Антропософия - Антропософияhttp://anthroposophy.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=703 |
Распечатать |
II
“В незримой глубине сознанья мирового
Источник Истины живёт не заглушён...”
Вл. Соловьев “Ночь на Рождество”
"Блажен человек, который внимает мне,
бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя
на страже у дверей моих!
Потому что, кто нашёл меня, тот нашёл
жизнь, и получит благодать от Господа..."
Книга притчей Соломоновых 8: 34, 35
Начало Софии - Небесной, Божественной Мудрости, а также способность и задача самой человеческой души уподобиться ей, приблизиться к ее богочеловеческой, "Вечно-Женственной", "материнской" природе - тема эта занимает в Календаре души свое важное место наряду с темой Веры, Любви и Надежды. И как мы видели, принцип Софии вступает с каждым из этих начал в свои особые отношения, пронизывает и освещает их.
Как никакая другая в современности, русская философия была в ХХ веке буквально пронизана темой Софии, Божественной Мудрости.
А тот факт, что русская философия в лице фактически всех сколько-нибудь заметных ее носителей была самым буквальным образом выброшена из России на знаменитом "философском пароходе" в 1922 году и в стране на долгие десятилетия невиданным доселе образом воцарилась, по горькому признанию Леонида Андреева, "власть Дурака" (3), - делает русскую софиологию, это дитя философии Владимира Соловьева, особенно многозначительным и, можно сказать, даже символическим феноменом вообще в истории философии как таковой. Еще и в наше время, вплоть до самого начала 90-х годов имена известнейших в Европе русских мыслителей, (4) фундаментально и исключительно плодотворно разрабатывавших тему Софии, были фактически под прямым запретом и оставались малоизвестными в самой России.
Тема эта поистине неисчерпаема, и лишь некоторых черт ее развития и совсем немногих из самых основополагающих идей этого раздела в драгоценном наследии русской мысли можем мы здесь слегка коснуться.
Примечательно, что русская религиозная философия пробудилась в Новое время после долгого сна, по выражению Николая Бердяева, вследствие толчков, полученных от германской философии, главным образом от Шеллинга и Гегеля, а также Франца Баадера (1765-1841) - немецкого религиозного философа с духовно-мистическими исканиями которого чувствовали себя внутренне связанными и Петр Чаадаев, и русские славянофилы, и Вл.Соловьев, да и сам Бердяев. Русские шеллингианцы специально приезжали из России слушать лекции Шеллинга. Интересно что сам Шеллинг узнал о Л.К.Сен-Мартене и Д.Пордедже - английском последователе Якоба Бёме - от русского писателя-романтика В.Ф.Одоевского. А И.Г.Шварц (?-1784), приехав совсем молодым человеком из Германии и став впоследствии профессором философии в Московском университете, фактически основал русское розенкрейцерство XVIII века, ставшее - по оценке того же Бердяева - особым "духовно-общественным движением" и сыгравшее неоценимую роль в распространении христианско-гуманистических идей русского Просвещения.
В масонско-розенкрейцерских изданиях издавались тогда в русскх переводах Я.Беме, Юнг-Штиллинг и Эккартсгаузен. А когда в начале XIX века духовными исканиями оказались проникнуты самые разные слои русского общества, Я.Бёме настолько почитали, что называли в народе "иже во отцех наших святым Яковом Бёмом".
Можно упомянуть также широкое увлечение Шиллером во времена восторженно-чувствительного русского романтизма 30-40-х годов ХIХ века. А впоследствии Достоевский даже употреблял имя "Шиллер" как символ "возвышенного и прекрасного". А натурфилософия Шеллинга и его эстетика, вообще немецкая духовная культура сыграли решающую роль, собственно, в самом возникновении соответствующей новому времени русской философии - в лице таких романтиков, как М.Павлов, И.Давыдов, А.Галич, Велланский, В. Одоевский. Более того, по убеждению Бердяева, "русские были так увлечены Гегелем, Шеллингом, Сен-Симоном, Фурье, Фейербахом, Марксом, как никто никогда не был увлечен ими на их /собственной - А.К./ родине".*
Об этом очень уместно вспомнить сегодня, когда так много говорится о неких особых, ни на что и ни на кого не похожих путях, по которым-де следует идти России. Да, они, конечно же, должны быть в высшей степени особыми - в той же степени и в том смысле, как особенны путь и своеобразие каждого народа на Земле. Каждый из них вносит свою неповторимую ноту во всемирно-историческую симфонию, - вносит ее только одному ему на Земле свойственным образом. И если говорить при этом о России, о русском национальном характере, то как раз один из самых специфических его "талантов" в том и состоит, что здесь, как нигде, способны воспринять, сделать в высшей мере своими самые, казалось бы, далекие по форме и способу выражения идеи и импульсы, окутать, пронизать и согреть их своей особой душевностью, поистине творчески преобразить и выразить подчас совершенно неузнаваемым и качественно новым образом. Об этом не раз говорил Рудольф Штейнер. А нам достаточно вспомнить хотя бы одного Льва Толстого - с любовным его богатым цитированием, осмыслением и собственным подробнейшим изложением сотен авторов и памятников общечеловеческой мысли - от Лао Цзы, Конфуция, Будды и Сократа до Канта, Шопенгауэра, Спенсера и Торо... И как раз в таких своих проявлениях в высшей степени правомерной и действенной оказывается пресловутая женственность русской души!
