Антропософия - Антропософия

http://anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=493
Распечатать

Четвертая лекция (Дорнах, 26 апреля 1924 года).



Рассмотрения, которые касаются человеческой кармы, — а рассматривать, естественно значит, касаться, — должны предприниматься при серьезном настроении и затем перерабатываться в душе. Ибо дело обстоит так, что значение имеет не просто знание о каких-либо кармических закономерностях, но то, что проистекает из таких рассмотрений для оживления человеческого существа, для его целостной установки себя в жизни. Такие рассмотрения могут быть плодотворными только тогда, если они не ведут к возрастанию равнодушия к человеку, как это в иных случаях имеет место, но наоборот, когда они возжигают любовь к людям и понимание людей в большей степени, чем это имеет место, если взирая на человека, принимают в расчет всего лишь одну его земную жизнь.

Кто направляет взор на следующие друг за другом эпохи развития человечества, тот получает достаточное впечатление о том, как много раз изменялись в ходе истории человечества сам способ мышления, способ ощущения, все жизненные воззрения и все жизненные точки зрения. Конечно, это прошлое еще не производит на человека столь глубокого впечатления, какое должно прийти и какое, если брать в корне, должно быть сперва обосновано. Но кто с надлежащей глубиной постигает, как изменились человеческие души в ходе развития Земли, тот не устрашиться воспринять это изменение в свою душу, как нечто необходимое и ведущее к тому, чтобы при рассмотрении того или иного человека принимать во внимание не всего лишь его одну земную жизнь, но последовательный ряд земных жизней, поскольку они обозримы.

И я думаю, что на таких примерах, на какие мы обратили взор в прошлый раз (Конрад Фердинанд Мейер, Песталоцци и т.д.), может обнаружиться, как могут возрастать чисто человеческое понимание некой личности и любовь к некой личности, если мы рассматриваем ее последнюю земную жизнь на фоне того, из чего эта последняя земная жизнь как раз получилась.

И вот, чтобы прийти к настоящей плодотворности этих вещей, я хотел бы еще раз обратиться к тому вопросу, который мною уже был затронут и знаком многим из числа здесь присутствующих. Это есть вопрос, возникающий потому, что как раз при духовно-научных рассмотрениях ведь часто говорилось о том, что в прежние времена жили ясновидящие, получившие посвящение, — личности, которые могли сообщать о тайнах духовного мира, словом, Посвященные. Естественно, что отсюда возникает вопрос: «Где живут в нашу эпоху эти Посвященные? Как обстоит дело с их перевоплощением?»

Чтобы ответить на этот вопрос, совершенно необходимо указать на то, насколько различна бывает последующая земная жизнь по сравнению с предшествовавшей в отношении человеческого познания, а также в отношении других, проистекающих из души человека, деятельностей, — значит, насколько различны могут быть в этом отношении следующие друг за другом земные жизни. Ибо, когда во время, которое человек переживает между смертью и новым рождением, приближается тот момент, когда человек должен спускаться на Землю, должен соединиться с физически-эфирной организацией, — тогда, собственно, в человеке происходит очень многое. Тогда, правда, задолго определяется направление к той или иной семье, народности и так далее, но также принимается решение осуществить это чрезвычайное изменение своего существования, которое состоит в переходе из духовно-душевного мира в физический мир; и это решение делает необходим нечто чрезвычайное. Ибо вы должны, мои дорогие друзья, только подумать о следующем, а то там ведь не то, что есть здесь на Земле, где человек, собственно, когда он заканчивает свою нормальную жизнь и постепенно слабеет, не на многое способен, на основании опыта земной жизни, сам принять решение — при прохождении через врата смерти принять некую другую форму жизни. Это смерть, так сказать, разражается над человеком, вторгается свыше.

