О «тёмной неизвестности» и «светлой полной ясности».

Трудно преувеличить степень актуальности обозначенной в подзаголовке темы – в равной мере и для готовящих соответствующие тексты к опубликованию, и для множества тех, кто так или иначе неизбежно полагаются как на принципиальную возможность, так и на способность переводчика и редактора в полноте донести до них содержание, а в идеальном случае – и формальные особенности первоисточника. И тем не менее можно видеть, насколько неартикулированно и лишь как-то подспудно эта повседневная для многих проблема десятки лет сопровождает индивидуальную и групповую работу в соответствующих сообществах. У одних время от времени её реальность проявляется в чувстве неудовлетворённости – вплоть до самой уничижительной оценки качества перевода и попыток самим приблизиться, обложившись словарями и грамматическими справочниками, к тому Главному и ценнейшему в тексте, что было утрачено, по их ощущению. Другие, напротив, годами предпочитают на общих встречах или занятиях благоговейно декламировать невнятный и неудобочитаемый текст при общем молчаливом признании как бы и необязательности его элементарного благозвучия и содержательной ясности – словно бы сама особая ситуация таких собраний эту необязательность предполагает. Либо же картина выглядит, как сейчас любят говорить, «с точностью до наоборот»: звучат чудесные возвышенные строки, имеющие зачастую лишь косвенное отношение к оригиналу… Читателю наверняка знакомы и другие варианты проявления этой коллизии.

Было бы странно обращаться к нашей теме, совсем не напомнив себе – что же мы имеем в виду, говоря о медитировании (прежде всего, чтобы иметь уверенность, что и автор и читатель имеют в виду одно и то же). Как и то, зачем мы это делаем. В иных случаях речь идёт ведь ни больше, ни меньше, как о переживании божественно-духовных Существ, к которому, например, «действительно ведут при серьёзном и самоотверженном их выполнении» медитации Антропософского Календаря души (GA 143, лекция 7.05.1912: GA – Gesamtausgabe, Полное собрание трудов и лекций Рудольфа Штейнера).      

И конечно, исключительно важно и интересно знать – а каково же отношение к этой проблеме, как и вообще к медитативной работе, тех, кто стоит у самих оккультных истоков этих подлежащих переводу речений, их создателей и «соавторов» – в самом высоком, эзотерическом смысле такого определения. В нашем случае это прежде всего, конечно, Рудольф Штейнер. Поэтому  в рамках статьи предпринят и небольшой обзор соответствующих его высказываний. Он естественным образом ограничивается и определяется той стороной темы, что выражена в заголовке словами самого Штейнера. Неоднократные же и углубленные рассмотрения вообще природы и практики медитации, необходимой сопутствующей ей повседневной внутренней работы, возможных (и немалых) опасностей и т.д. – всё это в достаточном объеме содержится в лекционном наследии и изданных трудах Штейнера. Можно упомянуть в этой связи и работы таких его известных последователей, как А. Штеффен, Фр. Риттельмейер, М. Чехов, Г. Кюлевинд. Здесь же такой обзор должен лишь прояснить его принципиальное отношение к одному из важнейших качеств медитативной работы, влекущему за собой и соответствующую позицию переводчика или редактора текстов, служащих  этой работе.

Ну и, думается, излишне говорить, что, при всей убеждённости автора во всём ниже  высказанном, последнее – не больше чем его частное мнение и его личное понимание проблемы. Представлена, конечно же, лишь одна из возможных точек зрения и единственно в качестве приглашения к обсуждению затронутой темы. Ведь как раз упомянутая её неартикулированность, некая  странная  всеобщая готовность смириться с  любым качеством переводов – всё это и послужило появлению этих заметок.                                                

Важнейшая часть труда переводчика текста для медитации и его редактора  прежде всего имеет целью передать смысловую, содержательную сторону медитативного речения, данного эзотериком или почерпнутого из наследия мировой мудрости.

Уразумение – умозрение – переживание: только такой путь представляется единственно правомерным в нашу эпоху для интимно-медитативной работы. Медитация, то есть подлинное умозрение – «созерцательное размышление» или «умное делание» по традиционному определению, – если она желает оставаться на твердой почве здоровой и уравновешенной душевной жизни, обходящейся без расплывчатой мечтательности либо пьянящей экзальтации, никак не может предполагать игнорирование, не говоря уже о каком-либо уничижении человеческого мышления как такового. Это было бы недостойно жизненной задачи сегодняшнего человека. Не говоря уже просто о той роли естественного доверия  души к мышлению, о которой Рудольф Штейнер говорит в самом начале первой же главы своего «Порога духовного мира», посвященной как раз медитированию: без этого доверия душе грозила бы утрата всякой жизненной уверенности, попросту прекращение здоровой душевной жизни.

Что касается самого содержания и характера медитации, человек «…не должен „мистически“ на неё смотреть, но и слишком легко он не должен на неё смотреть. Медитация должна быть чем-то совершенно ясным в нашем современном смысле. … [медитативное] изречение должно быть обозримым, как математическая формула, и это главное» (GA 214, 20.08.1922).

Почему это так? – Содержание изречения не должно быть «почерпнуто из подсознательного или бессознательного, которое бы нас одолело, ибо содержание тогда не было бы для нас очевидным, к нему ведь оказались бы примешаны всевозможные обрывки ощущений и чувств» (там же). «Мы должны брать легко обозримую мысль. Ибо если она не такова, мы подвергаемся всем возможным подвохам (Rankünen) со стороны собственной организации. Мы ведь совершенно не подозреваем, сколь велика сила внушения, исходящая от реминисценций жизни и тому подобного. Стоит только задаться какой-то сложной мыслью, тут же являются, откуда только можно, демонические силы и принимаются внушать то или сё нашему сознанию. И лишь тогда можно быть уверенным, что живёшь в медитации, сохраняя полнейшее благоразумие (Besonnenheit) – абсолютно то же самое благоразумие, с каким обычно стоишь в жизни, находясь в полном сознании, – если берёшь действительно вполне обозримую мысль, в которой не может таиться ничего другого помимо переживаемого нами чисто мыслительно» (GA 234, 1.02.1924). [Здесь и всюду далее в цитатах выделено нами – А. К.]. 