*
Преимущественно у Владимира Соловьева почерпнули мы по возможности самые существенные характеристики принципа Софии, когда впервые встретились с ним в наших наблюдениях над Календарем души (см. с.26-27 основного текста). И как раз в его метафизических, мистических и гносеологических поисках и разработках, во всем самум становлении его как философа самым ярким образом выявлялось только что охарактеризованное свойство русской ментальности. Вспомним его прилежные и в высшей степени непредвзятые поиски "следов Софии" во всем богатстве европейской метафизики и мистики.
Но даже и сама тема женского начала органически вплетается в философские, поэтические, художественные искания русской интеллигенции рубежа столетий - от пережитых Соловьевым собственных встреч с существом Софии до полудемонических женских образов врубелевских полотен, Незнакомки Александра Блока и приобретшей богословские черты софиологии Сергия Булгакова.
А идея Софии как раз и знаменует собой наивысшее и чистейшее выражение представлений о роли женского начала во взаимоотношениях Божественного и человеческого. Само Богочеловечество есть, по мысли Соловьева, София или Б о г о м а т е р и я. Обратимся вновь к поразительному прозрению философа-духовидца: "Это великое, царственное и женственное существо, которое, не будучи ни Богом, ни Вечным Сыном Божиим, ни ангелом, ни святым человеком, принимает почитание и от завершителя Ветхого Завета и от родоначальника Нового, - кто же оно, как не само истинное, чистое и полное человечество, высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенная и во временном процессе соединяющаяся с Божеством и соединяющая с Ним все, что есть". Это было сказано Соловьевым в 1898 году, всего за два года до смерти, когда он фактически в последний раз обратился к теме Софии, сопровождавшей весь его жизненный и философский путь. То был доклад по случаю столетней годовщины рождения Огюста Конта в философском Обществе при Петербургском университете и назывался он "Идея человечества у Августа Конта". Соловьев пытался тогда доказать родство идеи Конта о человечестве ("Le grand Etre") как действительном существе и предмете веры, связанной с научным знанием, - родство этой идеи понятию Софии. Соловьев описывает там также образ Софии в новгородском Софийском соборе - как свидетельство откровения той же истины еще в XI веке вдохновению русского народа. Женская фигура восседает там на престоле в царском облачении. по сторонам ее стоят Богородица и Иоанн Креститель, а в глубине возвышается Христос с воздетыми руками. Над Христом же в лице ангелов представлен небесный, духовный мир, осеняющий собой Слово Божие, представленное в виде Евангелия. Соловьев подчеркивает, что этот образ не был заимствован из Византии, как большинство образов русской иконописи, - он выражает собственное, чисто русское мистическое миросозерцание.
Вообще же учение о Софии, как и учение о Богочеловечестве, всегда являлись мистическим аспектом восточного, православного христианства. Соловьев усердно искал аналогий в западной традиции. Но они неизменно оказывались лишь внешними. Так, у Якоба Бёме - родоначальнике всей западноевропейской софиологии, София оказывалась не "Вечной Женственностью", а "Вечной Девственностью". К тому же "Дева Премудрости Божией" и вообще покидает земной мир вследствие грехопадения Адама, что радикально противоречило горячей убежденности самого Соловьёва в изначальной и глубинной пронизанности нашего мира существом Софии. Размышления же о Софии Гихтеля, Д.Пордеджа, Сведенборга, Сен-Мартена представлялись ему еще более далекими от православного учения.
В европейской поэзии и литературе вслед за Данте о Вечной Женственности говорили Петрарка, Новалис, Шеллинг, Гете; в России - Пушкин, Лермонтов, А.Блок, Вяч.Иванов. Но первоначальная интуиция о Софии в поэзии как бы распалась. У поэтов католической культуры идея Вечной Женственности вылилась в почитание Мадонны, у других - утратила свой спиритуально-мистический характер и превратилась в мистическую эротику, а позднее отразилась и в образе обожаемой земной возлюбленной, как у Новалиса и Шелли.
Соловьев убедился во внутренней несравнимости образа "Премудрости Божией" восточного православия с его теософскими и поэтическими воплощениями на Западе. Кроме того, учение самого Соловьева о Софии было в его основе совершенно самостоятельно: оно органически выросло из его мистического личного опыта. А утверждение им активности человека в христианском богочеловеческом деле также не отвечало основному настроению западной софиологии.
Сегодня мы могли бы с уверенностью предположить, что безрезультатные поиски Соловьевым подлинного знания о Софии в западной культуре могли бы увенчаться успехом лишь парой десятилетий позже - когда в средней Европе были основаны и фундаментально разработаны сообразная времени н а у к а о д у х е и подлинно духовное искусство... Именно здесь было впервые в высшем смысле научно и, можно сказать, вполне экспериментально доказано и показано, что "истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощённые в живой конкретной форме",- как было сформулировано это Соловьевым в одной заметке о Достоевском.
*
А вот, пожалуй, первый по времени представитель основанного Соловьёвым софиологического направления, русский религиозный философ и ученый-энциклопедист, православный священник Павел Александрович Флоренский (1882-1937/43?). В отличие от изгнанных с родины собратьев он был оставлен в России: он был полезен "молодой рабоче-крестьянской республике" - как физик, химик, электротехник, геолог. И «закономерным» образом трагически закончил свои дни в одном из "исправительных" лагерей этой республики.
Одна из самых знаменитых и фундаментальных его работ - "Столп и утверждение Истины", с подзаголовком "Опыт православной теодицеи" (первое издание: М., 1912) стала спустя десятки лет настоящим катехизисом для "русских мальчиков" - нового поколения мыслящих молодых людей, заявлявшего о себе все более со времен так называемой "хрущёвской оттепели" начала шестидесятых годов, несмотря на продолжающийся духовный гнет "власти Дурака".