Здесь, на этой Земле, смерть есть нечто вторгающееся. Совсем иначе обстоит дело при нисхождении человека из духовного мира на Землю. Там имеет место деяние, совершаемое в свете полного сознания из-за решения, взвешиваемого во всем его значении и происходящего из всех возможных подоснов души человека. Там дело идет о том, чтобы узреть, какое чрезвычайное изменение наступает у человека, когда он должен сменить духовно-душевную форму жизни предземного существования на земное существование. И тогда, при этом нисхождении на Землю, человек ведь видит, что он вынужден хочет он или не хочет просто приспосабливаться к тогдашним культурным отношениям и особенностям тогдашней цивилизации, и что он вынужден также нехотя приспосабливаться к особенностям человеческого тела, какое может быть предоставлено ему в определенную историческую эпоху. Наша эпоха, помимо ее культуры и особенностей цивилизации, неохотно дает такие тела, в которых человеческая жизнь могла быть опять проведена таким образом, как жили древние Посвященные. И когда подходит время, когда человеческая душа — также и кого-либо из древних Посвященных — должна воспользоваться неким человеческим телом, тогда дело в том, чтобы ей взять это человеческое тело, какое оно ни есть, и врастать в ту самую форму воспитания, в ту самую окружающую жизнь, которая как раз тогда может быть. Однако при этом для душевного существа человека не теряется ничего из того, что прежде было в нем. Оно только выражает себя иным образом. Основная конфигурация этого душевного существа остается, но выступает оно иным образом.

Видите ли, еще в третьем, четвертом столетиях христианской эры, душа человека благодаря знанию истин Посвящения могла очень углубиться; тела людей в третьем, четвертом столетиях христианской эры, именно в наших европейских областях и в переднеазиатских областях, еще слушались души, ибо эти тела так осуществляли их внутренние органические функции, что могли слушаться души. Теперь же тот, кто со своей очень углубленной, очень мудрой душой жил, может быть как Посвященный в первые христианские столетия, вынужден ныне погрузиться в такое человеческое тело, которое, вследствие дальнейшего развития человечества, обращено к внешнему миру. Становится телесно обусловленным, что больше невозможна та большая собранность, та внутренняя концентрация души, которая была еще возможна в третьем, четвертом столетиях после возникновения христианства. И вот как раз в развитии Земли могло произойти следующее. Я рассказываю как раз о тех вещах, которые открываются ясновидению.

О ЮЛИАНЕ ОТСТУПНИКЕ

Представьте себе, мои дорогие друзья, некую переднеазиатскую Мистерию, — некое место мистерий со всеми теми особенностями, которые переднеазиатское место мистерий имело именно в первые столетия после основания христианства. Тогда повсюду еще имелись традиции тех древних времен, когда участники бывали глубоко посвящаемы в эти мистерии. Повсюду имелось также — но в большей или меньшей мере — сознание о тех правилах, какие надо было применить к душе для того, чтобы достигнуть известных познаний, которые глубоко вводили в основу человеческой души или же выводили ее во вселенную. И в этих переднеазиатских Мистериях как раз в первые столетия после возникновения христианства дело обстояло так, что эти Мистерии занимал один великий вопрос.

Эти Мистерии, ведь, прозревали бесконечную мудрость, струившуюся через их места жертвоприношений. И вам нужно только перечесть то, что было описано в моей книге «Христианство как мистический факт» (описано в той мере, в какой это могло быть тогда сделано в публикуемой книге), и вы усмотрите, что все эти места мудрости Мистерий тяготели, в конце концов, к тому, чтобы понять Мистерию Голгофы. Тогда великим вопросом в этих переднеазиатских Мистериях был следующий: «Как будет дальше развиваться через человеческие души то громадное величие содержания, реального содержания, которое пришло на Землю благодаря Мистерии Голгофы?» Как древнюю, изначальную мудрость, которая восходила вплоть до обитателей небесных светил и заключала в себе познания самых различных божественно-духовных Существ, правящих Вселенной и человеческой жизнью, — как эту изначальную мудрость соединить с тем, что тогда сконцентрировалось, сосредоточилось в Мистерии Голгофы, и что как импульс, исходящий от Высокого Солнечного Существа, от Христа, должно влиться в человечество? Это было могучим вопросом для этих переднеазиатских Мистерий.