В то же время полноценное восприятие содержания медитации, включающее его элементарное понимание – это вовсе не то обычное повседневное интеллектуальное «перетасовывание понятий», о котором Штейнер говорил однажды, отвечая в ходе лекции на вопрос слушателя о медитировании (GA 316, лекция 21.04.1924; русск. пер.: «Медитативные рассмотрения…», Ереван: Ной, 1995). Для самой медитации «не требуется ничего интеллектуального, вы должны пребывать в области конкретных представлений» (там же, С. 154). Но при всей выключенности «интеллектуальной устремленности» при медитировании, вначале содержание медитации «должно быть воспринято в том виде, в каком оно дано. Подобное восприятие является чистым восприятием, и даже, я бы сказал, дословным, буквальным. ...Вы приводите свой интеллект в молчание, вы просто переноситесь в содержание слов, вслушиваясь в него не внешним, а внутренним слухом. Вы вслушиваетесь в то содержание слов, в которое вы переместились».

Надо ли говорить, сколь ответственна задача, стоящая перед переводчиком или редактором – адекватное предоставление медитирующему этого содержания, этой упомянутой Штейнером «области конкретных представлений». Именно им ведь предназначено в последующем ходе медитации «перестать быть предметом простого понимания» и начать реально действовать на человека. И вот тогда «над содержанием медитации начинает работать ваш внутренний человек…» (там же, С. 143-144).

О положении, в котором практически всегда оказывается взявшийся за перевод медитативного текста, красноречиво говорит признание, сделанное издателями в конце только что цитированной книги: «Передать в переводе все смысловые и ритмические особенности медитаций – задача едва ли разрешимая» (там же, С. 243). 

Известным же попыткам все-таки передать даже мантрическую сторону иных медитативных текстов путём педантичного перенесения их ритма, размера, стопы и т.п. в русский перевод практически всегда неизбежно – и подчас сознательно – приносится в жертву попросту само содержание изречений. А оно для нас всё-таки в первую очередь в чем-то другом, нежели размер, ритм или иные элементы, хотелось бы сказать, «телесности» текста, как бы ни было всё это важно в оригинале и как бы ни «эфирна» была эта «телесность». (Оговоримся сразу: это говорится только в связи с проблемой перевода. Действенность и необходимость восприятия этой «телесности», изначально данной на родном языке, можно ощутить, обращаясь, например, к бытующим столетиями молитвенным формулам, дававшимся старцами и подвижниками, да хотя бы просто к сказкам с присущими им зачинами и повторами, и т. д.). С другой стороны, нельзя забывать об эзотерическом источнике этих изречений, и именно мантрический характер оригинала заставляет отказаться от подобных попыток, ведущих лишь к имитации этого характера в условиях совершенно иного звучания на другом языке.

В то же время лишь безусловной благодарности заслуживают те немногие переводы, где достигнуто максимально возможное равновесие между относительно полной передачей содержания и посильным воспроизведением интонации, а то и каких-то элементов формального своеобразия оригинала. 

Собственно, как только подступаешь  к этой теме, сразу же встаёт изначальный вопрос: да правомерно ли вообще переводить медитативные тексты, если определённо невозможно не только мантрический, но и смысловой элемент перенести в абсолютной полноте в родной язык? Смирившись с неразрешимостью задачи передать на нём звучание, ритмы изречений, надо ли пытаться всё же передать хотя бы в возможной мере заключённое в них содержание, смысл, Слово? Ведь речь идёт о внутренней работе человека с этим.

Ясный ответ даёт неоднократное принципиальное согласие Рудольфа Штейнера на перевод медитаций; можно найти этот ответ и в приводимых в конце этой статьи его высказываниях. 

Здесь же хотелось бы обратиться к знакомым многим из нас примерам из общей переводческой практики прошлого. Ведь схожие проблемы встают и перед переводчиком иного рода текстов – не предназначенных для медитации. Вот случай полярно противоположного подхода к своей задаче двух замечательных, по-настоящему крупных личностей в русском антропософском движении. 

Как благодарны должны мы быть за прекрасный в художественном отношении перевод Драм-мистерий Штейнера, выполненный ярким и самобытным философом, поэтом и переводчиком Николаем Николаевичем Белоцветовым (1892–1950)! Этот перевод прекрасно передает их духовное наполнение, возвышенность и психологическую напряжённость, а в соответствующих местах  –  задушевную интимность, идеально подходя для создания необходимой сценической атмосферы при постановке этого уникального для современной культуры произведения. А обращаясь к немецкому тексту Драм, обнаруживаешь поразительно точное и неукоснительное воспроизведение в русской версии ритма, размеров оригинала благодаря буквально тому же количеству слогов и полному совпадению ударений практически почти в каждой строке – и это при объеме текста более пятисот страниц в немецком издании! Главное же, видишь, сколь поразительно малым при этом удалось пожертвовать – в отношении точности, адекватности передачи содержания. И всё же ловишь себя на мысли, что вот даже этого малого не хотелось бы терять в произведении не просто драматического жанра, но являющемся в то же время созданием великого духовного исследователя. 

Движимый, по-видимому, тою же мыслью, и осуществил впоследствии новый перевод Виталий Александрович Богословский (1902–1989), также антропософ первого поколения – из «младшей» его ветви, – профессор истории ленинградского университета, знакомый некоторым из нас еще по семидесятым годам истекшего столетия. Кроме Драм-мистерий известны многие его переводы текстов Рудольфа Штейнера, включая  посвященные кармическим взаимосвязям тома, а также его частичная редакция анонимного перевода «Тезисов антропософии» (GA  26) и перевода К. Н. Бугаевой двух обширных циклов лекций Штейнера о «Фаусте» Гёте (GA  272, 273). Ему же принадлежит и один из переводов Антропософского Календаря души (GA  40) . И переводы эти ценятся работающими с ними как наиболее близкие к оригиналу, прозрачные по смыслу и относительно благозвучные.