И вот одна из глав - "писем к другу" этого своеобразного религиозно-эстетического и философского памятника, пронизанного духом православия и притом далекого от узкого догматизма, имела название "София" (гл.Х). Указывая на идентичность понятия Софии "Хокме" еврейской Каббалы, Флоренский утверждает, что это - идеальная личность человека, проблеск ее вечного достоинства и образ Божий - божественная "искорка" в человеке, его Ангел-Хранитель. В отношении же ко всему сотворенному миру София - его Ангел-Хранитель, идеальная личность мира. Так неожиданно освещается сокровенная тайна органического единства Макро- и Микрокосма.
Уделяя много внимания тщательному анализу толкований образа и понятия Софии в творениях св.Отцов и в "парениях богословского созерцания" недавних времен, Флоренский в то же время сообщает важные, многозначительные факты из области восточно-христианской иконографии и литургической жизни православной церкви. Так он отмечает, что на самых известных храмовых иконах - в Софийском соборе Новгорода, в алтарной росписи Успенских соборов в Москве и Костроме, как и во многих других местах, София Премудрость Божия изображается обычно с кадуцеем (расцветшим жезлом со змеевидной рукоятью) в правой руке - что указывает на теургическую силу, таинственную власть над душами; левой же рукой она прижимает к сердцу свернутый (то есть закрытый) свиток - указание на видение сокровенных божественных тайн.
В то же время "икона Софии Премудрости Божией существует во многих вариантах, и это одно уже доказывает, что в софийной иконописи было подлинное религиозное творчество, исходящее из души народа, а не внешнее заимствование иконографических форм".
При этом большинство икон Софии примыкает к трем главным типам, выражением которых служат лучшие образцы в Новгороде (в виде ангела), в Ярославле (в виде Церкви) и в Киеве (в виде Богоматери). Такое различие изображений связано с той многоаспектностью, с какой существо Софии представало имагинативному восприятию православных "богомазов". Ведь еще "у св. Отцов под словом София весьма нередко разумеется Слово Божие , Вторая Ипостась Пресвятой Троицы; то же должно сказать и о богослужебных молитвах и песнопениях". А в рукописной "Книге Алфавит" - Толковом словаре XVIII века есть такое многосоставное толкование образу Софии: она есть "Церковь Божия - пречистая Богородица-Дева - сиречь девственная душа, неизглаголанного девства чистота" и т.д.* И в церковных православных песнопениях ярко запечатлена внутренняя тесная связь Софии и Богородицы. Там совершенно осознанно и настойчиво утверждается: София - это и есть Богородица, Хранительница Слова Божия, то есть Божественной Мудрости. На эту связь указывает и празднование Софии - в день Рождества Богородицы (например, в Киеве), либо в день ее Успения (напр. в Вологде). Ведь "в Богородице сочетается сила Софийная, то есть ангельская, и человеческое смирение - "Божие к смертным благоволение" и "смертных к Богу дерзновение". Божья Матерь стоит на черте, отделяющей тварь от Творца".
Флоренский упоминает далее, что преп. Серафим Саровский имел у себя в келье только одну единственную икону - "Умиление"; это икона Богоматери, притом без Спасителя. Серафим даже требовал наряду с исповеданием Богочеловечества Иисуса Христа также особого исповедания Приснодевства Божьей Матери.
В древнейшей же храмовой иконописи так называемая Оранта - Божья Матерь с воздетыми руками и младенцем Христом-Эммануилом в медальоне на груди - своей монументальной и статичной значительностью выражает идею Вселенской Церкви более, нежели идею Богородицы. В то же время существует иной ряд толкований Софии - например, в "Сборном Подлиннике графа Строганова" Божественная Премудрость прямо называется Сыном и Словом Божиим.
О выявлении различных аспектов Софии в истории религиозной мысли Флоренский говорит так: "Занятая богословскою спекуляциею, Византия воспринимала Софию со стороны ее спекулятивно-догматического содержания. София, в понимании греков,- по преимуществу предмет созерцания. Наши же предки, восприняв от Византии готовые догматические формулы, прилепились душою к подвигу и к непорочности, возлюбили чистоту и святость отдельной души. И тогда София повернулась к их сознанию другою своею гранью - аспектом целомудрия и девственности, аспектом духовного совершенства и внутренней красоты. Наконец, наши современники, мечтая о единстве всей твари в Боге, всю мысль устремили к идее мистической Церкви. И София повернулась к ним своею третьею гранью - аспектом Церкви". - Далее в связи с этим Флоренский говорит о Федоре Бухареве, Ф.М.Достоевском и Вл.Соловьеве. И затем: "Три главных аспекта Софии- Премудрости и три типа понимания Ее в разные времена и в разных душах получают по очереди свое преобладание. Парение богословского созерцания, подвиг внутренней чистоты и радость вcеобщего единства - эта тройственная жизнь Веры, Надежды и Любви - она дробится человеческим сознанием на разделенные моменты жизни и только в Утешителе получает свое единство. Но... лишь в этом единстве - сила и смысл каждого из них".
И в заключение: "София - это Память Божия, в священных недрах которой есть все, что есть, и вне которой - Смерть и Безумие".*
Ведь, как незадолго до этого утверждал Флоренский в медитативно напряженных своих умозрениях, существовать - это значит быть мыслимым; быть памятуемым или, наконец, быть познаваемым Богом. Кого "знает" Бог, - только те и обладают реальностью, кого же Он "не знает", те и не существуют в духовном мире, в мире истинной реальности, и бытие их призрачное. Они - "пусты"...