Тогда был один Посвященный, на которого особенно глубокое впечатление произвели мудрость Мистерий и мистериальные ощущения, связанные с этим вопросом. Я смею сказать, что это производит чрезвычайно потрясающее впечатление, когда, отыскивая кармические закономерности, подходишь к этому Посвященному, действительно посвященному в одну из таких переднеазиатских Мистерий в первые христианские столетия. Это — нечто потрясающее, ибо он был целиком преисполнен вопросом о том, как располагая всем тем, что он тогда имел в своей науке Посвящения, понять все, подобное удару молнии, значение Мистерии Голгофы. — Что теперь будет? Как смогут воспринять это слабые человеческие души?

И этот Посвященный, захваченный в своей душе жгучим вопросом о судьбе христианства, однажды вышел из своего места мистерий в более широкие круги людей; и он пережил совместно с ними нечто такое, что произвело на него исключительно потрясающее впечатление. Он пережил, — так сказать, лицезрел это как Посвященный, — то, как ЮЛИАН ОТСТУПНИК 1), правивший в 361-363 гг. был предательски убит неким человеком. Он пережил это посредством той осведомленности, какая есть у Посвященных.

Он познавал, что Юлиан Отступник был до некоторой степени посвящен в древние Мистерии и хотел на духовный лад сохранить дальше человечеству, продолжить то, что культивировалось в древних Мистериях и жило там; что Юлиан Отступник хотел соединить христианство с древней мудростью Мистерий и что он возвещал в смысле древней мудрости Мистерий: наряду с физическим Солнцем существует духовное Солнце, и кто знает это духовное Солнце, тот знает Христа. Однако это рассматривалось уже как нечто очень дурное в то время, когда жил Юлиан Отступник, и привело к тому, что он был предательски убит во время его персидского похода. Вот это и сопереживал тот Посвященный, — этот преисполненный значения симптом хода мировой истории.

Те из слушателей, которые в течение долгого времени сопереживали то, что относится к кармическим закономерностям мировой истории, вспомнят, что я однажды в Штутгарте (Имеется в виду цикл из 6 лекций «Оккультная история. Личности и события мировой истории в свете духовной науки», прочитанный в Штутгарте с 27.12.1910 г. по 1.01.1911 г. библ. №126) в лекциях о некоторых главах оккультной истории упомянул об этом совершенно трагическом вмешательстве Юлиана Отступника в ход мировой истории (я упомянул об этом трагизме также здесь на Рождественской конференции).

Это переживал тот Посвященный, у которого, сказал бы я, вся наука Посвящения затмевалась воссиянием и заглушалась звучанием вопроса: «Что станет из христианства?» И благодаря пережитому им симптому (убийству Юлиана Отступника) перед его душой совершенно ясно встал ответ: «Придет время, когда христианство будет сперва не понято, — когда христианство будет жить только в традициях, и люди не будут ничего знать о величии Солнечного Духа Христа, который жил в Иисусе из Назарета».

Все это тяжко легло на душу этого человека. И он получил на остаток своей тогдашней жизни нечто вроде такого тона души, который был печальным и грустным в отношении развития христианства. С той силой, с каким нечто такое действует на Посвященного, — действовал этот симптом на него, приводя в замешательство. Воспринять это, — уже есть нечто потрясающее. И затем дело идет дальше. Это впечатление, которое получил данный Посвященный, — именно оно допустило, чтобы он опять воплотился во время Тридцатилетней войны (на это время падают многие исключительно интересные инкарнации, сыгравшие большую роль в историческом развитии человечества).

Опять воплотился он уже как женщина, собственно, еще перед временем Тридцатилетней войны, а именно в начале семнадцатого века, и жил затем только во время Тридцатилетней войны (1618-1648). Он жил с чем-то (в душе) из того, что со стороны розенкрейцерства хотело исправить, я сказал бы, духовным спиритуальным образом подготовить новую эпоху, и что было грубо и жестоко заглушено тем, что жило в годы Тридцатилетней войны. Вам нужно только вспомнить, что незадолго до начала Тридцатилетней войны появилась «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца».

Наряду с этим возникло еще много значительных импульсов, которые тогда вступили в человечество прежде, чем Тридцатилетняя война все это заглушила и ожесточила людей.

