Антропософия - Антропософия

http://anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=435
Распечатать

Седьмая лекция (Базель, 21 сентября 1912 года).



Без всякого сомнения, было бы лучше при рассмотрениях, которые относятся к тому или другому разъясняемому Евангелию, иметь возможность совершенно не касаться остальных Евангелий, потому что таким образом достигалось бы самое чистое и наилучшее понимание основного тона отдельного Евангелия. Однако не исключено, что такое рассмотрение, когда ни один луч света не будет брошен с одного Евангелия на другие, может легко вызвать неправильное понимание. Ибо как раз то, что вчера было преподнесено как "величайший всемирно–исторический монолог", могло бы быть неверно понято, если бы кто–нибудь хотел привлечь не точно, а несколько поверхностно то, что должно было быть сказано в лекциях в Берлине о подобном же месте в Евангелии от Матфея. Правда, упрек, который был бы сделан с такой точки зрения, в глубочайшем логическом смысле был бы, собственно, тем же, как если бы сообщили: "Здесь, на этой эстраде, стоял человек, а слева от него был букет роз". А в другой раз прочитали бы: "Здесь, на этой эстраде, стоял человек, а справа от него был букет роз". И тогда бы тот, кто не присутствовал, сказал бы: "Это не согласуется, ибо в первый раз стоял букет слева, а второй раз — справа!" Все дело в том, где стоял сам этот наблюдатель — тогда оба описания правильны. Так надо принимать Евангелия. Мы имеем дело не с абстрактной биографией Иисуса Христа, но с целым миром как внешних, так и оккультных фактов, которые здесь изображены. Для того, чтобы постичь эту точку зрения, возьмем теперь еще раз то, что мы назвали вчера "величайшим всемирно–историческим монологом" — разговор Бога с Самим Собой.

Мы должны уяснить себе, что то, что разыгрывалось в ходе всех событий, совсем особенным образом происходило между Христом Иисусом и Его апостолами, Его ближайшими учениками. И то, что было сказано вчера, что собственно дух Илии, после того, как он освободился от физического тела Иоанна Крестителя, действовал как некий род групповой души учеников — это должно быть особенно привлечено к этому рассмотрению. То, что тогда происходило, разыгрывалось не только так, что об этом можно рассказать просто внешним образом, но это совершалось гораздо более сложным образом. Это было до известной степени внутреннее, глубокое воздействие между душой Христа и душой двенадцати. То, что происходило в душе Христа, это были для того времени события, преисполненные значения — изобильные события, многообразные события.

Но все, что происходило в душе Христа, отображалось еще раз, словно в зеркале, как своего рода рефлекс, в душах учеников, — но поделенным на двенадцать частей, так что каждый из двенадцати переживал, как в зеркальном отражении то, что происходило в душе Христа Иисуса; однако, каждый из них переживал это несколько иначе. То, что происходило в душе Христа Иисуса, происходило как великая гармония, как великая симфония — и это отражалось в душе каждого из двенадцати, примерно в таком роде, как может давать один из двенадцати инструментов оркестра. Поэтому каждое происшествие, относящееся к одному или нескольким ученикам, надо изображать с двух сторон. Можно описать, как данное происшествие выглядит в душе Христа — так, например, как великий всемирно–исторический монолог Христа Иисуса. Можно описать, как это там происходило, как оно там переживалось, — тогда оно выглядит так, как оно было представлено вчера. Но в некотором отражении оно происходит и в душе Петра. Но в то время как у него оно захватывает всю человечность, это же у Христа происходит, как двенадцатая часть всего человечества, двенадцатая часть или один знак из всего Зодиакального круга созвездий — всего Христова Духа. Поэтому это надо представить иначе, если это представляют в отношении Самого Христа Иисуса. Так надо сказать, если говорить в смысле Евангелия от Марка; ибо в нем представлены примечательные вещи и совершенно особенно представлено то, что происходило в душе Самого Христа Иисуса.