Но вот обращаешься к его переводу Драм-мистерий. Прежде всего – он прозаический, и бросается в глаза несвойственная другим работам Богословского какая-то тяжеловесность стиля, иногда просто причудливо звучащие пространные фразы. Постепенно становится ясно, что это просто сугубо научный перевод, призванный донести до нас все драгоценные реалии, в том числе оккультного свойства, содержащиеся в монологах, ремарках и т. д. этого, несомненно, эзотерического произведения. То есть, переводчик изначально поставил перед собой иную задачу, нежели создание русской версии, пригодной для сценического воплощения. Благодаря чему в русском фонде наследия Штейнера появилась в числе прочего и возможность более углубленного постижения всех аспектов содержания Драм для их постановщиков и исполнителей, как и просто исследователей – наряду с незаменимым для постановок поэтическим переводом Белоцветова.

К чему-то «среднему» между этими двумя можно условно отнести перевод Марка Владимировича Шмерлинга (ок. 1895–1982), известный с 1970-х годов. Ему присущи и достаточная ясность, и более свободная поступь, не привязанная жёстко к метрике оригинала, но сохраняющая его благородный размеренный ритм. 

В русской культуре перевод Богословского можно сравнить лишь с «Фаустом» в прозаическом переводе 1902 года (считающемся попросту подстрочным, что, конечно, далеко не так) Александра Соколовского (1837–1915) – уникальной уже давно библиографической редкостью. Причем, перевод трагедии снабжён обширнейшими примечаниями, объясняющими кажущиеся сомнительными варианты перевода, с приведением слов и оборотов немецкого подлинника.

А еще раньше похожий прозаический перевод «Фауста» осуществил и издал замечательный подвижник русской культуры Пётр Вейнберг (1831-1908). 

Все эти переводы сохраняют ценнейшие для антропософа, да и любого серьёзного исследователя, подробные описания обстановки мест действия трагедии, архитектуры зданий соответствующих эпох, особенностей убранства и одежды, оккультные образы элементарных существ, мельчайшие атрибуты колдовского «обихода» и т. д. Тогда как в известнейших переводах Николая Холодковского и Бориса Пастернака очень многое из этого просто исчезло как несущественное, либо неузнаваемо видоизменено в целях благозвучия, сохранения ритмов и т. д. Однако сама степень владения словом обоих этих выдающихся русских мастеров, несомненное наличие у них особого чутья в этой сфере говорит о множестве ситуаций, когда вполне гармонично присутствующие в оригинале элементы текста, в том числе и весьма немаловажные, в принципе невозможно включить в тот же текст в условиях другого языка при сохранении жанра произведения. (С Пастернаком, в силу обстоятельств, нам сегодня и так всё ясно, а относительно Холодковского стоит напомнить, что, будучи крупным ученым-биологом, академиком, автором множества научных трудов и научно-популярных книг, он, помимо «Фауста», перевел ряд чрезвычайно различных по характеру произведений Байрона, Лонгфелло, Шиллера и других знаменитых авторов, включая удивительную поэму «Храм природы» Эразма Дарвина, врача, натуралиста и поэта, деда Ч. Дарвина).  

Помимо других достоинств упомянутых переводов важно то, что каждый из их авторов честно и последовательно осуществил в них свой принципиальный подход к делу – возможно более точной передачи в одних случаях, или же создания высокохудожественной русской версии – в других. Ведь при переводе случается подчас своеобразное «смешение жанров» внутри одного текста – не в последнюю очередь и в случае текстов для медитации, ­– когда возникший было настрой, цельность восприятия может нежданно прямо-таки улетучиться, если, скажем, возвышенная и торжественная поступь строф соответственно звучащего изречения внезапно словно спотыкается о неуместное педантично-уточняющее словосочетание, либо, напротив –  в аскетично-сдержанную лексику текста вторгается цветистый эпитет, эмоционально приподнятое выражение. Ограничимся этой парой возможных примеров-антиподов; разных вариантов неудач, когда переводчику изменяет чувство стиля, ослабевает владение единством текста и т. д., к сожалению предостаточно. Так что в этом отношении приведенные имена и переводы могут служить хорошими ориентирами и образцами для нынешнего переводчика при работе над различными по природе текстами.

Учитывая такие образцы и такой опыт, что же можно сказать об идеальном или хотя бы просто приемлемом переводе медитативного текста? Представляется, что он предполагает посильное сочетание обоих этих подходов, лучше сказать – гармоничное их равновесие.

Насколько трудно этого достигнуть, можно видеть на примере замечательного по-своему перевода Антропософского Календаря души, выполненного, по-видимому, в 20–30-х гг. прошлого столетия Игорем Миллером и признаваемого многими как один из лучших.*

(Несколько редакторских, так сказать, коллизий, приводимых далее, связаны как раз с этим неоднократно переводившимся в России сборником недельных изречений – по причине нашей многолетней текстологической работы с ним).

Этот перевод схож по характеру с белоцветовским переводом Драм-мистерий, вероятно, даже превосходит его в отношении практически полного построчного совпадения в ритме с немецким оригиналом. 

На этом сходство и кончается, прежде всего просто по причине совсем разной степени точности, адекватности «в малом» этих переводов (не в пользу работы Миллера), главное же ­– в силу совсем разной специфики этих двух созданий Рудольфа Штейнера.

Да, чисто духовные, сверхземные события, имевшие однажды место, отображены в Драмах-мистериях в обстановке других времён, в действиях и взаимоотношениях относительно небольшого круга людей. Но сценическая природа этих произведений предполагает в числе прочего естественное всё-таки наличие бытового элемента, минимального хотя бы описания ландшафта или обстановки помещений в авторских ремарках и т. д. А при переводе монологов и диалогов персонажей, даже при существенных перестановках, лексических заменах и т. п., их возможно передать практически без потерь, речь ведь, помимо духовного содержания, всегда идёт и о многообразных реалиях внешней и внутренней, психологической жизни ряда конкретных людей, их порой нелёгких взаимоотношениях. Без этого перед нами предстали бы некие условные, символические фигуры, изрекающие духовные истины. Возможно, в современной культуре можно было бы и такой жанр представить себе, но Драмы-то в оригинале совсем не таковы.  