ИБСЕН

И потом наступает девятнадцатое столетие. Эта личность, которая некогда вместе с посвящением восприняла этот значительный симптом Юлиана Отступника и которая затем прошла через женскую инкарнацию в семнадцатом столетии, воплотилась опять. И теперь она изливала из себя все то, что было еще также душевно углублено благодаря женской инкарнации, изливала все то, что она прежде имела в себе, но не из мудрости Посвящения, а от того потрясающего душевного содержания, относившегося к этому симптому, так подействовавшего на эту душу Посвященного. Все это она изливала в последней трети девятнадцатого столетия, обладая своеобразным способом рассмотрения окружающего мира, — рассмотрения, глубоко проникающего в разлад человеческого существования.

Однако, как раз это время непосредственной современности не склонно к тому, чтобы тот человек, который из прошлых земных жизней несет древнюю мудрость Посвящения в жизнь девятнадцатого, двадцатого столетия, мог действовать таким действенным образом. Поэтому, сказал бы я, все то, что сильно метаморфозировавшись и по видимости став отчужденным, но вместе с тем и глубоко душевным переживанием, теснится из сердца того человека, где жила древняя мудрость Посвящения, и пробивается в мир внешних чувств и наблюдений, пробивается туда сильно метаморфозировавшись, — все это стремится выявить себя поэтически, литературно.

Поэтому в последнее время мы все снова и снова имели действительно великолепные образцы этого, но только инкогеррентные (то есть с пробелами), и которые в том, какие они есть, не могут быть поняты, исходя из этого времени; в них вложено, выработано не только то, что происходит от личности, жившей в конце девятнадцатого столетия или в начале двадцатого столетия, но тут участвует нечто вроде потрясения, постигшего одного Посвященного, — Посвященного, впрочем, в Мистерии, бывшие уже в упадке. Это душевное потрясение действует дальше, струится из поэтически-художественного творчества; и то, что переносится сюда таким своеобразным способом, — это изживает себя в личности ИБСЕНА 2) (1828-1906).

И в свете этого ясновидения получается, что развитие человечества с его тайнами живет, собственно в том, что — совсем особенно в конце XIX столетия — может быть деянием не какого-либо человека, но где этот человек выступает так, что через него оказывают действие прошлые земные эпохи.

О ВАСИЛИИ ВАЛЕНТИНЕ И ФРАНКЕ ВЕДЕКИНДЕ

Нужно лишь приступить к этой теме, и не утратишь почтения ни к всемирно-историческому развитию, ни к отдельным личностям, которые с величием предстают перед человечеством. Как раз переживаешь нечто потрясающее, когда с необходимой серьезностью занимаешься этими вещами.

И видите ли, вы уже часто слышали о том, что во времена Средневековья жил некий алхимик БАЗИЛИУС ВАЛЕНТИНУС (Базилиус Валентинус в русской транскрипции — ВАСИЛИЙ ВАЛЕНТИН, алхимик и бенедиктинский монах, с 1413 г. жил в Петровском монастыре в Эрфурте. Прим. изд.). В связи с наблюдениями над всемирно-историческими кармическими закономерностями, которые можно отнести к монаху бенедиктинцу Базилиусу Валентинусу, проводившему чрезвычайно значительные медицински-алхимические работы, получается нечто совсем примечательное, по-настоящему показывающее, — насколько трудно достигнуть понимания нашего времени.

В наше время люди переживают много такого, что является непонятным, отталкивающим, безобразным и даже ужасным, и в отношении чего человек, который наблюдает только современную чувственную жизнь, не может испытать, пожалуй, ничего другого, кроме возмущения, отвращения и т.д.

Но эти вещи не так обстоят для того, кто прозревает человеческо-исторические закономерности. Они не так обстоят тогда, эти вещи! И ныне в какой-либо области жизни иногда выступает нечто такое, в отношении чего люди, которые это видят, начинают — вполне понятным образом — только браниться, находить это лишь отвратительным, ужасным. И, тем не менее, это отвратительное, ужасное имеет в себе нечто такое, что все же останавливаешься перед этим, будучи очарован, ослеплен. Это будет случаться все чаще и чаще.

