное, тогда в том, что преподносилось зрительному восприятию или что тогда действительно опять же при этой архитектуре музыкально представлялось, имели целебное средство против истощения внешних чувств, когда эти последние предавались лишь вглядыванию в мир природы. И когда грек бывал приведен к своему храму, где он видел несущее и давящее в колоннах и архитраве и так далее, — когда он воспринимал то, что перед ним тут выступало во внутренней механике и динамике, — тогда его зрительное восприятие становилось завершенным. Наоборот, при взгляде всего лишь в мир природы человек таращит глаза; взгляд его, собственно, уходит в бесконечность, и ему нигде не найти конца. Ведь в естествознании всякой проблемой можно, собственно, заниматься без конца, идя все дальше и дальше. Но взгляд завершается, когда имеют перед собой какое-либо настоящее архитектурное произведение, которое имеет своей задачей этот взор схватить, вырвать из власти мира природы (zuentnaturalisieren). Видите ли, тут мы имеем одно из того многого, что было в древние времена, — это схватывание взгляда, устремленного во внешний мир.

И опять-таки, теперешнее наблюдение человеком своей души не приводит ведь к тому, чтобы действительно проникнуть вглубь человеческой души. Нынешний человек, когда он хочет заняться самопознанием, видит в своей душе какое-то клокотание всевозможных ощущений и внешних впечатлений. Современный человек не может более или менее проникнуть в свое нутро. Оно недоступно ему, ибо он не обладает силой такого духовного образного постижения, какая необходима, если бы он действительно хотел реально подступить к своему душевному нутру.

Тут действительно оказывает свое действие религиозный культ, когда человек с рвением обращается к нему. Все относящееся к культу, — не только внешние обряды, но также понимание мира в образах, — так действует на человека, что он может проникнуть вглубь своей души. Когда хотят прийти к самопознанию своего нутра посредством абстрактных понятий и представлений, — это не дает ничего. Когда же погружаются в свою душу посредством образов, которые делают конкретными человеку его душевные переживания, тогда проникают в свое нутро. Тогда постигают себя в своей душе.

Как часто должен был я поэтому говорить: человек должен медитировать в образах, чтобы действительно проникнуть вглубь своей души. Это есть нечто такое, о чем теперь уже было достаточно сказано даже в публичных лекциях.

Итак, если обратить взор на человека более ранних времен, то мы находим в нем следующее. С одной стороны, его взгляд и его ощущение, направленные во внешний мир, становятся, так сказать, завершенными, приостановленными в себе благодаря встрече с архитектоническим; взгляд же, направленный внутрь души, становится сосредоточенным благодаря тому, что человек внутренне представляет себе свою душевную жизнь так, как это ему тогда может быть внешне представлено в образах культа (Р. Штайнер рисует на доске).

С одной стороны, спускаются в нутро своей души, а с другой стороны своим взглядом, направленным во внешний мир, встречаются с тем, что есть в архитектуре, — в храмовой архитектуре, в церковной архитектуре. Все это примечательным образом соединяется вместе. Между тем, что живет внутри души, и тем архитектоническим, на что был направлен и от чего был возвращен человеку обратно его взгляд, тут есть некоторое промежуточное поле, которого человек при его обыкновенном сознании совсем не замечает; ибо он свой внешний взгляд ныне не в состоянии получить обратно от действительно прочувствованной архитектуры, а свой внутренний взор он не в состоянии обратить к образному, к имагинативному. Но что же находится в упомянутом промежуточном поле? Если вы шествуете через жизнь с самопознанием души, углубленным благодаря имагинации, и с ощущением внешних чувств, исцеленным благодаря внешним архитектоническим формам, построенным действительно исходя из человеческого начала (aus dem Menschlichen), тогда вы получаете то ощущение, какое люди в прошлом имели в отношении ударов Судьбы. Если образуют себе то, что лежит между ощущением истинно архитектонического и ощущением истинно символического, погружающегося вглубь души, тогда обретают восприимчивость к ударам Судьбы. Ощущают то, что происходит как приходящее из прошлых земных жизней.

Это опять-таки есть введение к дальнейшим кармическим рассмотрениям, которые должны быть проведены в ближайшее время и в которые тогда должна быть включена также проблема «ДОБРА И ЗЛА».

Но, видите ли, дело, ведь, действительно состоит в том, чтобы в антропософском движении стали мыслить реально. Архитектура, подобающая современному человеку, которая могла бы правильным образом захватить его взгляд и которая его натуралистическое восприятие, скрывающее от него и затемняющее Карму, могла бы постепенно перевести в ясновидение, — она в известной форме стояла здесь. И то самое, что в интерьере этих архитектурных форм опять и опять говорилось в антропософских разъяснениях, — это давало прозрение нутра души. И при всем прочем, что уже было отмечено, именно это здание Гетеанума, вместе с тем родом и способом, как в нем все больше и больше взращивалась антропософия, было делом воспитания людей к кармическому ясновидению. Это воспитание к кармическому ясновидению — оно должно вступить в современную цивилизацию.

Но врагам того, что должно вступить в эту современную цивилизацию, было естественно постараться сжечь то самое, что в настоящем, в истинном смысле воспитывает людей, — что необходимо для цивилизации. И вот так стало возможным, заглянуть тогда в более глубокие закономерности. Но мы надеемся, что вскоре на этом самом месте будут перед нами опять стоять архитектурные формы, пробуждающие прозрение Кармы!

 

ПРИМЕЧАНИЕ

1) НЕРОН (Nero) (37-68), римский император с 54 г., из династии Юлиев-Клавдиев. Согласно источникам, жестокий, самовлюбленный, развратный. Репрессиями и конфискациями восстановил против себя различные слои римского общества.