Андреас Шнебеле. Гоголь - мистик и пророк

О том, что Рудольф Штайнер читал произве­дения Николая Васильевича Гоголя и особым образом высказывался о нем, мало кто знает. Я не имею в виду то, что он говорил о Н.В.Гоголе, Ф.М.Достоевском и Л.Н.Толстом в декабре 1912 года Асе Тургеневой. Его высказывание, в кото­ром речь идет лишь о Гоголе, содержится в ста­тье «Литература и духовная жизнь в XIX-ом ве­ке», опубликованной в трех частях с 1898 по 1900 год. В третьей части, написанной, очевидно, в 1900 году, идет речь о Гоголе. Здесь говорится: «Сколь бездонно глубок и в то же время сновид-чески сбивчив Дух народа, показывают творения Николая Гоголя, бросившего в лицо своему оте­честву ужаснейшие обвинения, в которых сквозит глубокая, сердечная любовь. В основе его пред­ставлений лежит мистическое чувство. Неутоми­мо толкает оно его вперед, несмотря на то, что он не видел перед собой какой-либо ясной цели». (GA 33 стр.111)

Каждый человек, который глубоко знает Гого­ля, наверное согласится, что это характеризует нечто существенное в нем, ибо для многих Го­голь - это не только одаренный писатель-новеллист и сатирик, писавший с большой фантазией. Позже, под влиянием внутреннего кризи­са, он стремился стать моралистом, что вредило его художественному таланту и даже подавляло его. Обо всем этом нет ни слова у Штайнера; на­оборот, на первый план Штайнер выдвигает именно те моменты, которые обнаружились лишь после первых, более или менее внешних успехов «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Ревизо­ра», - моменты, которые выражены прежде всего в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Это неутомимое стремление вперед, о котором говорит Штайнер, начинается с путешествия Го­голя заграницу летом 1836 года, вскоре после премьеры «Ревизора» в Петербурге, состояв­шейся 19-го апреля того же года.

Глубоко впечатляет, как Штайнер высказыва­ется о Духе народа, о Духе русского народа, о «глубинах собственного национального сущест­ва» в связи с Гоголем. Все вы знаете те возвышенные слова Штайнера из первого обращения к русским 11 апреля 1912 года, в которых он говорит о том, как он познакомился с душой русского народа. То, что русская народная душа тогда, около 1900 года, могла высказать, «предстало передо мной трагичнее всего», ибо мало еще понимают ее русские авторы (поэты, прозаики, философы).

Итак, о несчастьи русской народной души, чья духовная субстанция так мало отражена в твор­честве русских писателей, особенно интенсивно сообщалось Штайнеру около 1900 года. Вероят­но, мы не ошибемся, предполагая, что это глубо­кое восприятие несчастья русской народной ду­ши связано с переходом через порог смерти Владимира Соловьева (31 июля (12 августа н. ст.) 1900 года). Ибо из бесед Штайнера с Асей Турге­невой в 1912,1913 годах мы знаем, что Соловьев мог бы и должен был быть еще более великим, чем он был. Кроме того, из лекции 9-го февраля 1912 года мы знаем, что Штайнер уже до 1900 года оккультным путем ощущал воздействие земного творчества Соловьева, не зная его про­изведений, ибо тогда еще ничего не было пере­ведено на немецкий язык ни из творчества Со­ловьева, ни о нем самом. Соответственно, Со­ловьев не упоминается и в статье Штайнера «Ли­тература и духовная жизнь в XIX-ом веке».

Штайнер оккультно ощущал, что сияющий элемент души Соловьева не мог выразиться полностью, т. к. сдерживался его интеллектом. О земной личности Соловьева Штайнер узнал, оче­видно, лишь благодаря написанной на немецком языке диссертации Федора Степуна, которая вышла в свет в 1910 году.