В Евангелии от Матфея представлено больше то, что относится к душе Петра и что Христос Иисус может привнести для объяснения того, что происходит в душе Петра. Читайте Евангелие точно, тогда вы сможете прийти к тому, что в Евангелии от Матфея, в еще особенно добавленных словах, дается описание со стороны Петра. Потому что, зачем там прибавлены слова: "Блажен ты, Симон, сын Ионы; ибо не плоть и кровь открыли тебе это, но Мой Отец в Небесах". Другими словами: нечто из того, что чувствовала душа Христа Иисуса, чувствует и душа Петра. Но в то время, как душа Петра чувствует, что Его Учитель есть Христос, — это надо изложить так, что Петр на момент поднят до переживания высшего "Я", охвачен тем, что он таким образом пережил, и затем, так сказать, опять спускается на Землю. Но все–таки ему было возможно проникнуть к познанию того, что с другим замыслом, с другой целью происходило в душе Христа. И раз он был способен к этому, то и происходит передача ему власти ключа, о котором говорится в Евангелии от Матфея (и о чем было сказано при разъяснении Евангелия от Матфея). Наоборот, в Евангелии от Марка сказаны сильно и единственно только те слова, которые показывают, что это событие — независимо от того, чем оно было для Петра, — разыгрывается одновременно и параллельно, как монолог Бога.

Так должны мы принимать эти вещи. Тогда мы почувствуем также и то, как обходится Христос Иисус со своими, как Он их ведет от ступени к ступени — как после того, что на них перешел дух Илии–Иоанна, Он может их вести дальше к пониманию спиритуальных тайн, чем это было раньше. И тогда только мы почувствуем, какое имеет значение, что к месту, которое мы вчера в заключение обозначили, как монолог Бога, присоединяется и сцена так называемого Воссияния в Свете или ПРЕОБРАЖЕНИЯ. Это опять — драматическая композиция Евангелия от Марка.

Чтобы осветить это "Преображение", мы должны указать на нечто такое, что связано со многим, что необходимо для понимания представленного в Евангелиях. Прежде всего на одно.

Вы можете в Евангелии от Марка и также в других Евангелиях часто прочесть, как Иисус Христос говорит о том, что Сын Человеческий должен будет много пострадать, что Он подвергнется нападкам со стороны книжников и первосвященников, что Он будет убит и на третий день воскреснет. И вы везде видите, как отчетливо показано, что до известного момента апостолы этого оборота речи о страданиях, смерти и воскресении Сына Человеческого не могут понять — как трудно им понимание именно этого. Почему мы встречаемся с этим своеобразным фактом? Почему для апостолов возникают трудности как раз в отношении понимания собственно Мистерии Голгофы? Что же, собственно, есть эта "Мистерия Голгофы"? Мы это уже упоминали: это не что иное, как выведение Посвящения из глубин Мистерий на план всемирной истории. Конечно, есть важная разница между всевозможным посвящением и Мистерией Голгофы.

Разница — в следующем. Кто бывал посвящен в Мистерии различных народов, проделал в известной степени то же самое: он был приводим к страданиям, к трехдневной — и теперь можно сказать — "кажущейся" смерти, когда его дух находился вне его тела в спиритуальных мирах, когда его дух возвращался потом в его тело; так что дух в теле мог вспомнить о том, что он испытал в духовном мире, и он мог выступать как вестник тайн духовного мира. Так что можно сказать: прохождение в смерть, если и не такую смерть, которая вполне отрывает дух от тела физического, а только на время, — это есть посвящение. Пребывание вне тела и возвращение в физическое тело, чтобы тем самым сделаться вестником божественных тайн, — это есть посвящение. Оно производилось после тщательной подготовки, когда посвящаемый приходил в состояние так сконцентрировать силы своей души, что она могла жить три с половиной дня, не пользуясь инструментом своего физического тела. А затем, после этих трех с половиной дней, он должен был снова соединиться со своим физическим телом. Он должен был проделать это через восхождение в высшие миры — в стороне от обычных исторических событий.

Другой по своей внутренней сущности, но подобной во внешнем явлении была Мистерия Голгофы. События, которые развертывались во время пребывания Христа в теле Иисуса из Назарета, вели к тому, что фактически наступала физическая смерть для физического тела Иисуса из Назарета, что Дух Христа три дня находился вне физического тела, а затем вернулся, но не в физическое тело, а в уплотненное эфирное тело — в столь уплотненное эфирное тело, что ученики могли Его воспринимать, как это описано в Евангелиях; так что Христос мог странствовать и быть видимым также после события Голгофы. Тем самым посвящение было показано, как историческое событие; прежде оно, скрытое от внешних глаз, происходило в глубинах Мистерий, а теперь, как одноразовое событие, было явлено перед всем человечеством.

Этим посвящение было неким образом извлечено из Мистерий — было совершено одним Христом перед глазами всех. Но именно этим был дан конец старого мира — настало начало новых времен.