В отличие от этого, Календарь души представляет собой в высшей степени концентрированное изображение по сути космического душевно-мирового процесса в связи с сезонной поступью природной жизни, подчас драматических взаимоотношений человеческой души и Мирового Духа. Во всех его 52-х строфах – лишь эти два «действующие лица»: Я человека, живущее в его волевом существе, чувствах и мышлении, и Мировое Я, выступающее в своих разных аспектах – от Мирового Бытия и Мирового Слова до Мирового Света и самой Природы. Их взаимоотношения в известном смысле всегда «просты», элементарны и исключительно определённы. Поистине макрокосмическая значимость, как и роль этих взаимоотношений в душевной жизни человека неизмеримо ограничивают при переводе текста допустимую степень вариативности во всех отношениях, почти не оставляя возможности лексических замен без ущерба адекватности передачи. Не говоря уже о том, что, обладая несомненно высокой художественной ценностью, текст Календаря всё же предназначен в первую очередь совсем для другого, нежели, скажем, декламирование перед слушателями.  Именно в силу своего иного, чем те же Драмы-мистерии, предназначения он и требует при переводе неукоснительной точности и адекватности уже не столько в отношении формы, но в высочайшей степени в отношении максимального построчного – смыслового и лексического – соответствия оригиналу. И вот именно это должно было там или здесь неизбежно приноситься в жертву в данном переводе Н. Миллера в пользу поставленного как цель практически полного воспроизведения ритма в каждой строке, не говоря уж о вполне достигнутой поэтической красоте и возвышенности звучания. К сожалению, приходится подчеркнуть эту неизбежность. Тут, как говорится, «или – или»...  И если Белоцветову, благодаря большей его приверженности предназначению текста, удалось создать русскую версию Драм во всей их  специфике без значительных содержательных утрат в «малом» и «частном», то с переводом Н. Миллером Календаря души дело обстоит иначе.

При этом важно заметить, что Календарь как раз позволяет в относительно большой степени сохранить равновесие между сохранением художественного элемента и максимально адекватной передачей содержания благодаря упомянутой концентрированности, можно сказать, аскетичности своего содержания. Ведь, как было сказано, в нём, по сути, выступают лишь Макрокосм в ряде своих ипостасей и Микрокосм, представленный человеческим Я. Соответственна и степень необходимости лишь в исключительных случаях жертвовать чем-то ради точности перевода. Иное дело, если эта точность минимизируется, например, из-за постоянного опасения нарушить внешний ритм звучания строфы...

Можно представить, какого огромного труда стоило достижение отмеченных выше достоинств этого перевода, заслуживающего, как и работа Белоцветова, без преувеличения названия подвига. Но речь-то идёт об изречениях, данных эзотериком для медитативной работы, и здесь не может не играть своей действенной роли помимо прочего и определённая, например, строка за строкой последовательность содержащегося в них. Конечно, другой язык, даже при самом педантичном следовании тексту в процессе перевода, в числе прочего в каких-то случаях потребует и нарушения этой последовательности, хотя бы в силу разного синтаксиса двух языков, и непрямого перевода отдельных слов. И задача как раз в том, чтобы в медитативном тексте свести всё это к минимуму, подчас и за счёт относительной утраты благозвучия, каких-то художественных особенностей, но и, конечно же, не превращая перевод в простой подстрочник. В данном же случае вероятное стремление воспроизвести и мантрический элемент путём абсолютного сохранения ритмики оригинала не могло не пойти в ущерб упомянутому построчному соответствию ему – смысловому и лексическому.

Пишущий эти строки должен признаться, что в силу сказанного долгое время вообще предполагал за Миллером не очень высокую степень владения немецким. Это продолжалось до одного случая, можно сказать, лингвистически-детективного свойства.

Много лет ощущалась какая-то неудовлетворённость, доходившая до недоумения, в связи со словами изречения Четвёртой недели: «Я чувствую существо (или сущность) моего существа…» („Ich fühle Wesen meines wesens...“). Лишь так, казалось бы, должна переводиться эта строка, и так она и звучит фактически во всех известных переводах. Но её содержание прямо противоречило всему настроению этого времени и контексту всех соседствующих изречений, гласящих как раз о забвении самого себя, отдаче себя мировому откровению, саморастворению в нём. Наконец, при обращении за разъяснением поочерёдно к двум коренным немцам, притом – славистам, притом – антропософам, был получен ошеломляющий ответ. При этом оба весьма удивились вышеприведенному прочтению. Ведь отсутствие артикля при первом Wesen любому немцу укажет здесь на множественное число... Притом это и довольно устойчивое выражение – что-то вроде русского «моего поля ягоды» и т.п.

И вот, во всём ряду русских переводов, с их «существом» либо «сущностью моего существа» здесь, единственным исключением оказывался… перевод Игоря Миллера! «Существ себе подобных чую…» – вот что стоит у него в этом месте и что всегда до этого воспринималось как прямая ошибка. Его весьма вероятное, судя по фамилии, происхождение из двуязычной среды российских немцев просто исключило здесь неизбежную для других радикальную ошибку и позволило совсем близко подойти к наиболее адекватному: «существ одной со мной сущности (природы)» или «родственных (сродных) мне существ».

Оставалось «всего лишь» как-то обозначить, что же за существа имеются здесь в виду. Сразу же стало ясно: а вот это уже как раз выходит за рамки задач переводчика. Эзотерическая природа такого текста оставляет прерогативу толкования в таких ответственных случаях персонально за теми, для кого он предназначен – за каждым медитативно работающим с ним. Здесь, как и в ряде других изречений Календаря, лишь реально вживаясь в контекст всех соседствующих строф, в отображаемую ими атмосферу данного момента года, можно надеяться на верное истолкование для себя действительно неясного места. Показательно, что подобная неясность во многих случаях в равной мере сохраняется и для носителей языка оригинала, в чём нам неоднократно приходилось убеждаться.