Теперь понятно, откуда исходит та духовная меткость, с которой Штайнер характеризует Го­голя: он видит его в свете импульсов русской на­родной души, т. е. иерархического существа. Его характеристика - результат духовного исследо­вания. Цель данной публикации состоит в том, чтобы подчеркнуть те моменты биографии Гого­ля, которые могут разъяснить и проиллюстриро­вать эту характеристику Штайнера.

Сначала мне хотелось бы остановиться на ко­медии Гоголя «Ревизор». В обстоятельствах по­становки этой комедии, в опыте, который при этом получил Гоголь, в его внутренней реакции на восприятие комедии публикой уже видны не­которые из моментов, на которые указывает Штайнер. Кроме того, мы должны иметь в виду, что позже Гоголь оценивал «Ревизора» иначе: он хотел, чтобы комедию понимали, как образ чело­веческой души, которая приближается к небес­ному суду, а следовательно, как мистериальную игру. Гоголь взял с собой «Ревизора», так ска­зать, в более позднюю фазу жизни. Но то, что он не намеревался лишь сатирически представить пороки тогдашнего русского общества, было ясно с самого начала.

С внешней точки зрения первое исполнение «Ревизора» было успешным. Публика смеялась, представление было встречено аплодисментами, билеты на последующие спектакли были распро­даны, о комедии говорил весь город. Но даже ес­ли иметь в виду только внешний успех, сегодня трудно понять недовольство Гоголя самим собой, актерами, публикой.

Кажется, что он надеялся на что-то другое и не мог понять, почему он восстановил всех против себя. В письмах, которые были написаны сразу после первого исполнения, речь идет о том, что он от души любит свое отечество и своих сооте­чественников. Может показаться излишне эмо­циональным решение Гоголя уединиться, т.е. со­вершить путешествие заграницу, вместо того, чтобы поехать в Москву и позаботиться об ис­полнении «Ревизора» там.

Однако в нем появляется решимость принять свою судьбу. В письме от 15 мая 1836 года гово­рится: «Все, что ни делалось со мною, все было спасительно для меня. Все оскорбления, все не­приятности посылались мне высоким провидени­ем на мое воспитание. И ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой».

И как поиски задачи собственной судьбы, Го­голь относит к самому себе слова Иисуса. Эти слова есть с вариациями во всех четырех Евагелиях; в Евангелии от Иоанна они гласят: «Пророк во своем отечествии чести не имать». Очевидно Гоголь ориентировался на текст Евангелия от Иоанна, когда вольно изложил их в письме от 10 мая 1826 года: «Пророку нет славы в отчизне».

Существует еще одно свидетельство, которое подтверждает, что Гоголь получил импульс соз­дать «Ревизора» из глубины души. Через два дня после того, как он закончил комедию, 6 декабря 1835 года он писал Погодину: «Уже не детские мысли, ... но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня... Мир вам, мои небесные гости, наводившие на меня божественные минуты в моей тесной квартире ... Вас никто не знает. Вас вновь опускаю на дно души до нового пробуждения, когда вы ис­торгнетесь с большею силой...» Такие возвы­шенные ощущения довольно часто прослеживаются в письмах Гоголя после душевной переме­ны летом 1840 года. Они сохраняются у него до самой смерти.

Эта душевная перемена случилась во время пребывания Гоголя в Вене с июня по август 1840 года. Он серьезно заболел. Его жизнь была в опасности. О видениях, которые его посещали в то время, он рассказывал ухаживавшему за ним Николаю Боткину. Боткин не фиксировал эти рас­сказы в письменной форме, но упоминания о них мы находим в более поздних письмах самого Гоголя. Всеволод Сечкарев, автор вышедшей в 1953 году работы о жизни и творчестве Гоголя, в основном прав, оценивая значение этих видений следующим образом: «Его новая мистическая ве­ра извлекает свою незыблемую твердость и уве­ренность из этого таинственного видения; отныне Гоголь чувствует себя избранником, на чью долю выпало великое спасение; его призвание к нраво­учению, его пророческое призвание стали для не­го новым убеждением. Не искусство как таковое теперь смысл его существования, оно только средство, чтобы открыть людям их слепые глаза для правды. Огромная ответственность лежит на том, кому Бог дал гениальность ... Ему как рели­гиозному мыслителю удается создать крайне за­мечательную и цельную систему ... С момента переживаний в Вене беспрестанно усиливается мистически-религиозное настроение Гоголя. С абсолютной уверенностью он держится своей но­вой веры, которая ему дает возможность высту­пить не только поэтом, за чьё вдохновение он по­стоянно опасался, но и учителем и пророком».