Невозможно не помыслить при этих словах о том единстве "тройственной жизни" начал Веры, Любви и Надежды, которое может стоять как идеал при работе над Календарем души, когда все "разделенные моменты" годичной жизни души надлежит пронизать софийным светом Мирового Слова и Мирового Мышления.
*
На обложку книги С.Н.Булгакова "Свет невечерний", вышедшей, наконец, в 1994 году в "послеперестроечной" России впервые после революции 1917 года, издатели поместили репродукцию с картины М.В.Нестерова "Философы", написанной в год первого издания этой книги - в 1917 г. В подчёркнуто реалистической манере изображены идущие лесной дорогой и погруженные в беседу Павел Флоренский, облаченный в белую рясу священнослужителя, и Сергей Николаевич Булгаков (1871-1944) - в строгом темном костюме с накинутым на плечи темным же плащом - ему лишь через год предстоит принять священнический сан. Оба - умолкшие и погруженные в только что отзвучавшую мысль. Она как бы вторглась нежданно грозным предзнаменованием в этот неяркий смиренный среднерусский пейзаж. И то, как встречают ее эти двое, явственно предрекает близкую будущую судьбу каждого из них.
Опирающийся на страннический посох и чуткими пальцами левой руки касающийся груди, словно бы вслушиваясь в тихую речь своего сердца, высокий, но хрупкий Флоренский в задумчивом смирении опустил взгляд вниз - на эту землю, где предстоит еще ему пройти не один круг страданий и найти через долгие годы свой мученический конец.
Совсем иной ответ встречает грозное предчувствие у его спутника. Широкоплечий, приземистый и плотный, держа в опущенной руке снятую с головы шляпу - как бы в знак скорби о предстоящей судьбе России, плотно сжав губы, он решительно наклонил голову, хмуро и зорко вглядываясь вперед из-под насупленных бровей - это борец духа. Он готов взять на себя всю тяжесть борьбы за то "положительное всеединство", к которому мучительно пробивался и учитель его - Владимир Соловьев, и которое всей жизнью своей утверждал сегодняшний его собеседник - ученый, богослов и священник.
Собственно, то же самое можно сказать и о самом Булгакове - священнике, религиозном философе и богослове, экономисте, общественном деятеле. Получив начальное образование в духовном училище и семинарии, он переживает в юношестве душевный кризис, отходит от религиозной веры. Закончив в 1894 г. юридический факультет Московского университета, он усиленно занимался политической экономией, готовился к профессорскому званию в Германии, где написал большой двухтомный труд "Капитализм и земледелие". Там же он углубленно занимается марксизмом и лично знакомится с видными теоретиками социал-демократии. Впоследствии, после собственных мистических переживаний и углубленного изучения трудов русских религиозных мыслителей, Льва Толстого, Достоевского, Соловьева и др., личных бесед и споров с Толстым, он вновь обретает религиозную веру и обращается к философскому идеализму. Эти драматические внутренние поиски были отражены им в книге "От марксизма к идеализму"(1903 г.). В 1917-18 гг. он активно участвует в работе Всероссийского Поместного Собора Православной церкви (им был написан ряд программных документов). А до того, после революции 1905 года, ему довелось быть и депутатом II Государственной Думы; деятельность эта повлекла лишь разочарование. В1918 году он принимает сан священника в московском Даниловском монастыре и избирается членом Высшего Церковного Совета.
После высылки из России в 1922 году он работал профессором церковного права на юридическом факультете университета в Праге. С1925 года он - профессор догматики и декан Православного Богословского института в Париже. Здесь он и пишет свои основополагающие богословские сочинения.
Что же говорят о Софии труды этого энергичного мыслителя?
Наиболее полно эта тема, пожалуй, проработана им в "Философии хозяйства"(1912) и в "Свете невечернем", написанном уже в 1914 г., а опубликованном в 1917-м, который состоит из нескольких крупных разделов-статей.
Самым значительным из дошедших до нас учений, зародившихся еще в эллинской культуре, Булгаков считает платоновское учение об идеях или "двух мирах". "По глубочайшему смыслу учения Платона, мир идей есть не что иное, как София, то есть хотя и живое откровение Божества, но еще не само Божество. Он не имеет своей собственной мощи, но ее получает от Бога, есть слава Слова Божия". И даже у спорившего с этим учением Аристотеля он усматривает наличие представления о Софии: она есть энтелехия мира в аристотелевском смысле.
Уже когда Адам давал имена земным созданиям, - он тем самым осуществлял свою софийную связь с миром, преодолевая хаос, помогая Богу преображать этот хаос в Космос. София и есть те идеальные образы бытия, которым надлежит воплощаться, проявляться в тварном мире: ведь "мир потенциально софичен, актуально же он хаотичен; в своем вневременном бытии он есть сама София. ...мир удален от Софии не по существу, но по состоянию..."*
Иными словами, "занимая место между Богом и миром, София пребывает между бытием и сверхбытием". Она, собственно, и есть "мир идей, то есть идеальная основа мира".** Наконец, София есть Усия (сущность - греч.). То есть "София божественная" и "София тварная" - не две разные сущности, а одна и та же. Так вырабатывается своеобразный софиологический монизм Булгакова.