Что же касается «существ» Четвёртого изречения, возможно, неким ориентиром для их «распознания» можно было бы счесть «главных действующих лиц» ближайшего, Пятого, а также Второго и Восьмого изречений. Излишне говорить, что это наше предположение должно лишь таковым и оставаться в ряду иных допущений. Как сказано, перед нами тот случай, когда последнее слово каждый раз за тем, кому предлагается пройти этот путь – от уразумения и умозрения к переживанию.       

Остаётся сказать, что после описанного эпизода автор этих заметок, в ходе продолжающейся работы по созданию возможно более адекватной русской версии этих изречений, нередко в трудных случаях обращается с целью перепроверить себя к переводу Миллера. Вот история со вторым, можно сказать, «камнем преткновения» практически для всех переводчиков Календаря. В конце изречения 28-й недели читаем:

Erfüllung manchem Wunsche leihen,
Dem Hoffnung schon die Schwingen lähmte.
буквально: Дать/даровать исполнение желанию,
Которому надежда уже сковала/обессилила/парализовала/ крылья.

Более странную роль, действие надежды – являющейся к тому же одним из четырёх главных духовно-душевных Начал Календаря – трудно себе представить. Но manchem и Dem оригинала дают только это единственное прочтение. Выйти из положения можно, просто игнорируя стоящее в немецком тексте, отнеся его к вероятной давней ошибке типографии, описке автора и т.п. и как-то иначе переведя последнюю строку. (Хотя, заметим попутно, в опубликованном факсимиле оригинала совершенно ясное написание этой фразы, как и в первом примере, не допускает разночтений).

Все известные переводы и демонстрируют разные варианты такого «решения проблемы». Не то у Миллера. У него здесь стоит: «И совершиться дать желаньям,/Уж обескрыленным надеждой».

Настоящий образец адекватного, притом вовсе не буквального, вполне художественного перевода!

В обоих приведенных случаях переводчик остался полностью верен оригиналу, смиренно, можно сказать, оставив загадку загадкой. Совершенно таковой она ведь оба раза остаётся и для антропософов-немцев. В этом каждый может удостовериться, обратившись к кому-то из них. Другое дело, что известно по крайней мере одно удовлетворительное толкование этого места (Х. Л. Хаудувером в 1975 г.), приведенное в нашей работе «Год души» (СПб.: Изд-во им. Вл. Соловьёва, 1998. С. 91-92; 2000. С. 141-142). Но и здесь последнее слово всё же за каждым, для кого это становится внутренне актуальным в процессе медитативной работы.

Оба примера свидетельствуют о прекрасном, по-видимому, владении языком, что не помешало Миллеру оставаться верным видению своей задачи при переводе Календаря души, и это была отнюдь не задача перенести с возможной точностью каждую строку оригинала. 

Но как раз в отношении такого текста, как изречения Календаря души, насущно необходимо всеми способами – даже и жертвуя в крайних случаях благозвучием либо прямым переводом отдельных слов – передать максимально точно содержание переживания, которому предстоит предаться медитирующему. Только этому должны служить эти жертвы, и тогда они остаются исключительно редкими. Если же они служат чему-то иному, например, неукоснительному построчному соблюдению ритма, размера оригинала, тогда они неизбежно становятся просто обычным делом на протяжении всего текста.

Вот что можно заметить, например, лишь в двух праздничных, одних из ключевых в Календаре, изречениях в переводе Миллера. В Двенадцатом, связанном с Иоанновым днём, стоит «и плоть свою покинув, …» вместо совершенно определённого в оригинале: «самого себя покинуть» (курсив всюду наш –А.К.). А в завершающей фразе, всегда важнейшей в изречениях Календаря, буквально: «стремясь обрести себя лишь в Мировом свете и Мировом тепле» – можно отметить утрату этого «лишь», как, впрочем, и «Мирового» в обоих случаях. Кроме того, в начале строфы глагол zwinget переведен как велит, вопреки однозначному его значению заставлять, даже принуждать, а отнюдь не просто, скажем, побуждать и уж никак не велеть. Буквализм – не самое лучшее явление в переводах, и в каком-то ином контексте приведенную замену вполне легко себе представить. Но в нашем-то случае она просто не отвечает атмосфере этого и всех соседствующих изречений. Велению ведь можно и не внять, и не последовать, тогда как «великолепие красоты Вселенной» в данном изречении и в контексте всей этой части Календаря фактически, на деле заставляет человека «самого себя покинуть», продолжая и усугубляя мистерию, можно сказать, «сезонного похищения» человеческого Я, утраты им себя в мире внешних восприятий, отображённую в нескольких предшествующих изречениях и возникшую как угрожающий мотив уже в Седьмом. Странно встречать здесь это «веление», когда «повелеваемое» свершается уже несколько недель и достигло здесь апогея, что подтверждает первая же строка следующего изречения: буквально «И когда я в высотах внешнечувственного», откуда последнее, кстати, у Миллера исчезло (у него: «Когда я на самых вершинах»). Подобное же указание (Menschensinn) на внешнечувственные восприятия человека исчезло в этом переводе и из первых строк Первого, Пасхального изречения, хотя их роль в это время года постоянно подчёркивается в начале Календаря.

Таким образом, налицо заметное смещение или утрата важных акцентов содержания оригинала. И никакой иной причины этому, кроме связанности задачей неукоснительного сохранения ритма оригинала, усмотреть невозможно, зная уже за Миллером определённо высокую степень владения немецким.  

При всём том было бы нелепо говорить о полной неприемлемости или малоценности именно этого перевода. Ведь он неизмеримо ближе к оригиналу, чем, скажем, иные поэтические переводы и переложения сакральных, эзотерических текстов. При том, что последние в лучших своих отражениях занимают особое место в мировой культуре. В конце концов, имея ряд прекрасных переводов, скажем, «Песни Песней» Соломона или «Божественной комедии» Данте, исследователи и сегодня не могут сказать с уверенностью, чем они в действительности являлись для своего времени и остаются для нас – памятниками древнееврейской и средневеково-христианской эзотерики, или же прекрасным, возвышенным гимном чувственной любви в первом случае, и своеобразной энциклопедией позднего средневековья, выполненной в традиционном тогда жанре видения – во втором. Зато, например, известные по популярным изданиям и граммофонным ещё записям переводы и переложения – сначала на английский, а с него на русский – из Ветхого завета вызывают просто отторжение у человека с мало-мальски развитым чувством языка и жанра. Не спасает положения и великолепное исполнительское мастерство Иннокентия Смоктуновского. Можно вспомнить и знаменитое изложение Евангелий, предпринятое Львом Толстым – трудно вообразить что-то более рассудочно-нравоучительное, полностью лишённое сакрального элемента. А причина проста: здесь великий мастер изменил природе, «жанру» великого Провозвестия при осуществлении своей высокой, но чисто идеологической задачи.