Из нашего изображения пророков вы видели, что дух пророчества и то, что через этот дух было дано древнееврейскому народу, был другой, чем дух посвящения у других народов. Другие народы имели водителей, которые были посвящены так, как только что было описано. У древнееврейского народа это так не было. Здесь мы не имеем дела с посвящением, как у других народов, но мы здесь имеем дело со стихийным выступлением духа в телах тех, которые выступали, как пророки, — с теми, кто являются как "гении спиритуальности". А для того, чтобы это могло быть, мы видим, что у средних пророков выступали в древнееврейском народе те души, которые в прошлых воплощениях были посвященными у других народов; так что то, что они дают еврейскому народу, они переживали, как воспоминание о том, что они получили при посвящении.

Так воссияние света спиритуальной духовной жизни было иным у древнееврейского народа, чем у других народов: у последних это происходило через деяние, через посвящение, а у ветхозаветного народа это наступало как дар, который давался тому, кто действовал в этом народе как пророк. Этим воздействием своих пророков древнееврейский народ был подготовлен к тому, чтобы пережить то единственное Посвящение, которое было теперь не посвящением человека, а посвящением некой космической Индивидуальности (если хотеть говорить о "посвящении", что тут, собственно, уже неправильно). Этим древнееврейский народ был подготовлен воспринять то, что должно было выступить вместо древнего посвящения, а именно — правильным образом смотреть на Мистерию Голгофы. Но этим было дано также и то, что апостолы, принадлежащие к ветхозаветному народу, не имеют понимания слов, характеризующих посвящение. Христос Иисус говорит о посвящении, и Он выражается так, что говорит: поспешать к смерти, три дня быть в гробнице, потом быть пробужденным. Это есть описание посвящения. Если бы Он это описание посвящения дал своим ученикам иначе, они бы Его поняли, но так как этот род речи был непривычен в ветхозаветном народе, поэтому двенадцать этот род описания не поняли. Поэтому нам правильно показано, как удивились апостолы и не знают, о чем идет речь, когда Он говорит о страданиях, смерти и воскресении Сына Человеческого. Такие вещи даны как раз вполне в смысле исторического описания, в духе того, что происходило прежде.

Когда древний посвященный переживал свое посвящение, с ним происходило, что в то время как он находился вне своего тела — он был в высшем мире, не в мире обычного чувственного бытия. Он был соединен, находясь вне тела, с фактами высшего плана. Когда он потом возвращался в свое тело — чем было то, что он пережил в духовном мире, свободный от тела? Это было воспоминанием. Он должен был так говорить, что он мог сказать: "Я вспоминаю, как вспоминают то, что пережили вчера или третьего дня мои переживания в свободном от тела состоянии". И он мог за них ручаться. Ни к чему большему у посвященных не доходило, кроме того, что они в своей душе носили тайны духовных миров, как человеческая душа несет воспоминания о пережитом вчера. И как душа соединена с тем, что она сохраняет, как воспоминание, так носили в себе посвященные тайны духовных миров, были с ними соединены.

Почему это было так?

Это было так потому, что до времени Мистерии Голгофы душа человека на Земле вообще не была способна к тому, чтобы допустить в "Я" небесные царства, сверхчувственные миры. Они не могли дойти до настоящего "Я", не могли соединиться с "Я". Только если взирали, выходя из себя самих, или предчувствовали через ясновидение, как это было в древние времена, то есть, можно сказать, грезила выше себя или через посвящение выходили из "Я", люди могли войти в сверхчувственные миры. Но внутри "Я" не было никакого понимания, не было никакой способности суждения в отношении высших миров. Так это было. Всеми теми способностями, которые принадлежали "Я", человек до Мистерии Голгофы не мог соединиться со спиритуальными мирами.