Так вот, во время Средневековья живет этот бенедиктинский монах Базилиус Валентинус, который очень много работает в своих монастырских кельях, как в лабораториях, и который проводит ряд важных медицински-алхимических исследований. Тогда некоторые люди, бывшие его учениками, бегло записывали то, что говорил им Базилиус Валентинус. Итак, собственно, едва ли существуют подлинные сочинения Базилиуса Валентинуса, но есть сочинения его учеников, которые сообщают очень много истинного о его мудрости, о его алхимической мудрости.

Тут мне открылось, когда я увидел в определенное время моей жизни одного из бывших учеников Базилиуса Валентинуса, который тогда мне особенно бросался в глаза, — открылось, что он, примечательно метаморфозированный в отношении его духовного существа, опять тут. Также и он появился опять в конце девятнадцатого столетия — в начале двадцатого столетия.

Однако то, что прежде жило в алхимических стихиях, теперь внешне выступало в подчиненном виде, став направленным на внешние чувства, — выступало в таком способе наблюдения окружающего мира, какое, так сказать, непрестанно переплавляло алхимические понятия в чувственные наблюдения; так что чувственные наблюдения этой личности давали некую группировку внешних факторов, относящихся к тому, что люди делают, что происходит между людьми, как люди говорят между собой, — и что во многих отношениях оказывается отталкивающим. Но эти люди являются отталкивающими именно потому, что данный человек — наблюдатель, в его прошлом воплощении работал как алхимик при Базилиусе Валентинусе и вот теперь он необузданно швыряет (hineinschmeisst) (Это сказуемое переводится также как «гадит» согласно другому основному значению данного глагола. Прим. переводчика.) в жизнь, как попало, образы того, как люди ведут себя в жизни по отношению друг к другу, что они себе говорят, что они делают. Он видит все это не так, как нынешний обыкновенный филистер (обыватель), ибо он весьма далек от того, чтобы видеть это подобно обывателю, но он видит это посредством того, чем стало его душевное око благодаря тому, что оно имело в себе импульсы, происходящие из прошлого алхимического времени. И тут он стегает (schmeisst) образами событий, которые разыгрываются между людьми, творя из этого драмы, и становится ФРАНКОМ ВЕДЕКИНДОМ 3) (1864-1918).

Не правда ли, эти вещи могут быть вполне восприняты только с точки зрения стремления к подлинному познанию людей; тогда жизнь благодаря этому становится не беднее, а поистине богаче. Возьмите, например пьесу Франка Ведекинда «Гидалла» («Hidalla») или какую-нибудь другую из его драм, от которой испытываешь головокружение, когда хочешь связать более ранние события с позднейшими. Однако, можно, если прозреваешь эти вещи, быть в своеобразном смысле очарованным, так что становишься вполне уверенным в следующем: дело тут не в том, чтобы обыватели сидели в партере и изрекали свои суждения. Само собой разумеется, что эти последние являются вполне оправданными с обывательской (филистерской) точки зрения, но дело тут совсем не в этом. Дело в том, что ход мировой истории вызывает нечто примечательное, а именно: алхимический способ мышления; будучи переброшен через столетия, он становится примененным к жизни людей, и тогда поступки людей и людские правила видны бурлящими и совместно «заваривающими кашу» подобно тому, как в прошлом, когда алхимия была уже в упадке, в алхимических кухнях смешивали в ретортах на пробу силы и вещества, чтобы попытать их действие.

ГЕЛЬДЕРЛИН И ГАМЕРЛИНГ

И ведь жизни людей, собственно, бывают определены кармическими закономерностями их судеб даже в отношении момента времени их появления здесь на Земле. Для того, чтобы показать вам отчетливый пример этого, я хотел бы указать на следующее.