Мы видим, как исходя от Соловьева, затем Флоренского, понятие Софии приобретает постепенно у Булгакова исключительно многообъемлющий, даже всеобъемлющий смысл. Она совершенно определенно начинает рассматриваться как "Душа мира". В теологическом же аспекте происходит нечто радикальное: "Вечная Женственность, "материнское лоно бытия" становится у Булгакова Четвертой Ипостасью св.Троицы! Здесь как нельзя ярче проявилась неотделимость философа от богослова в Булгакове: напоминая различные именования этого начала в священном Писании - "Невеста Сына", "Жена Агнца", "Матерь Сына", "создание и дщерь Божия", а также тот факт, что в иконографии и литургике св.София сближается, почти до отождествления, то со Христом, то с Богоматерью (празднование св.Софии соединяется с Успением или Рождеством Богоматери), то с земной и Небесной Церковью, то с образом Невесты из Песни Песней, то даже с Космосом, Булгаков пишет: "Все это вместе: Дочь и Невеста, Жена и Матерь, Триединство Блага, Истины и Красоты, св.Троица в мире, есть Божественная София".
Булгаков должен признать, что "...метафизическая природа Софии совершенно не покрывается обычными философскими категориями. ...своим Ликом, обращенным к Богу, она есть Его образ, идея, Имя. Обращённая же к ничто, она есть вечная основа мира, Небесная Афродита, как ее, в верном предчувствии Софии, именовали Платон и Плотин. Она есть тот горний мир умопостигаемых вечных идей, который открылся философскому и религиозному созерцанию Платона, исповедовавшего его в своем учении, этом воистину софиесловии".*
Но "софийность мира имеет для твари различную степень и глубину: в высшем своем аспекте это - Церковь, Богоматерь, Небесный Иерусалим, Новое Небо и Новая Земля; во внешнем, периферическом действии в космосе она есть универсальная связь мира, одновременно идеальная и реальная, живое единство идеальности и реальности, мыслимости и бытия, которого ищет новейшая спекулятивная философия (Фихте, Шеллинг, Гегель, неокантианство). Этим же живым софийным единством мысли и бытия обосновывается человеческая телеология в науке, технике, хозяйстве, как и возможность внешнего овладения миром, "мир как хозяйство".**
Еще в "Философии хозяйства" (1912) Булгаков уникальным для русской и всей европейской мысли образом попытался выработать новую метафизику, рассматривавшую человечество как трансцендентный субъект хозяйства. Она ставила в центр своего анализа учение о Человеке в природе и мире. Труд понимается как своеобразное очеловечение природы и одновременно натурализация самого человека. Хозяйственная же деятельность - это творческий процесс овладения миром, объединяющий человеческий род. Булгаков там вообще вырабатывал новое ощущение мира - "мир как хозяйство", стремился раскрыть назначение человека и человечества в этом мире, как и значение мира для человека, - одним словом обосновать онтологическую и космологическую стороны христианского мироощущения. Грандиозную и ответственную миссию человека в мире учение о Софии освещает у Булгакова особым светом: "Природа человекообразна, она познаёт и находит себя в человеке, человек находит себя в Софии и чрез неё воспринимает и отражает в природу умные (т.е. внутренне-мыслимые и одновременно объективно извне воспринимаемые - А.К.) лучи божественного Логоса, чрез него (человека-А.К.) и в нем природа становится софийна." И далее: "Человеческое творчество - в знании, в хозяйстве, в культуре, в искусстве - софийно". Ибо "цель хозяйства - сверххозяйственна (а цель истории - сверхисторична).*
Отметим удивительную внутреннюю обоснованность этих утверждений о софийности всего созидательного и художественного в деятельности человека на земле: ведь сама София, Божественная Мудрость была при Боге художницею", "когда Он уготовлял небеса" и "когда полагал основания земли" (Притчи Соломона, 8; 27,29,30).
И все же, хотя хозяйство софийно "в своем метафизическом основании", этого нельзя сказать о его продуктах, об "эмпирической оболочке хозяйственного процесса с его ошибками, уклонениями, неудачами". Другое дело - произведения подлинного искусства. В отличие от продуктов хозяйственной деятельности, они - хотя бы "частично, мгновенно и мимолетно" позволяют явить в нашем мире высшую софийную действительность. Булгаков утверждает в статье "Софийность твари": "...красота предмета есть его софийная идея, в нем просвечивающая". Потому-то "искусство прямее и непосредственнее, чем философия, знает Софию. Если религия есть прямое самосвидетельство и самодоказательство Бога, то искусство или, шире, красота есть самодоказательство Софии". "Художник не только зрит Софию умными очами, но послушным резцом являет миру свое видение. ...Всякое подлинное искусство, являющее красоту, имеет в себе нечто вещее, открывает высшую духовность.
Отсюда явствует и исключительное значение искусства, его иерархическая высота. ...Искусство есть мудрость будущего века, его познание, его философия". И это потому, что "Красота предмета есть его софийная идея, в нем просвечивающая. И насколько все существующее причастно миру идей, в основе своей все прекрасно ...и может предстать в софийной идее своей, то есть облечься красотой, быть пронизано ее лучами. Уродство, косность, безобразие принадлежат лишь тяжелому покрову небытия или полубытия, материальности и ограниченности, нависшему над миром грехопадения. Но этот покров отнюдь не является непроницаемым. В явленной красоте, обличающей бытийную, софийную основу мира, спасется тварь. И вся тварь идейна в основании своем и в грядущем преображении своем, хотя она вне-идейна, полу-идейна, даже анти-идейна в теперешнем состоянии своем. Вполне внеидейного или антиидейного бытия не существует".
Всей же человеческой историей София "правит как Провидение, как объективная ее закономерность, как закон прогресса. Только в софийности истории лежит гарантия, что из неё что-нибудь выйдет и она даст какой-нибудь общий результат". В софийности же природы "обосновывается объективно-логическая связь вещей, ее закономерность".