Это была тайна, которая должна была уясниться людям через Иоанново Крещение, а именно, что теперь пришло время, когда Царство Небесное должно светить до "Я", подойти до земного "Я". Это было все более и более выступающим образом указано в ходе времени, что человек в древние времена не мог то, что он переживал как свое душевное, поднять в сверхчувственные миры. В древние времена была словно дисгармония между переживанием настоящей человеческой родины, то есть духовного мира, и тем, что разыгрывалось внутри человека. Это человеческое внутреннее, душевное существо, было отделено от духовного мира; с ним можно было соединиться только в исключительных состояниях. И если вся власть того, что позднее должно было стать "Я", что должно было позднее жить в человеке, если вся власть, все импульсы этого "Я" все–таки однажды наполняли тех или иных людей, скажем, через посвящение или через воспоминание о прежде пережитом посвящении, выступавшее в позднейшем воплощении — если тогда власть "Я" еще не предназначавшегося для человеческой телесности, пробивалась как сила в человеческую телесность, — что происходило тогда? Что тогда происходило — на это всегда указывалось: Тогда сила "Я", слишком могущественная для человеческой телесности в дохристианские времена, не находила, так сказать, себе места в человеческом "Я" — пробивала, разрушала то, что было предназначено для "Я". Итак, люди, которые несут в себе нечто от сверхчувственного мира так, что уже в дохристианские времена напоминают о том, чем позднее должно стать "Я" — они разрушают где–либо этой силой "Я" свою телесность, потому что эта сила "Я" слишком велика для дохристианских времен. И на это указывается, например, тем, что у известных индивидуальностей, если они имеют в себе эту силу "Я", в их воплощении это "Я" только потому может в них пребывать, что их тело как–нибудь ранено или ранимо, имеет легко ранимое место, которое потом и ранится. Тогда человек чем–то в себе подвластен окружающему миру через это больше, чем через всю остальную телесность. Нам достаточно вспомнить об уязвимой пятке Ахилла, о возможности ранения Зигфрида, об Эдипе, где сила "Я" пробивает телесность. Нам указывается этим наличием ранения, что только как–то подвергшееся разрушению тело подходит к величию "Я", к сверхчувственной силе "Я", находящегося в нем.

Что этим, собственно, должно быть сказано, может, пожалуй, если будет сформулировано, очень значительно выступить перед нашей душой. Предположим, какой–нибудь человек в дохристианское время был бы в себе наполнен (не обязательно, чтобы это было сознательно) всеми импульсами, всеми силами, которые позднее должны проникнуть в "Я" и с этой "сверх–Я–силой", с этой сверхчеловеческой силой погрузился бы в свое тело; тогда он должен был бы разбить это тело и не таким его видеть, каково оно, когда в нем живет слабое "Я" или слабое душевное существо. Он должен был бы видеть его иначе — тот человек древних времен, который имел бы в себе всю силу "Я" для того, чтобы иметь возможность выходить из его тела. Он видел бы его так, каким оно является, как разрушенное тело под влиянием сверх–"Я" — увидел бы его с разными ранами, потому что только слабое "Я" или слабое душевное существо в древние времена так слабо проникало в тело, что оно могло оставаться целым.

То, что я сейчас сказал, высказано у пророков. Это положение сформулировано примерно так, что сказано следующее: человек, который в себе соединяет всю силу начала "Я" и видит себя против человеческого тела, он видит его пронзенным, раненым, в дырах. Потому что высшая сила "Я", которая в древние времена еще не могла жить в человеческой душе, дырявит, пронизывает, прокалывает тело. Это импульс, который потому так проносится через развитие человечества, через эволюцию человечества, что из люциферических и ариманических влияний человеку в дохристианские времена было отпущено меньшее количество его "Я", чем полнота охвата "Я". А так как тело стало приспособлено для меньшего количества, а не для полной меры "Я", потому оно и подтачивается. И потому, что это происходит не в дохристианское время, а потому, что с Христом Иисусом сразу вошло в телесность полное "Я", потому, что тогда начало "Я" вошло всего сильнее — поэтому должно было это тело быть видимо не с одной раной, как это было раньше у многих человеческих индивидуальностей, носивших в себе сверх–"Я", но с пятью ранами, которые неизбежны были из–за превосходства Сущности Христа, то есть полного "Я" человека, над формой телесности, над отмеренной формой телесности. Но из–за этого превосходства должен был подняться крест на физическом плане мировой истории — крест, который так нес тело Христа, каким было бы человеческое тело, если бы когда–нибудь в один момент вся сумма Человечности, из которой человек потерял большую часть через влияние Люцифера и Аримана, соединилась в одном человеке.