Позже мы рассмотрим это подробнее. Здесь мне хочется только добавить, что, очевидно, и переживание Христа или начало пути к такому переживанию были частью венских видений. Кроме того, у Гоголя зародилось представление о повторных земных жизнях или принуждение мыслить в этом направлении.

В любом случае, мы имеем дело с внетелес-ными переживаниями души. Р.Штайнер говорит о «мистическом чувстве», которое лежит в основе его представлений; к этому можно добавить, что это чувство возникло у Гоголя не в Вене, но лишь проявилось там в полном объеме, оставаясь ра­нее на заднем плане.

Эти видения, конечно, не объясняются случай­ными болезненными процессами в организме Го­голя. Наоборот: внутренняя необходимость дос­тичь внетелесных переживаний привела к заболе­ванию, сопровождающему появление мистических переживаний. Гоголь не стал чуждым себе, он стал более самим собой, чем был раньше.

Как я уже сказал, намеки на задатки мистиче­ского чувства мы находим в Гоголе уже до лета 1840 года. Но не будем подробно останавливать­ся на этом. Рассмотрев некоторые факты, свя­занные с рождением Гоголя, мы увидим, что он вступил на свой жизненный путь с достаточным импульсом, чтобы придти к этим венским пере­живаниям.

Из данных Р.Штайнером описаний сверхчувст­венных приготовлений инкарнации мы знаем, что а тех обстоятельствах, при которых будущие родители находят друг друга, уже до рождения действуют импульсы стремящейся к инкарнации индивидуальности. Из рассказа матери Гоголя известно, что его отец в двух сновидениях полу­чил указание на его будущую жену от Царицы небесной: в первый раз, когда ей было только семь лет (в 1791 году), и затем, когда ей было 14 лет (в 1805 году). Оба раза отец Гоголя видел себя в монастырском храме в Ахтырке, куда он в 1791 году совершал паломничество; Царица не­бесная выходила из алтаря и показывала ему его будущую жену.

Вопрос о том, какие духовные процессы стоят за этими образными рассказами, остается откры­тым. Но из этих двух сновидений явствует одно: заключение жизненного союза родителей Гоголя было в высшей степени лишено земных сообра­жений и земных страстей; наоборот, оно послу­жило тому, чему суждено было осуществиться по духовной необходимости. Смыслом этого жиз­ненного союза было в первую очередь создание для индивидуальности Гоголя телесной основы, но, что еще важнее, - той духовно-душевной ат­мосферы, в которой Гоголь мог получить нужные ему импульсы развития.

Вскоре после второго сновидения 12 ноября 1805 года, когда будущей матери Гоголя было 14 лет, состоялась свадьба. Отец Гоголя не сразу, но все-таки привез ее в родное село Васильевку. Мне кажется, что имеет большое значение еще одно обстоятельство появления Гоголя на свет. Дело в том, что у его матери уже дважды ребе­нок рождался мертвым; и когда ей предстояли новые роды, родители просили священника со­седнего села Диканьки, где находился чудотвор­ный образ святого Николая, молиться до тех пор, пока ему не сообщат о счастливом событии. Мать дала обет назвать своего ребенка Никола­ем, если у нее родится сын. Рождение мальчика 20 марта 1809 года прошло удачно, но все-таки новорожденный был необычайно слаб и худ; за его жизнь еще долго опасались.