Здесь можно привести соображение другого русского философа Е.Н.Трубецкого (1863-1920) о том, что София Премудрость Божия потому изображается на темно-синем фоне ночного звездного неба, что она отделяет свет от тьмы, день - от ночи и знаменует этим грядущую победу дневного света - света знания, Логоса. Более того, имея в виду человека как единственное в природе существо, способное познавать, постигать Истину, исходящую от Логоса, Трубецкой, возражая Булгакову, считает, что София есть не просто посредница между Богом и тварью (kreatur - лат.), а неотделимая от Христа Божественная Мудрость и Сила. Христос же непосредственно связан с человечеством.*
Хотелось бы привести здесь также замечательную догадку Андрея Белого, возникшую при анализе им гносеологии "Философии свободы" Рудольфа Штейнера: он говорит, что завершение познавательного акта как такового есть всегда "соединение в Я процессов бытийственных и процессов познания в образ идейного Существа; идея действительности есть прообраз самой сути мысли: Софии. ...Соединение мысли с эмпирией мира ведет к созданию в нас Ее цельного образа: Софии Небесной..."**
Возвращаясь к Булгакову, приходится признать, при всей глубине и проникновенности его софиологии, ее, так сказать, "сверхметафизический" характер, местами противоречивый, даже сбивчивый. Иногда создается явственное ощущение, что он словно бы стоит перед закрытой дверью и лишь пытается обширными метафизическими умозрениями проникнуть в недостижимые и сокровенные тайны софийного мира. Это и немудрено: он сам говорит, что "софийная душа мира закрыта многими покрывалами, как Саисская богиня"... Приблизиться к возможности ее постижения можно, лишь неустанно и бодрственно предстоя у этих ее закрытых дверей и замкнутых ворот, о которых Сама она возвещает в Притчах Соломона (8;34).
Булгаков, как и Соловьев и Флоренский, стремился к синтезу науки, философии и религии. И мы видим на примере страстных поисков этих, великих тружеников, подвижников русской религиозной мысли, что такой синтез на пути метафизической мысли вообще неосуществим.
Однако за приведенными только что словами о "Саисской богине" у Булгакова сразу же следует: "эти покрывала сами собою истончаются по мере духовного восхождения человека". И это не может быть иначе! Ведь "любящих меня я люблю, и ищущие меня найдут меня..." (Притчи Соломона 8;17).
На каких путях призван сегодня человек искать это восхождение - этот вопрос стоит перед каждым из нас.
________________________
П Р И М Е Ч А Н И Я
1)
Отдавая должное удачному уподоблению обрушившихся на народы России в двадцатом столетии неизбывных страданий трагической судьбе "сына Европы", поразительно верно передающему нынешнее смятенное состояние душ в странах развалившейся империи, автор этих заметок мог бы указать еще и на другой аспект постигшего это "дитя Евразии".
Да такое ли, впрочем, уж и дитя? Усомниться в этом заставляет поразительный стремительный подъем экономики и промышленности, пережитый Россией в первые полтора десятилетия нашего столетия. Достаточно обратиться к экономическому взору в знаменитой книге Эдмона Тьери "Россия в 1914 году", вышедшей накануне первой Мировой войны и снабженной обильным статистическим материалом. В России тогда энергично становился на ноги целый новый общественный слой. Это были трезвые, образованные и предприимчивые люди, цвет русского народа, патриоты в чистейшем значении этого слова. Благодаря их прямой поддержке и вследствие общего бодрого и вдохновляющего общественного климата, также и русская культура в этот, к несчастью, очень короткий период достигла состояния, позволившего ей дать немало новых основополагающих импульсов для всей европейской культуры ХХ века.
И разве стремительный этот национальный подъем возник необъ-яснимым и чудесным образом на пустом месте? Не было ли уже у этой тысячелетней русской цивилизации множества катастрофических падений и удивительных взлетов? Ее государственность, материальная и духовная культура имели достаточно насыщенную историю, чтобы не оказаться в качестве беспомощного и неразумного дитяти перед лицом катастрофы 1917 года. Без малого три столетия российской науки уже к тому моменту выводили ее в ряд ведущих в мире.
Один только XIX век открыл миру настоящую вселенную русского духа. Александр Пушкин, Петр Чаадаев, Лев Толстой, Федор Достоевский, Владимир Соловьев... Какие краеугольные вопросы о мире и о месте, роли в нем человека были ими поставлены перед человечеством! Это ведь общеизвестно.
Но известно и другое. Услышали ли с а м и русские люди эти вопросы? Вняли ли они начинавшим уже сбываться кошмарным пророчествам Достоевского? И не помешало ли носителям разума нации - большинству поэтов, философов начала столетия, интеллигентов высшей пробы -, не помешало ли им специфическое российское "высокомерие мышления" услышать этот призыв христианского Посвященного - их современника: "принять в свой специальный интерес теософию", которая, собственно, только и могла бы, по свидетельству этого Посвященного, уберечь Россию от грядущих катастроф? Прежде всего - от предреченных в гениальных прозрениях Достоевского катастроф сознания, подвергшегося уже задолго до 1917 года настоящему вторжению бесовщины...