Это есть глубочайшая Мистерия, которую нам показывает через тайноведение образ Голгофы. И кто понимает, что такое человечество и человечность, что такое земное "Я", каково отношение земного "Я" к человеческой форме тела, к форме человеческого тела, тот знает, что при полном проникновении земного "Я" человеческим телом, это проникновение не может произойти так, как это нормально бывает у окружающих людей, но что человек, если он из себя выходит и самого себя ясновидчески лице зреет, может спросить: «Каким должно было бы быть это тело, если бы в него вошло все начало "Я"?» И он увидал бы его с пятью ранами. Из человеческой природы и из самой земной сущности следует образ креста с Христом и Его ранами на Голгофе. Вплоть до этого образа Мистерии Голгофы можно проникнуть, исходя из рассмотрения человеческой природы — из того, что можно знать.

Это — особенность, что можно знать, что есть возможность не только ясновидением, что для него естественно — узреть, как на Голгофе воздвигнут крест, как происходит распятие и увидеть истинность этого исторического события, но что есть возможность благодаря Мистерии Голгофы даже человеческий разум настолько приблизить к Мистерии Голгофы, что если мы достаточно тонко, достаточно остро используем этот человеческий разум, то он превратится в имагинацию, в визионерскую картину, которая, однако, содержит истину. Когда понимают, что такое Христос, и как Он относится к форме человеческого тела, человеческая фантазия направляется так, что сама собой возникает картина Голгофы. Так были много раз старые христианские художники направляемы, хотя они не всегда были ясновидящими, но в силу знания о Мистерии Голгофы, были так привлечены к картине Голгофы, что могли ее изображать. Именно в отношении этого великого момента развития человечества было привнесено из ясновидения к "Я"–душе человека понимание в отношении Христовой Сущности, то есть Изначального "Я"–человека.

Ясновидение делает возможным узреть Мистерию Голгофы, находясь вне тела. Каким образом?

Если внутри тела получено некоторое отношение к Мистерии Голгофы, то и теперь есть возможность узреть в высших мирах Мистерию Голгофы и тем самым получить полное подтверждение этого величайшего узлового пункта эволюции человечества, ясновидчески узрев Мистерию Голгофы. Но возможно и понимание этой Мистерии Голгофы, и в тех словах, которые я сейчас сказал, должна была быть дана возможность понимания. Правда, надо долго медитировать, много думать о том, что было сказано. И если у кого–нибудь возникло чувство, что то, что было сказано, трудно для понимания, то это надо считать оправданным, потому что это, конечно, принадлежит к труднейшим вещам, которые могут повести человеческую душу к полному пониманию величайшего, наивысшего из всего, что происходило на Земле.

Некоторым образом ученики должны были быть приведены к этому; а из них опять–таки из тех, которые должны были быть приведены к новому пониманию эволюции человечества, наиболее пригодными оказались Петр, Иаков и Иоанн. Хорошо с самых разных сторон рассмотреть тот значительный отрезок времени, который входит во время Мистерии Голгофы. Все вещи, которые может дать человеческое понимание, могут стекаться вместе, чтобы понять самое значительное, что тогда — созревая в предшествующие столетия, вполне сконцентрировавшись во времени Мистерии Голгофы и затем медленно подготовляя дальнейшую человеческую эволюцию и ее обусловливая — наступало. Оно наступило в различных местах земли. Мы можем проследить это должным образом не только в Палестине, где произошло событие Голгофы, но и в других пунктах Земли, хотя там не произошло события Голгофы. Но нисхождение и восхождение человечества, новое восхождение человечества через воздействие Мистерии Голгофы, распространившееся в западном мире, мы можем проследить. Собственно нисхождение мы можем проследить, и это интересно, как мы можем проследить нисхождение человечества. Возьмем еще раз греческую почву и заметим, как за полтысячи лет до события Голгофы разыгрываются там события. С другой стороны, на Востоке, где выступил Кришна, были неким образом впереди того времени. Были, так сказать, впереди в ту эпоху упадка древнего ясновидения. Есть нечто особенное в этой культуре, именно в Индии. В то время как в непосредственном начале послеатлантического времени в Индии наступил первый великий расцвет послеатлантической культуры и чистейшим — чистейшим для человеческой души — еще было ясновидение в духовном мире, и у Риши оно связывалось с чудесной возможностью увиденное изображать так, что оно могло бы действовать в позднейшие времена, а потом исчезло, когда ясновидение в конце третьей эпохи уже угасло. Но через Кришну и его учеников факты, которые можно было ясновидчески узреть, были чудесным образом переведены в слова и сохранены, так что имели в рукописи то, что прежде можно было узреть. Для Индии, собственно, никогда не наступало то, что наступило западнее, например, в Греции. Если мы хотим верно рассмотреть индийский мир, мы можем сказать: "Угасло древнее ясновидение, зато записано в чудесных словах теми, из которых Кришна был самым значительным, о том, что некогда было увидено. Это есть потом в слове, в Ведах, и кто углубляется в это слово, тот переживает его отзвук в своей душе. Но возникает не то, что возникло в Сократе или других философах. В индийских душах не возникало то, что можно назвать "западным разумом", "западной способностью суждения". То, с чем мы сегодня преимущественно говорим, когда говорим об изначальной силе "Я", это в Индии не выступало вообще. Зато приобрело значение нечто другое, когда угасло старое ясновидение: стремление к йоге, стремление путем обучения подняться в те миры, доступ в которые естественным путем был утрачен. Йога становится искусственным ясновидением и на место древнего ясновидение тотчас выступает философия Йоги без того, чтобы в промежутке явилось то, что выступает в греческой философии, чисто разумной по ее установке. Это в индуизме совершенно не наступает, там нет этой промежуточной формы. И если мы возьмем Веданту Виасы, мы можем сказать: "Не так она выражена, как учат западные мировоззрения, проникнутые идеями, проникнутые разумом; но она принесена вниз непосредственно из высших миров. В этом ее особенность — она не добыта с помощью человеческих понятий, не измышлена как сократический, платоновский элемент, но увидена ясновидчески.