Итак, духовные импульсы приготовлений к ин­карнации были довольно сильны; но проблема индивидуальности Гоголя состояла в том, чтобы создать для себя необходимую телесную основу. И это, очевидно, предвосхитило многое из того, что происходило потом в жизни Гоголя. Два са­мых важных факта его жизни: полное пробужде­ние мистического чувства летом 1840 года и постоянная, омраченная болезнями и депрессиями борьба за завершение миссии. Следует ли тол­ковать эти два случая мертворождения как не­удавшиеся попытки индивидуальности Гоголя создать для себя телесную основу? Если да, то это означало бы, что он прошел к инкарнации через переживание смерти в утробе матери.

Обратимся теперь к душевным переживаниям Гоголя во время болезни в Вене и позже, во вре­мя его последующих болезненных состояний. Что они повлекли за собой? Гоголь узрел чело­века как такового и себя самого в свете духовно­го мира. Он заметил, как слабо развиты в чело­веке нравственные качества, как сильны нега­тивные побуждения, как притягательно само­обольщение, желание предаться иллюзиям в от­ношении самого себя. Но он увидел в человеке и желание быть или стать лучше. В письмах к Жу­ковскому он выразил это в возвышенных словах: «Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя...»

В дальнейшем он переживал, что значит пере­ступить порог смерти. Он познал, что значит ока­заться перед духовным миром с пороками и сла­бостями, которые в земной жизни рассматрива­ются до какой-то степени как неизбежные и простительные.

Более точно Гоголь высказывается об этом в написанном в октябре 1846 года эпилоге к «Ре­визору» «Развязка «Ревизора». В конце этого эпилога он вкладывает в уста Первому комиче­скому актеру то, что исходит от него самого. Го­голь сам дает ключ к «Ревизору»: «... страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей фоба ... Ревизор этот - наша проснувшаяся совесть, ко­торая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному выс­шему повеленью он послан, и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, та­кое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее». Итак, че­рез своего Первого комического актера Гоголь призвал к своевременному нравственному само­познанию.

Все эти элементы мы знаем из сообщений ду­ховной науки о Страже порога. Очевидно, что Го­голь в своем внетелесном переживании доста­точно близко подошел к Стражу порога, не буду­чи в состоянии дать отчетливое и объективное представление этого духовного существа. Но мы можем быть уверены, что Гоголь в «Развязке «Ревизора» не дал своему произведению иного толкования. Ибо те побуждения, которые, начи­ная с 1840 года, привели его в сферы, близкие к Стражу порога, действовали в нем уже и тогда, когда он писал «Ревизора». Позже он достиг лишь более глубокого понимания самого себя, собственного творчества, и было бы неоправ­данно говорить о его разрыве с предыдущей жизнью.

О переживаниях души после смерти Гоголь го­ворит в своем «Завещании», написанном в 1845 году, которое он, как первую главу, включил в «Выбранные места из переписки с друзьями»: «... Соотечественники! Страшно! ... Замирает от ужа­са душа при одном только предслышании за­гробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих. Стонет весь умирающий состав мой, чуя испо­линские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, ка­кие страшилища от них подымутся ...» Сразу по­сле этого он уверяет своих соотечественников в своей глубокой любви; она была ему в радость и утешение среди его наитягчайших страданий.

Второй раз он ощутил ужас перехода через порог, когда 26 января 1852 года, незадолго до его собственной кончины, умерла Екатерина Ми­хайловна Хомякова, сестра поэта Языкова и же­на Алексея Хомякова; ее неожиданная смерть поразила Гоголя. Дочь Сергея Аксакова расска­зывает, что Гоголь четыре дня спустя попросил отслужить панихиду по ней в своем приходе: «...Помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех пере­до мой. Мне стало легче. Но страшна минута смерти». Дочь Аксакова заканчивает свой рас­сказ тем, что, несмотря на это, Гоголь «сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел».