Памятуя отмечаемое самыми глубокими мыслителями, так сказать, феноменологического склада особое как бы женственное или даже "вечно-бабье" (Ewig-weiblische) - по иронически-грубоватому определению Ник.Бердяева - начало в русском национальном характере, можно было бы припомнить ту разрушительную атмосферу всеобщей самоубийственной истерии, в которую погрузилась страна в ответственнейший момент своей истории, - словно бы обратившись в считанные месяцы из Святой Руси в великую блудницу, отдающуюся первому встречному лишь потому, что тот энергичнее и последовательнее других этого пожелал. Безусловно, было бы слепой клеветой сказать так о всем народе великой страны, забыв о яростном размежевании, приведшем к братоубийственной гражданской войне, - точно так же, как невозможно, говоря о семидесятидвухлетнем духовном заточении России, забыть о тех горстках лучших русских людей - подлинных носителей "этического индивидуализма" в духе "Философии свободы", которые в условиях лживой идеологии псевдоколлективизма пронесли сквозь эти десятилетия словно бы остановившегося в ужасе времени сокровище русской духовности, и вручили его немногочисленному "младому и незнакомому племени" таких же внутренне свободных людей, все вновь нарождающемуся вопреки очевидной невозможности. Быть может, эта-то неубывающая горстка людей и есть те "десять праведников", ради которых, по библейскому обетованию, стоит, не истребляется Россия (ср. Бытие 1832).
И все же. Вот лето 1996 года. Позади восемь десятилетий с момента большевистского "совращения". Позади и пять лет после августовской кончины тоталитарного Левиафана. Стране предстоит выбрать - продолжать ли этот новый и непривычный путь инициативы, повседневных усилий и свободного упорного труда, или повернуть вспять - в болото рабского, бездумного "обеспеченного" скудным, но гарантированным, ежедневно милостиво выдаваемым пайком, прозябания. И теперь, проклиная, как и восемьдесят лет назад, "либералов-демократов", взывающих к ее разуму и совести, страна любуется паноптикумом новых своих "избранников", рвущихся к власти, либо стремящихся не выпустить ее из рук. И лишь чудом не становится новым "отцом народа" глашатай и выкормыш тоталитарной большевистской секты, - той самой силы, которой некогда отдалась "великая блудница". Это о ней за два месяца до своей кончины с бесконечной горечью сказал известные слова один из, может быть самых любящих ее сынов: "Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка" (Александр Блок в письме к Чуковскому, 26.05.1921 г. Литературное наследство, т.92, А.Блок. Новые материалы и исследования. Книга II, М., 1981, с.242). И все-таки даже в этом вырвавшемся из смертельно уставшей души крике можно расслышать нечто внушающее надежду. Да, она убивает сама себя, пожирая собственных лучших детей, - но лишь до тех пор, пока она именно такая - "поганая и гугнивая", то есть пока остается неспособной и не желает очиститься, а также осмысленно чисто и ясно говорить, выражать собственное свое сокровенное существо. А что значит для страны, для народа очиститься, как не раскаяться в содеянном, не покаяться? Первым шагом к очищению - личности, страны, народа может явиться только признание себя поддавшимся, уступившим злу. Вот этого-то движения души и ждут хранящие Россию духовные силы. Они нуждаются в нем. И это всегда чувствовали, знали лучшие русские люди. Лермонтов с его “странной любовью” к России. Чаадаев, предпочитавший “бичевать свою родину, огорчать ее, только бы ей не лгать”.
А вот что писал уже в 1969 году поэт и философ Григорий Померанц (1918-2013): “Вы думаете, что Россия может “взлететь белой лебедью”, не возненавидев собственной скверны? Невольно вспоминаю славянофила Хомякова:
“В судах полна неправды черной,
И игом рабства клеймлена,
Постыдной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна...”
Это старые стихи, и вы можете забыть их. Без них лучше спится. Только до тех пор, пока вы так думаете, пока вам снится, что вы летите, помахивая белыми крылами, Россия попрежнему будет ворочаться в канаве. Чтобы в самом деле подняться, надо возненавидеть собственную скверну. И полюбить что-то получше: Бога, идею... Тогда народ действительно взлетает и следами его остаются такие слова, как “осанна”, “аминь”, “София” - или, в атеистические времена: “интеллигенция”, “прогресс”, а не “погром” и “...твою мать!”.* Пока же страна, словно не раскаявшаяся Магдалина, все топчется в "месте скверне", она тем самым отодвигает день своего подлинного освобождения - внутреннего.
Высвободить же, выразить свое сокровенное, глубинное существо - и значит найти, обрести эту свою народную Душу, "дать ей говорить через свои мысли, ощущения и импульсы воли".
Мы же, конечно, недолжны терять надежды, ведь “в десять лет в России столько совершается событий, сколько в другом государстве не совершится в полвека”, - писал еще в 1845 году Ник.Гоголь в письме графу А.П.Толстому... И при этом обладает какой-то удивительной внутренней устойчивостью, стабильностью, выработанной, вероятно, веками русской многострадальной истории. Вот и сейчас, в ходе сильнейшего перелома, затронувшего буквально все сферы жизни, взрыва непроизошло. А ведь он многим на Западе казался просто неизбежным. Это говорит в пользу того, что России и в дальнейшем удастся избежать катастрофы. Страна сегодня живет как бы одновременно в разных эпохах. Реформы, смена общественного уклада, радикально меняющая жизнь сотен тысяч людей в центре, тонет, нейтрализуется “косностью” и “отсталостью” провинции. Но это уравновешивание, сдерживание и обусловливает жизненную устойчивость. Ведь в подобных чрезвычайных ситуациях современные высокоразвитые общества очень быстро впадают в панику, истерику.