Это трудно — совершенно уяснить себе эти вещи. Но есть возможность пережить эту разницу еще и теперь. Возьмите какое–нибудь изложение одной из систем западной философии. Как в большинстве случаев добывается то, что ныне серьезно может быть обозначено, как "философия"? Если вы заглянете в мастерскую человека, которого можно назвать "серьезным философом", то вы можете увидеть, как через напряжение логической способности суждения, логического мышления добывается эта система. Это все создавалось постепенно. И те, которые так делают философию, не могут понять, что можно то, что они ткут понятие за понятием, в некотором отношении узреть ясновидчески — иметь это перед собой ясновидчески. Поэтому так трудно сделать для себя понятным, когда — смею сказать — одним ударом ясновидчески прозревают некую философему, которую иначе создавали в "поте лица" от идеи к идее, и нет нужды делать все эти отдельные шаги мысли. Так ясновидчески увиденные понятия, это — понятия философии Веданты. Они не добыты в поте лица по примеру европейских философов; они суть последние остатки, ясновидчески принесенные на Землю, в абстрактных понятиях растворенные, остатки древнего ясновидения, или же добытые через Йогу, первые, пока еще тощие, завоевания в сверхчувственных мирах.

Иначе проходило это у более западных людей. Здесь мы видим замечательные, важные внутренние свершения эволюции человечества. Возьмем замечательного философа VI столетия дохристианского счисления — Ферекида из Сироса. Замечательный философ! Философ, которого теперешняя философия не считает "философом". Есть теперь философские книги, которые это фактически говорят. Я процитирую пару слов буквально: «Ну да, это все — детское изложение, детские символы; "Ребячливо и гениально"», — говорит один, который мнит себя высоко стоящим над этим древним философом. Итак, за полтысячи лет до христианского счисления вынырнул в Сиросе замечательный мыслитель. Во всяком случае, он выступает иначе, чем остальные мыслители, которых называют философами позднее. Ферекид из Сироса говорит: "В основе того, что видят в мире, лежит тройственность — Кронос, Зевс и Хтон. От Кроноса происходят воздушная, огненная и водяная стихии, и со всем тем, что происходит из этих трех сил, вступает в борьбу своего рода змеиное существо — Офионеус. Все, что он описывает, можно даже без ясновидения, а только обладая некоторой фантазией, увидеть перед собой: Кронос выступает не только как абстрактно текущее время, но как существо, как реальное существо, которое можно узреть; равным образом Зевс, бесконечный эфир, как живое в себе Всесущество; Хтон же, как то, благодаря чему то, что прежде было небесным, становится земным, то, что прежде рассеянное в пространстве, сосредотачивается в планете Земля, чтобы иметь земное существование. Во все это, по–земному разыгрываясь, затем вмешивается враждебный элемент, как своего рода змеиное существо. Если следить за тем, что так изображает Ферекид из Сироса, то нуждаешься в духовном исследовании, чтобы его понять; ибо он последыш древнего ясновидения. Он видит причины, лежащие за миром внешних чувств и описывает эти причины благодаря своему ясновидческому достоянию; и, конечно, тем, которые работают только в понятиях, он не нравится. Он видит жизненное творение добрых Богов и вторжение враждебных сил, которые он описывает так, как их можно узреть ясновидением. Он видит, как родятся из Кроноса, из реального времени стихии (элементы").