В отличие от этого, можно легко представить, в какой степени перевод Игоря Миллера способен подвести склонную к этому душу к возможности проникновенного сопереживания Мирового становления, внимательного вчувствования в божественное бытие Природы, чуткого восприятия голосов и ритмов природной жизни. Не говоря уже о его лексическом богатстве и присущем ему благородном звучании русской речи, которые, похоже, вот-вот навсегда покинут наш сегодняшний язык... Почему бы, собственно, кому-то и не предпочесть именно такой перевод? А наряду с этим для медитативной работы должна быть признана необходимость русского текста, позволяющего с возможной полнотой «пребывать в области конкретных представлений», по приводившемуся выражению Рудольфа Штейнера, – исключительно тех, что запечатлены в оригинале. 

В связи с отмеченным преимуществом Игоря Миллера как явного выходца из немецкоязычной среды, хотелось бы вообще порекомендовать берущемуся за перевод, и прежде всего за перевод медитативного текста, обращаться при любой возможности за помощью к носителям языка, притом  достаточно высокого культурного уровня.

Выше уже был приведен случай, когда общая для всех ошибка в переводе одного места в Календаре души была бы просто невозможна для немца из-за простого отсутствия артикля в тексте. А вот совсем недавний пример. Привычное для всякого работающего с Календарём ясное и однозначное «Божественное Существо» („göttlich Wesen“) Восьмого изречения опять-таки вызвало удивление немца-антропософа. Оказалось, что и здесь нашим переводчикам ничего не сказало отсутствие артикля. В данном же контексте оно указывает на отсутствие персонификации и некую неполноту, фрагментарность обозначаемого этими двумя словами, в отличие, например, от „ein Gotteswesen“ Десятой недели. Самым точным переводом было бы «нечто, кое-что от или из…».

Другое дело, что такое «открытие» приводит к новым затруднениям. Ну как прикажете это передать в русском тексте? Не говоря о граде насмешек и понятном возмущении со стороны встретивших этакое «кое-что» в тексте медитации, надо ведь подумать и о том, кто, быть может, сотни, если не тысячи раз будет это внутренне проговаривать, а кто-то и во всеуслышание торжественно произносить на общих встречах… На беду, носитель языка почти никогда не может подсказать от себя приемлемый русский вариант. Так и здесь, даже будучи славистом, этот человек не мог ничего предложить помимо «нечто Божественного», «божественной субстанции», «части божественного Бытия» и т. п. Легко представить, как неуместно квази-философски это бы выглядело и звучало в изречениях. Однако и само на редкость многозначное слово Wesen обязывает переводчика не удовлетвориться первым-вторым его значением в словаре, а исходить из контекста всей строфы, а в нашем случае и из содержания соседствующих изречений. Тем более, что в знаменитом «Тиандере», компетентнейшем словаре – современнике Штейнера, первым значением Wesen выступает как раз бытие, а отнюдь не существо, как в большинстве сегодняшних словарей, отразивших это произошедшее со временем смысловое смещение.  В начале же прошлого столетия двуязычный словарь зафиксировал существо (в персонифицирующем смысле) лишь как седьмое из приводимых значений Wesen!

Тут ведь ещё нельзя забывать, что речь идёт об изречении той недели Календаря, что следует за днём Пятидесятницы, и в нём по-своему представлено то, что этот Праздник знаменует для нас. Впору зажмуриться и забыть всё сказанное другом-иностранцем – если бы никуда не исчезнувшая необходимость в данном случае максимально бережно перенести в лоно русского языка оригинал как таковой, а не его доведенный до полной «гладкости», но и полной же неузнаваемости вариант. 

Хотелось бы коснуться ещё одной стороны нашей темы. Адекватное прочтение и перевод любого текста не могут не учитывать время, эпоху его возникновения, существуют способствующие этому историко-филологические направления в науке. Сама лексика «принимающего» языка сообразуется в лучших переводах с культурой обоих языковых регионов соответствующего времени. В случае же с наследием Рудольфа Штейнера наши современники могут быть поистине благодарны судьбе: пока ещё вполне возможно, вовсе не впадая в архаику, уловить в обоих языках присущие его времени тон, атмосферу, саму культуру речи. Существенное значение при этом имеет наличие в распоряжении переводчика не одних только современных двуязычных словарей. Слава богу, в России еще относительно доступны словари начала ХХ столетия. Один из них – уже упомянутый «Тиандер», немецко-русский словарь-«энциклопедия» (СПб., 1911), фактически толковый словарь, главным редактором которого был приват-доцент Петербургского университета К. Ф. Тиандер. Его признавали лучшим и им пользовались крупнейшие переводчики ушедшего столетия. Лев Гинзбург, переведший «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, опубликовал в 70-х гг. целую благодарственную статью об этом создании российских учёных. Не говоря о самой высокой культуре диапазона русской лексики, вполне приемлемого как образец и сегодня в условиях удручающего обеднения нашей речи, в числе достоинств этого словаря, современника Штейнера, надо отметить наличие вторых-третьих значений во многих статьях, практически не бытующих уже сегодня в немецком обиходе. Один пример. При переводе упомянутого, 12-го изречения Календаря души контекст требует в отношении слова „Glanz“ (блеск, сияние и т.п.) в первой строке некоторого смещения значения – от внешне-объективного проявления  как бы внутрь, к ответному душевному впечатлению, вызывающему происходящее далее. Задача не из лёгких. Лишь упомянутый словарь предложил вполне подошедшее «великолепие» с его, так сказать, оценочным характером, отчасти отражающим реакцию души, её восхищение происходящим вовне, тем, что как раз и влечёт, увлекает за собой, возносит – восхищает, как выражались некогда поэты и религиозные подвижники, – душу из внутренней замкнутости в эти недели года.