Люди, которые проходили через переживание близости смерти, рассказывают нечто подобное. Это не фантазии эксцентричной и экзальтиро­ванной натуры; мы имеем дело с оккультными, сверхчувственными переживаниями.

Я уже цитировал место из одного письма Го­голя, из которого явствует, насколько отчетливо видел он перед собой цель совершенствования души. Откуда исходит это побуждение, он пишет в письме 1843 года, которое включает в «Вы­бранные места из переписки с друзьями»: Бог «поселил мне также в душу, уже от рождения моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них было желание быть лучшим». Сразу после этого он конкретизирует: в нем усиливалось же­лание избавляться от дурных качеств. Многие склонны считать подобные высказывания изби­тыми фразами набожного человека, который те­ряется в елейных выражениях. Нельзя отрицать, что Гоголь иногда отнюдь не по-братски, высоко­мерно критиковал окружающих его людей (что противоречит его уверениям в собственной не­значительности). Его убеждение в том, что за­датки к совершенствованию души происходят от Бога, можно объяснить его венскими пережива­ниями и их последствиями. Нравственные фено­мены для Гоголя - не плоды человеческой куль­туры, привитые человеку другими людьми, они дарованы ему Божеством. Ему также стало ясно, что у него появилась способность переживать собственные чувства глубже, а радость и горе других интенсивнее, чем обычно.

В письме от февраля 1842 года к Марье Балабиной он говорит о только что закончившейся болезни, приведшей его в состояние, подобное венскому. Он «почувствовал волнение, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительно-приятное чув­ство превращало в такую страшную радость, ка­кую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потом следовали обмороки: наконец, совершенно сомнамбуличе­ское состояние».

Девять месяцев спустя он пишет ей же, что «награжден от Бога даром живо чувствовать в собственной душе радости и горе, чувствуемые другими, что другие чувствуют только вследствие одного тяжелого опыта».

В антропософском университетском курсе в марте 1921 года Р. Штайнер говорит о том, что после развития имагинативого представления надо преодолеть бездну, чтобы прийти к инспи-ративному представлению; только преодолением этой бездны можно достичь духовной реально­сти; при этом чувства становятся интенсивнее, чем в обыденной жизни. Этим нам дано основа­ние, чтобы понять, в какие сферы духовного пе­реживания продвинулся Гоголь, при этом мы должны отдавать себе отчет в том, что имеем дело не с достигнутыми духовным ученичеством переживаниями, но с переживаниями, управляе­мыми судьбой, высшим Я.

Я хотел бы процитировать еще одно знамена­тельное место из письма от января 1842 года, тоже адресованного Марье Балабиной: «Вижу знакомые, родные лица; но они, мне кажется, не здесь родились, а где-то их в другом месте, ка­жется, видел; ... что ужасно - что в этой голове нет ни одной мысли, и если вам нужен теперь болван для того, чтобы надевать на него вашу шляпку или чепчик, то я весь теперь к вашим ус­лугам». В письме от февраля 1842 года речь идет о болезни, так что мы можем отнести эти переживания к болезненному состоянию. Гоголь чувствует себя со своим душевным переживани­ем вне тела; он освободился от иллюзии, что те­ло вызывает душевное переживание. У него поя­вилась способность переживать тело как нечто, отделенное от души. Для него независимость душевного переживания от тела стала уверенно­стью. Но еще знаменательнее начало цитаты. Я не могу его объяснить иначе, как тем, что Гоголь, переживая действительность повторных земных жизней человека духовным образом, в своем обычном Я не мог отдавать себе в этом отчет. Культурные препятствия его времени, и прежде всего его привязанность к православию, не по­зволяли ему привести стоящее за этим духовное переживание к большей ясности. Слишком рево­люционным было бы то, что Гоголь мог здесь об­наружить.