Так мы имеем в философе Ферекиде из Сироса человека, который своей душой еще взирает в тот мир, какой открывается ясновидческому сознанию, и его описывает — дает описание, за которым можно следовать. Таким он еще стоит в западном мире в VI столетии дохристианского летоисчисления. Фалес, Анаксимен, Анаксимандр, Гераклит, которые почти его современники, стоят уже иначе. Так действительно входят один в другой два разных мира. Но как это выглядит в их душах? Потухло старое ясновидение в них; самое большее — осталась тоска по этим духовным мирам. А что переживают они там, где у мудреца из Сироса еще был остаток древнего ясновидения, где он еще взирал в элементарный мир причин? Это для них уже закрыто, они там ничего больше не видят. Это обстоит так, как если бы этот мир хочет закрыться от них, как будто он для них еще наполовину существует и все–таки уходит, так что на место старого ясновидения становятся абстрактные понятия, принадлежащие "Я". Так это выглядело в этих душах. Это очень знаменательное душевное состояние в этих западных душах. Это есть душевное состояние, которое работает в направлении разума, способности суждения, которые должны отмечать "Я". Мы это видим в отдельных душах, например, когда Гераклит описывает .... ...... огонь — с последним взлетом правильного ясновидческого узрения, указывая в нем причину всех вещей; Фалес же — воду, но не физически–чувственную воду, как и Гераклит подразумевает тоже не физически–чувственный огонь. Это — еще нечто от элементарного мира, который они еще наполовину видят, хотя он от них и уходит, и они должны давать абстрактные понятия. Так заглядываем мы в эти души, и тогда становится понятным, как до нашего времени могли дойти отзвуки настроений этих душ.

Если бы наши современники так часто не читали бездумно некоторые вещи! Часто легко проходят мимо одного места у Ницше, которое может глубоко захватить и потрясти. Оно находится в оставшемся после его смерти сочинении "Философия в трагическую эпоху Греции", где он описывает Фалеса, Анаксимена, Анаксимандра, Гераклита и Эмпедокла. Там есть одно место в самом начале; надо его почувствовать. Там Ницше ощутил нечто такое, что было пережито в душах этих первых греческих одиноких мыслителей. Прочтите у Ницше это место, где говорит он: "Как могло это быть в душах этих героических фигур, которые должны были найти переход из времени живого видения (о котором Ницше ничего и не знал, но который он предчувствовал), когда древняя жизненность в душах была заменена абстрактными, сухими трезвыми понятиями, где "бытие — это трезвое, сухое, абстрактное, холодное "бытие", как "понятие" вступило на место полной жизненности, какой обладало ясновидческое сознание?" И Ницше ощущает это, как будто кровь замерзает, когда переходят из мира жизненности в мир понятий у Фалеса или Гераклита — когда эти люди принесли понятия "бытия" и "становления", так что чувствуют себя перенесенными из пронизанного теплом становления в ледяное царство "понятий"!

Надо почувствовать себя перенесенными в то время, в котором были эти люди; надо ощутить, как они там были при приближении Мистерии Голгофы; надо так войти в них, чтобы почувствовать, что в них еще есть смутный отзвук древних времен, но они сами стоят там и должны довольствоваться тем, что является способностью суждения в человеческом "Я", в чем раньше совсем не было нужды. В то время, которое затем последовало, мир понятий становился все более и более богатым, а в первое время, когда только явились понятия, греческие философы схватывали лишь самые простые понятия. Как они мучились с понятиями, с отвлеченным понятием "бытия"!; как мучились, например, философы элеатской школы с абстрактным "бытием"! Так подготовлялось то, что суть собственные абстрактные свойства "Я".