*

Подчас в отношении какого-то перевода медитаций можно услышать ни больше ни меньше как прямой упрёк в чрезмерной заботе о точности и даже просто элементарной понятности. Это бывает отчасти справедливо в случаях недопустимой утраты из-за этого хотя бы минимального благозвучия либо присущего подлиннику в иных случаях возвышенного тона. Можно понять и ожидание здесь животворного художественного элемента, некое настороженное отношение к буднично, суховато звучащему в результате тексту. Особенно, если помнишь, что «медитация должна быть как жертвенный дым, восходящий к Богам» (GA 264. С. 194, изд. 1984).

Но речь-то, как правило, не о том. Проявляется характерная склонность «искать духовное в “тёмной неизвестности“, в том, „чего нельзя объяснить“, о которой писал Р. Штейнер в заключительной главе «Загадок философии». А ведь цель правильного медитирования так или иначе как раз и есть искание духовной Реальности, постепенная проработка к новому, имагинативному способу мышления, проникающему в духовный мир. Но «существует другой путь, когда в духовный мир желают проникнуть не с проницательным, ясным исследованием, но хотят верить, хотят мистически чувствовать. Тогда духовный мир остаётся неизвестным. И если человек пытается продолжать этот путь предчувствия, мистицирования, то духовный мир становится для него всё более и более неизвестным, … человек в этом случае не приходит в духовный мир, … возрастает невежество» (GA 243. 11.08.1024). «С помощью наших медитаций и концентраций мы лишь тогда достигнем того, чего следует достичь, если пронижем их большими возвышенными целями и станем выполнять со светлой полной ясностью» (GA 266-1, С. 102 (изд. 1996 г.).

И эта светлая, сознательная ясность требуется здесь как раз потому, что, в отличие, скажем, от множества бытующих и сегодня квази-мистических тенденций в этой области, правильная медитативная практика ведёт к тому, что «из каждой медитации устремляется свет в духовные миры, и они могут подойти к человеку до или после медитации» (GA 266-2. С. 425, изд. 1996).

Следует учитывать вообще специфику медитативных текстов. Они ведь имеют, как правило, вовсе не рассудочно-абстрактный, но как раз образный и конкретный характер, даже если включают самые возвышенные спиритуальные представления. Однажды Мария Штейнер назвала это их качество «концентрированной образностью» (в предисловии к первому изданию «Речений истины» - „Wahrspruchworte“ в 1925 г.).

Чувствуешь всю неуместность здесь какого-то сухого умствования, но необходимость лишь того «медитативного внимания», о котором говорил Андрей Белый в своём «Смысле познания» (СПб., 1922; Минск, 1991) и которое, по его выражению, есть первый шаг как раз к освобождению мира восприятий от «понятийного короста» (тем самым, к беспредпосылочному познанию «Истины и науки» и в конечном итоге – к познанию имагинативному).

И первым из таких освобождённых восприятий становится охарактеризованное выше Рудольфом Штейнером чистое восприятие содержания медитации. Реализуется же оно именно посредством усиленного, можно сказать, сфокусированного внимания, направленного на это содержание, а отнюдь не того ассоциативного «растекания мысью по древу» (в иных случаях прямо-таки скакания этой мыси-белки «с древа на древо»), что доминирует в обыденной жизни, как и не путём простого следования логическим связям, правомерного в иных случаях. Ведь именно требующееся каждый раз избавление от того и другого – проблема, знакомая, увы, каждому из нас. Без этого просто недоступно успешное восприятие того, что содержится в медитации и чему мы хотим дать затем в нас действовать – получено ли оно от современного Посвящённого или же от древних Учителей через памятники ушедших культур.

Так что само это содержание настоящей медитации, можно сказать, оберегает себя от пресловутого «перетасовывания понятий», а потому нуждается при переводе на другой язык лишь в максимальной смысловой точности и в максимально же прямой передаче лексики, а не в каких-то «облагораживающих» либо подгоняющих текст под форму оригинала подпорках. Тем более, что иногда само определённое слово «обладает некой магической силой», как было Штейнером охарактеризовано слово покой (Ruhe) в ходе одного из эзотерических уроков (Наставления для эзотерического ученичества. СПб., 2005, С. 156-157).

Но это уже особая, исключительно ответственная тема. Для нас же важно, что данное указание безусловно не распространяется вообще на лексическую «материю» медитативного текста, что и делает всё же возможным перевод как таковой.

К тому же даже и в данном случае было указано, что упомянутая сила какого-то слова реализуется не сама по себе, но стараниями внутренне работающего с ним.

Здесь стоит привести одно разъяснение Рудольфа Штейнера относительно медитирования, данное им одному из своих непосредственных учеников: «Дело не в том, чтобы отвлеченно размышлять относительно этих изречений, но в том, чтобы пару минут жить с ними. Для этого надо прежде всего так усвоить их содержание, чтобы его можно было обозреть единым духовным взором, духовно поставить его перед собой и, не фантазируя над ним, предаться ему и дать ему воздействовать на себя. Ибо медитация становится плодотворной только благодаря тому, что в полном покое дают вливаться в себя подлежащим медитированию мыслям» (Письмо от 14 апреля 1904 г. Цит. по изд.: Р. Штейнер. Наставления для эзотерического ученичества. Спб., 2005, С. 207-208).

Дают вливаться в себя – мыслям, а не чему-то иному. Видимо, это и отличает специфически западный характер медитирования.

Наверно, самый известный пример предварительной мыслительной, согретой чувством первоначальной подготовки к медитации дан Рудольфом Штейнером в «Очерке тайноведения» (построение символического креста с розами). Лишь при её наличии в душе начинает «жить то ощущение, которое явилось в результате подготовительных мыслей» (Цит. по изданию: Ереван, 1992 г. изд-во «Ной». С. 200).