Направим наш взор назад, на то время, когда в Греции существовала школа Платона: ПЛАТОН (428-348 до Р.Х.), окруженный некоторым количеством учеников. Эти ученики Платона были поистине самыми различными характерами, что и сам Платон изображает в диалогах, где выступают самые различные характеры, как ведущие между собой беседу личности; и это уже многосторонне выявляет образ школы Платона. Самые разнообразные характеры бывали в этой школе в ее различные времена. Так вот, тогда в этой школе Платона были две личности, которые очень по-разному воспринимали то, что столь грандиозным образом, уясняя ученикам весь мир, исходило из уст Платона и развивалось также в беседах с учениками.

Одна из этих двух личностей, принадлежавших к кругу учеников Платона, была, сказал бы я, тонко отчеканенной в тогдашнюю греческую эпоху, и ей было в особенности доступно все то, чем Платон, через свое учение об идеях, побуждал человеческую душу подняться прочь от Земли. Нам нужно лишь представить себе, что вообще говорил Платон: «Напротив того преходящего, какое выступает перед нами в конкретных событиях, которые происходят в окружающем человека мире, стоят вечные идеи. Материальное есть лишь преходящее; оно — только некое отображение вечной идеи, которая во всех следующих друг за другом метаморфозах проходит, как вечное начало, через преходящие с ходом времени явления». Так, отвлекая своих учеников от наблюдения преходящих вещей мира внешних чувств, Платон поднимал их души к вечным идеям, которые неким образом, как нечто Небесное, парят над земным миром.

Сам человек слишком бегло входил в это Платоново рассмотрение. Ибо к человеку, в котором идея становится непосредственно жизненной и реальной, не может быть по-настоящему применен способ мышления Платона: человек слишком индивидуален. У Платона идея есть нечто, так сказать, парящее над вещами. Минералы, кристаллы, кристаллы кварца соответствуют этой идее, а также и другие внешние вещи мира внешних чувств. У Гете также это было; ведь когда он прослеживал перворастение, то он наблюдал типы. В отношении животных также можно поступать таким образом. Но у человека это обстоит так, что живая идея может быть прослежена в каждой отдельной человеческой индивидуальности. Это впервые сделал не Платон, а Аристотель, — что идея была усмотрена действующей в человеке, как «ЭНТЕЛЕХИЯ» 4).

Однако тогда был один ученик Платона, который со всем рвением преданно следовал, собственно всегда, этому взлету к Небу в философии Платона; он, в отношении его духовных воззрений, собственно мог участвовать лишь в этом взлете к Небу, в этом восхождении ввысь, в этом воспарении над Землей; и он действительно, сказал бы я, говорил в школе Платона в сладостно-зрелых словах о возвышенности идеи, живущей и парящей над конкретными вещами. Этот ученик, который, собственно, всегда вздымался своей душой к этим идеям, тем не менее, когда он не жил в этом умозрении, то опять-таки всем сердцем, всей душой общался с греками, бывал среди них, что он делал самым охотным образом; он питал по отношению к каждому человеку, который ему встречался, самый горячий интерес. Он, правда, мог обращаться к людям, с которыми он так охотно встречался, только своими чувствованиями, когда он бывал с людьми в жизни и концентрировал свое внимание на людях, многих из которых он любил, ибо его умозрение все опять и опять уводило его от Земли. И таким образом у этой личности из среды учеников Платона имелось налицо известное раздвоение между душевной жизнью живого человека и взором души, направленным ввысь к вечным идеям в Платоновом смысле, когда этот ученик в Академии Платона внимал его словам или когда он своими сладостно-зрелыми словами сам формулировал то, что философия Платона давала ему в его устремлении ввысь. Нечто примечательно сенситивное входило в эту личность.

И вот эта личность дружила, задушевно дружила с другой личностью из круга учеников Платоновой школы. Однако вскоре они оба разошлись, ибо у того друга все больше развивалась иная особенность, которую я тотчас же характеризую. Жизнь развела их не потому, пожалуй, что их любовь охладела, но потому, что возрастало различие их духовных складов. Вначале они могли хорошо понимать друг друга, а потом уже больше не понимали. Так что один из них — тот, которого я только что описал, — начинал нервничать, когда другой начинал говорить на свой лад.