О своем переживании Христа Гоголь писал в двух текстах 1847 года. Первый из них - письмо к Шевыреву от 30 января 1847 года: «Анализ над душой человека таким образом, каким его не производят другие люди, был причиной того, что я встретился со Христом, изумясь в нем прежде мудрости человеческой и неслыханному дотоле знанью души, а потом уже поклонясь божеству его».

Другой текст был издан лишь в 1855 году Шевыревым же из наследия, причем Шевырев дал ему название «Авторская исповедь»: «Книги за­конодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Все, что только выражало познанье людей и души чело­века, от исповеди светского человека до испове­ди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ве­дая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека и что еще никто из душе-знателей не всходил на ту высоту познанья ду­шевного, на которой стоял он». «...Я пришел к тому, который один полный ведатель души и от кого одного я мог только узнать полнее душу».

Это не требует комментария. Гоголь открыва­ет в этих высказываниях свои самые сокровен­ные мысли. Его друзья говорили о его религиоз­ной экзальтированности; Шевырев критиковал его: он, Гоголь, видит во всяком жизненном об­стоятельстве Бога, ему указующего, в то время как надо сперва заслужить «это высокое состоя­ние пророка». Шевырев подозревает его в при­верженности к католицизму. В ответ на эти упре­ки Гоголь написал ему письмо с высказыванием о своем самостоятельном переживании Христа, которое - подчеркивает Гоголь - ничего общего с католицизмом не имеет.

На писательскую деятельность Гоголя его мистические переживания имели большое влия­ние. Вы, наверное, знаете, что Гоголь несколько раз - по всей вероятности, три раза - сжигал су­ществующие в тот момент наброски ко второму тому «Мертвых душ». Время первого сожжения неизвестно. Второе сожжение было летом 1845 года. Об этом Гоголь сам рассказывает в 18-ой главе «Выбранных мест из переписки с друзья­ми» (письмо 1846 года): «Как только пламя унес­ло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным». В третий раз он сжег то, что оставалось от второго тома, ночью с 11-го на 12-ое февраля 1852 года, т.е. незадолго до своей смерти.

Здесь мы имеем дело не с обычной неудовле­творенностью писателя первыми набросками. Объяснить эти действия неизбежными депрес­сивными расстройствами также не достаточно. Гоголь сам сообщает, чего он ожидал от сожже­ния летом 1845 года. Он говорит о необходимо­сти этого. Однако это не земная необходимость, а чувствуемая из духовного переживания. Он мог бы и просто выбросить существующие листы. Но он переживал процесс сожжения как процесс воскресения, как возможность подхода к новому, более высокому началу. О духовных условиях, при которых писал Гоголь, становится ясно из признания, которое он сделал А.О. Смирновой-Россет: «Когда я пишу, очи мои раскрываются неестественною ясностью. А если я прочитаю написанное еще неоконченным, кому бы то ни было, ясность уходит с глаз моих. Я это испыты­вал много раз. Я уверен, когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру. А ес­ли выпущу на свет несозревшее или поделюсь малым, мною совершаемым, то умру раньше, нежели выполню, на что я призван на свет».

Итак, Гоголю были духовно предопределены условия для плодотворного творчества; и он ощущает очень тесную связь этого творчества со своим земным существованием. Дело не только в том, что он предъявлял высокие требования к себе; дело в том, что он ощущал эти требования как нечто объективно над ним стоящее, чему он должен подчиниться.

Возникает, конечно, вопрос, следует ли рас­сматривать сожжение «Мертвых душ» 11-12 февраля 1852 года и смерть (21 февраля 1852 года) как осуществление одной возможности. Собственно говоря, ничто не говорит против того, чтобы на этот вопрос ответить положительно. Ибо здесь действуют не психические расстрой­ства, но духовные необходимости.

Андрвас Шнебеле
Автореферат лекции

(Окончание в следующем номере журнала)