Теперь представим себе такую душу, которая стоит там, на Западе, которая подготовлена к этой миссии Запада, но которая еще несет в себе сильнейшие отзвуки древнего ясновидения. В Индии эти отзвуки давно отзвучали; на Западе же они еще есть. Порыв души хочет к ним, но сознание не может. Такое настроение, как у Будды, в этих душах не могло возникнуть. Настроение Будды сказало бы: "Мы ввергнуты в мир страданий — так освободимся от него!" Нет! Западные души хотели нечто постичь из того, что было перед ними. В то, что было за ними, они не могли проникнуть, а в мире перед ними имели они только холодные, односторонние понятия. Представим себе такую душу, как душа Ферекида из Сироса: он тот, кто как последний мог взирать в то, что есть в элементарном мире. Помыслим себе еще одну из других душ: она не может видеть, как элементы родятся живыми из Кроноса; она не может видеть, что змеевидное существо Офионеуса начинает борьбу с верхними Богами. Но в образной форме она твердо знает, что оттуда что–то оказывает свое действие на мир внешних чувств. Она не провидит Кроноса, но она видит то, что как его отображение переходит в чувственный мир: огонь, воду, воздух и земную твердь. Она не видит, как с верхними Богами ведут борьбу нижние боги, как восстает змеиный Бог Люцифер; но она видит, как правят дисгармония и гармония, дружба и вражда. Любовь и ненависть видит она, как абстрактные понятия — огонь, воду, воздух и землю, как абстрактные элементы. Что теперь еще проникает в душу, это она видит, но что прежде видели современники — это сокрыто.

Представим себе такую душу, которая еще совсем находится в жизненности недавнего времени, но не может прозревать вглубь — которая может постигнуть только внешнее отображение; для нее сокрыто — в силу ее особой миссии — то, что прежде осчастливливало людей; с другой стороны, она от нового мира "Я" не имеет ничего, кроме нескольких понятий, за которые она должна крепко держаться: это будет душа Эмпедокла! Так стоит перед нами душа Эмпедокла, если мы хотим понять его внутреннее существо. Почти современником мудреца из Сироса был Эмпедокл; он живет позднее, всего на две трети столетия, но душа его совсем иного склада. Она должна была перейти Рубикон от древнего ясновидения к абстрактному пониманию, свойственному "Я". Здесь мы видим, как сталкиваются два мира, как брезжит "Я" и направляется к своему осуществлению. Мы видим души древних греческих философов, которые были присуждены к тому, чтобы первыми принять то, что мы теперь называем разумом, логикой; мы видим, как их души опустели, лишившись древних откровений. И в эти души должен был быть влит новый импульс, импульс Голгофы.

Таков был склад этих душ, когда воссиял импульс Голгофы. Но они должны были жаждать нового наполнения — только тогда могли они понять его. Для индийского мышления почти нет переходного состояния, которое дало бы нам понять то, что мы имеем у одиноких греческих философов. Поэтому индийская философия, которая сразу сделала переход к учению йоги, едва ли могла найти возможность перехода к Мистерии Голгофы. Греческая же философия подготовлена так, что она жаждет Мистерии Голгофы. Взгляните на "гнозис", как он в своей философии добивается Мистерии Голгофы. На греческой почве возникает "философия Мистерии Голгофы", потому что лучшие греческие души стремились к восприятию импульса Голгофы. Надо иметь добрую волю, чтобы понять то, что произошло в ходе эволюции человечества. Тогда можно было бы проследить нечто из того, что можно бы назвать так: это есть словно призыв и отклик на почве Земли. Мы взираем на Грецию, мы взираем дальше — на Сицилию, смотрим в такие души, из которых Эмпедокл — самая выдающаяся, и мы слышим некий знаменательный призыв. Как можем мы его охарактеризовать? Что говорят такие души? Примерно так: (заглянем в душу Эмпедокла): "Я знаю исторически о Посвящении; я знаю исторически, что через Посвящение в человеческие души входят сверхчувственные миры. Но теперь другая эпоха пришла. Посвящение не может быть больше непосредственно свойственным человеческой душе; она вступила в другую стадию развития. Мы нуждаемся в достигающем "Я" новом Импульсе. Где ты, тот Импульс, который может стать на место прежнего Посвящения, какого мы больше не можем пережить. — Импульс, который бы явил перед новым "Я" ту же тайну, которую заключало в себе древнее Посвящение?" И на это отвечает другой призыв, который идет с Голгофы: "Я мог, следуя Богам, а не людям, вынести на свет тайны Мистерий и явить их перед всем Человечеством для того, чтобы достоянием всего человечества стало то, что прежде пребывало в глуби Мистерий!"

Как вопрос западного мира о новом разрешении мировой загадки, является нам то, что на Юге Европы родилось в греческих душах. И как ответ, который может быть понят только на Западе, является им великий монолог Бога, о котором мы говорили вчера в конце лекции и о котором мы будем дальше говорить завтра.