И с этим другим обстояло так же. Он был не менее склонен направлять свой взор ввысь к вечным идеям, о которых так живо велось обсуждение в школе Платона. Он также мог мысленно вполне вознестись туда; однако, того интенсивного интереса, какой питал ко многим людям первый из двух друзей, другой не имел. Зато этот другой самым интенсивным образом интересовался древними мифами о Богах, сказаниями о Богах, которые жили в народе и становились ему известными. Он глубоко интересовался тем, что мы теперь называем греческой мифологией, — образами Зевса, Афины и так далее. Он, так сказать, проходил более или менее мимо живущих на Земле людей, но глубоко, бесконечно глубоко интересовался Богами, которые — по его воззрению — прежде жили на Земле и которых надо было рассматривать как предков ныне живущих людей. Таким образом он хотел то, что переживал в своей душе как взлет ввысь, применить именно к пониманию глубокого смысла сказаний о Богах и героях. Отношение к сказаниям о Богах и героях было тогда в Греции, где все это еще жило, а не находилось лишь в книгах, естественно совсем иным, чем в нынешнее время.

Эта личность, которая была связана задушевной дружбой с другой личностью, выросла, вышла за рамки этой дружбы. Обе эти личности выросли, вышли за рамки этой дружбы. Однако они уже принадлежали вместе к членам школы Платона. И эта школа Платона имела одну особенность. Состав ее учеников образовывался из таких личностей, которые обладали отличающимися друг от друга способностями и которые, пока они были в школе Платона, одно время оказывались вместе, а потом имели желание разойтись. Благодаря этому формировались также и различные индивидуальности, которые сперва становились задушевно связанными между собой, но потом, по мере собственного развития, расходились.

Эти обе личности (они воплощались еще, как женщины, в эпоху Ренессанса в Италии) опять воплотились в теперешнее время таким образом, что один из них, первый — кого я описал, пришел на Землю, собственно, слишком рано, а второй, — несколько с запозданием. Это связано как раз с определенным сильным решением, какое было ими принято для этого.

У одного из них, а именно, у первого описанного мною, дело обстояло таким образом, что когда он прошел через врата смерти, сказалось то, что он всем своим духом был устремлен в надземное бытие, но без того, чтобы вполне стать таким цельным человеком, какого он постигал только внутри своей души; поэтому между смертью и новым рождением он мог хорошо постичь то, что там жило, скажем мы, в первой Иерархии (Серафимов, Херувимов и Престолов), а также еще кое-что от второй Иерархии, но не от ближайшей к человеку третьей Иерархии, благодаря которой постигают, как делается организованным человеческое тело здесь на Земле.

Эта личность развивала мало прозрения, предземного прозрения, в отношении человеческого тела; и поэтому она, когда опять родилась, даже не восприняла последних предземных импульсов и потому не полностью спустилась в человеческое тело, — не полностью погрузилась в него, но, собственно, всегда оставалась отчасти вне тела, парящей над ним.

Друг этой личности из школы Платона поджидал со своей инкарнацией. Эта задержка происходила на том основании, что если бы они воплотились в одно и тоже время, — если бы они стали непосредственными современниками, то они не вынесли бы встречи друг с другом. И, тем не менее: тот, кто бесконечно много рассказывал о своем общении с людьми другому, проходившему мимо людей, но поглощенному лишь мифами и сказаниями о Богах, и которому первый столь жизненно рассказывал о людях своим сладостным голосом, — он должен был бы произвести большое впечатление на этого другого; первый должен был предшествовать в этом воплощении, а другой — последовать за ним.

И вот, другой — кто уже жил прежде на Земле в имагинациях, в имагинациях о Богах — был приведен к необходимости понимания того, что есть, сказал бы я, возле человека и в человеке. Поэтому он хотел, выходя за пределы своего времени, собрать импульсы к тому, чтобы особенно глубоко захватить собой человеческое тело. Тогда с ним случилось то, что он слишком глубоко погрузился в тело.

И таким образом, вы видите, что при двух различных судьбах двух членов школы Платона, один из них слишком мало овладел своим телом при новом перевоплощении, а другой овладел им слишком сильно. Первый не мог полностью войти в свое тело; он был только в своей юности введен в тело, но затем вскоре был извлечен из него и должен был дальше оставаться вне него: это — ГЕЛЬДЕРЛИН 5) (1770-1843).