Освободившаяся от коммунизма Россия сможет решить свои проблемы. Нелегкий жизненный опыт “социалистической” жизни воспитал в людях смекалку, умение при полном отсутствии реальных социальных служб помощи со стороны государства, опираться на семейные, дружеские, вообще неформальные связи. В сочетании со становящимся доступным современным “ноу-хау”, приходящим с Запада, эти специфически русские черты характера способны дать поразительные результаты.
2)
Древнегреческой культуре было присуще наиболее тонкое, дифференцированное и в этом смысле непревзойденное представление о любви. Там для нее имелись даже три разные обозначения - в зависимости от ее целенаправленности, характера и содержания.
Страстную устремленность души, связанную как с переживаниями природно-инстинктивного свойства, так и с обостренным чувством красоты, переходящим в непреодолимое желание обладать ее носителем, называли э р о с о м. При этом объект эроса всегда индивидуален. И этот вид любви имеет как бы восходящий характер, устремленный снизу вверх к предмету восхищения.
Ф и л и я - иной тип любви. Это близость душ, пронизанная сердечной добротой, взаимная привязанность. Ее объектом является особый круг связанных тесной дружбой людей. И характер этой любви - как бы уравновешивающий. Будучи, как и эрос, строго избирательной, Филия тем не менее свободна от страстных восторгов и возможна только между равными, достойными друг друга друзьями.
Пронизанное же человеческим добросердечием духовное единение, преодолевающее границы такого избранного дружеского круга, направленное фактически на всех людей, на любого из них, называли а г а п е. В отличие от первых двух видов любви этот имеет, можно сказать, “нисходящий”, жертвенный характер. Когда евангелист приводил слова Христа Иисуса о любви к врагам, он пользовался словом “агапе”.
В христианской культуре углубляется деятельный, активный и преображающий аспект такой жертвенной любви. Известное изображение силы любви дано в повести Бернет “Маленький лорд Фаунтлерой”. Любящий своего деда ребенок побеждает отчуждающую его от людей аристократическую гордыню и пробуждает в этом уже, казалось бы, неспособном ни к какому внутреннему изменению человеке доброжелательное отношение к другим людям. Такая любовь необходимо приводит к возрастанию творческих способностей человека, она обладает таинственной преображающей силой. Любящий делает своим видением и д е и любимого его таким, каков он в идее, - говорит Н.Гартман в своей “Этике”.
Более того, активная жизненная позиция, деятельное позитивное участие в жизни ближних уже сами по себе, по своей природе принадлежат сфере добродетели любви. “Любовь выше всего. Если ты находишь, что в тебе любви нет, а желаешь ее иметь, - делай дела любви, хотя сначала без любви. Господь увидит свое желание и старание и вложит в сердце твое любовь”, - такой совет дает старец Оптиной пустыни Амвросий, видевший в своей келье Льва Толстого и Достоевского, Владимира Соловьева и Константина Леонтьева.
3)
Леонид Андреев (1871-1919), потрясенный происходившей на родине гибелью всех человеческих ценностей, выброшенный смерчем революции из России, но не в силах от нее оторваться и словно в ожидании чего-то томившийся совсем близко от Петербурга, в Финляндии, и часами с тоской разглядывавший в бинокль Кронштадт, купол его собора, писал там за несколько месяцев до смерти: “В истории “великая русская революция” займет исключительное место как небывалый дотоле момент, когда частью мира правил, как самодержец, коллективный Дурак...”
(Цитировано по “S.O.S.” - сборнику последних дневников, статей и писем Л.Андреева, М., изд.”Atheneum-Феникс”, 1995).
4)
Уже в 1926 году в Германии, в русском эмигрантском философском журнале "Путь" появилась заметка на немецком языке о русской религиозной философии (без подписи). Позднее в издательстве Бека вышли два тома "Восточного Христианства" с отрывками из работ Чаадаева, Аксакова, Хомякова, Леонтьева, Соловьева, Флоренского, С.Булгакова, Л.Карсавина. В двухтомник вошли также обширные предисловия и исследования Эренберга, знакомившего Европу с русской религиозной мыслью.
И не одно это издательство работало в Германии в этом направлении. Католический журнал "Грааль" печатал статьи С.Франка, Л.Карсавина, П.Сувчинского, И.Ильина. Появлялись сборники, посвященные русской философии, в особенности Вл.Соловьеву и учению о Софии. Переведена было книга Н.Бердяева "Миросозерцание Достоевского, наряду с другими его работами. Уже тогда готовилось издание Полного собрания сочинений Вл.Соловьева.
Можно отметить, что в этой атмосфере начинался и диалог русской и западной философской мысли. Достаточно вспомнить о неоднократных встречах и беседах Льва Шестова с родоначальником современной феноменологии Эмилем Гуссерлем.
В 1929 году к юбилею Достоевского вышла книга Кампана "Достоевский в Германии". А до этого в Мюнхене один за другим выходили тома с воспоминаниями А.Г.Достоевской, ее дневники, неосуществленные планы Достоевского к романам, различные материалы, связанные с его творчеством и жизнью.
Такая энергичная издательская деятельность соответствовала той роли, какую играл Достоевский и вообще русская мысль в идейном развитии западного мира.
______________
Необходимое пояснение
Оккультные, эзотерические аспекты темы Софии, как они затронуты в антропософской духовной науке, желающий легко может найти в различных изданных лекциях Рудольфа Штейнера, а также в ряде книг антропософских авторов. Мы же, в этом кратком обзоре, по приведенной уже однажды выше причине, более всего хотели бы бросить взгляд на отражение этой темы у некоторых представителей русской мысли в ХХ веке.