Другой же стал настолько глубоко внедренным, погруженным в свое тело вследствие того особенного душевного склада, какой у него тогда был, что он слишком сильно погрузился в свои телесные органы и потому стал больным в течение почти всей жизни: это — ГАМЕРЛИНГ 6) (1830-1883).

Итак, мы имеем перед собой большие человеческие судьбы и их импульсы во времени их поворота; и мы можем получить некоторое предчувствие того, как собственно действуют духовные импульсы. Ибо мы ведь должны ясно представить себе в душе следующее: Такие индивидуальности, как Гельдерлин, который, происходя из школы Платона, не мог вполне вступить в свое тело, и должен был держаться вне его, — он переживает в мрачности своего безумия подготовительные импульсы для грядущей земной жизни, которые предназначают его к великому. Равным образом дело обстоит и с другим, с Робертом Гамерлингом, благодаря болезни его тела.

Болезнь и здоровье ведь выглядят, конечно, совсем иначе, если их рассматривать с точки зрения кармической закономерности, по сравнению с тем, как они выглядят, когда их наблюдают только в границах одной земной жизни.

Я думаю, мои дорогие друзья, что уже может быть так, что перед преисполненным тайн свершением, которое вызывается духовным миром, возникает благоговейный трепет, проникающий в человеческие души, как раз при таком способе рассмотрения. Поистине, я должен опять и опять сказать, что эти рассмотрения приведены теперь не для удовлетворения потребности в сенсациях, но для того, чтобы все глубже и глубже вводить в познание духовной жизни. И только через все более глубокое проникновение в духовную жизнь может быть освещена внешняя чувственная жизнь, жизнь людей.

Эти рассмотрения я продолжу завтра.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) ЮЛИАН ОТСТУПНИК (Julianus Apostata) (331-363), римский император с 361 г. Получил христианское воспитание; став императором, объявил себя сторонником языческой религии, реформировав ее на базе неоплатонизма; издал эдикты против христиан. От христианской церкви получил прозвище Отступник.

2) ИБСЕН (Ibsen) Генрик (1828-1906), норвежский драматург. Один из создателей национального норвежского театра. Романтические драмы на сюжеты скандинавских саг, исторические пьесы. Философско-символические драматические поэмы «Бранд», и «Пьер Гюнт» антибуржуазного характера. Острокритические социально-реалистические драмы «Кукольный дом» («Нора»), «Привидения», «Враг народа». В драмах «Дикая утка», «Гедда Габлер», «Строитель Сольнес» усилились черты психологизма и символизма, сближающие их с неоромантическим искусством конца века. Призывал к эмансипации человеческой личности от лицемерной буржуазной морали. Явившись одним из высочайших достижений реалистической западноевропейской драматургии, творчество Ибсена оказало большое влияние на мировую драматургию и театр.

3) ВЕДЕКИНД (Wedekind) Франк (1864-1918), немецкий писатель, предшественник экспрессионизма. Антибуржуазные драмы «Пробуждение весны», «Маркиз фон Кейт», сатирические стихи в «Симплициссимусе».

4) ЭНТЕЛЕХИЯ (греч. entelecheia — завершение, осуществленность), понятие философии Аристотеля, означающее осуществление какой-либо возможности бытия, а также движущий фактор этого осуществления (например, душа как энтелехия тела) и выражающее единство четырех основных принципов бытия: формы и материи, действующей причины, цели. В новое время понятие энтелехии характерно для систем, основанных на телеологии (Г.В. Лейбниц: монада как энтелехия; витализм немецкого биолога Х. Дриша и др.).

5) ГЕЛЬДЕРЛИН (Hцlderlin) Фридрих (1770-1843), немецкий поэт-романтик. В одах, лирике, философской трагедии «Смерть Эмпедокла» (1798-1799), романе «Гиперион» (1797-1799) выражены стремление к революционным идеалам, слиянию человека с природой, «космосом», культ античности (бывшей для Гельдерлина прообразом социальной и духовной гармонии), переживание разлада с обществом и с самим собой.