Более того, там говорится, что при постоянно повторяемой работе с одним и тем же содержанием медитации требуется время от времени повторять эту мыслительную подготовку. Конечно, здесь особый случай – это предварительное построение символического образа, служащего затем предметом медитации. Но в том-то и дело, что также и он «был предварительно построен при помощи определённых представлений о растении и человеке» (там же).                  

Не так просто обстоит дело, собственно, с самой дефиницией понятия медитации у Штейнера. Помимо множества сжатых, концентрированных и относительно кратких изречений в его наследии, многие из которых подобны ёмкому афоризму, предметом внутреннего погружения или медитации он называет и символические образы, как в приведенном примере из «Тайноведения». А, например, в известной его работе 1912 года «Путь к самопознанию человека в восьми медитациях» таковыми названы сами довольно развёрнутые рассмотрения, задача которых, как там сказано, каждый раз – «образование истинного представления» о том или ином, относящемся к области сверхчувственного. Они же есть «разговор с самим собой», в ходе которого «проявляются скрытые силы, что могут быть пробуждены в каждой душе». Можно, наверно, считать их одновременно и предварительной мыслительной подготовкой к медитации над полученным, образованным в ходе их «истинным представлением». Более того, в «Человеческой и космической мысли» медитативная жизнь и жизнь, попросту «отмеченная изучением и пониманием духовной науки», – они фактически были отождествлены (GA 151, лекция 23.01.1914. На русск. яз.: СПб.: Дамаск, 1999. С. 70).

А ведь были возглашены и сегодня играют большую роль в Антропософском движении и Медитация Камня Основы и Имагинация Михаила 1924 года  – речения, где в рядах чеканных формул запечатлена мистерия-призыв к духовному Макрокосму и к человеческой душе.

В отличие от этих примеров, в случае краткого изречения-медитации предмет погружения – его сжатое подобно формуле умозрительное, словесно-смысловое содержание.

Понятно, что именно как важнейшее условие предварительной мыслительной его проработки  и необходима максимально адекватная передача оригинального текста. Только она может помочь в ясности и полноте понять содержание медитативного изречения – именно для того, чтобы затем смочь пережить это содержание. «Путь к сердцу проходит через голову» – эту чеканную формулу мы находим уже в самом начале «Философии свободы» (С. 52 русск. издания: Ереван, «Ной» 1993). Рудольф Штейнер указывает на «пронизанную светом, горячо погружающуюся в явления мира» реальность мышления. Более того, этому погружению присуща сила любви (там же, С.131). Это, как там сказано, относится к сущностному мышлению. К таковому мы ведь и стремимся приблизиться в медитативной работе, сама мыслительная подготовка – неотъемлемая её часть. Какой же прозрачной ясностью должен обладать текст, если на него опирается эта работа и эта подготовка!

Почему же того, что совершенно доступно немецкоязычному, в нашем случае, медитанту, должен быть лишён медитант русскоязычный и любой другой – просто из-за попыток переводчика непременно повторить метрику, ритмы оригинала за счёт точной передачи содержания или, напротив, – поэтически пересказать текст?

Что касается Календаря души, здесь вообще без максимально точной передачи смысловых и даже структурных особенностей его недельных строф, элементарно внятных для немецкоязычного читателя, практически невозможно увидеть их поразительно красноречивые и органические взаимосоотношения. Именно поэтому последние – наряду с внутренней логикой происходящего в душе от недели к неделе – влияли в огромной степени на лексический подбор при работе над переводом.

Должное же внимание к упомянутым соотношениям между содержанием отдельных изречений Календаря чрезвычайно проясняет и углубляет понимание и переживание каждого из них. Хотелось бы только подчеркнуть, что рассмотрение, прослеживание этих взаимосоотношений никак не должно бы заменять собой саму регулярную медитативную работу с отдельными изречениями, служа лишь важнейшей к ней подготовкой.

Предварительно усвоенное, а значит и пережитое, мысленное содержание – вот основа и неукоснительное условие медитирования, как оно предполагается в антропософии. Так что для переводчика главная задача – бережно сохранить, передать в максимально возможной степени адекватно и полно это содержание, а отнюдь не жертвовать им, полагая важнейшим что-то иное. Уважение же к содержанию предполагает, безусловно, и хотя бы минимальную заботу о благозвучии и сохранении свойственного обычно этим текстам приподнятого, возвышенного тона. В нашем же случае, при работе над текстом Календаря души Рудольфа Штейнера, конечно, не игнорировалась действенность, неслучайность конструкции, построения каждой фразы. Поэтому при переводе сохранялся порядок слов, где это было возможно без утраты благозвучия и насколько позволял это русский синтаксис. В пределах возможного также избегалась обычная и правомерная в литературном переводе относительно свободная замена одних частей речи другими ради того же благозвучия или иных качеств текста. Скажем, в 49-м изречении при чисто литературном подходе для усиления яркости образа можно, вероятно, было бы «в тёмные мировые ночи» заменить на «во тьме (мраке, мгле) мировых ночей» (что и имеет место в двух известных переводах). Но у автора-эзотерика здесь –  прилагательное, и оно сохранено в предлагаемой редакции.

Здесь стоит упомянуть об одной особенности медитативных текстов Штейнера. Зачастую в них лишь частично присутствуют знаки препинания, иногда их нет вовсе. В полной мере это относится и к Календарю души. По ряду немецких изданий в разные годы видишь, что знаки проставлялись не всегда одинаково, каждый раз сообразно пониманию и толкованию текста редакторами. Из предисловий к последним изданиям (1998 и 2005 гг. в составе GA 40) известно, что варианты пунктуации всё снова проверялись, ревизовались уже и после 1959 г., когда стала доступна рукопись. Необходимость же внесения знаков препинания в тексты признавалась всеми.

Так что это одна из ключевых проблем уже и для немецких изданий, что уж говорить о переводах разных лет, которые обречены были воспроизводить изданные варианты. Вызывает вопросы само это специфическое отношение Штейнера к пунктуации в медитативных текстах, дававшихся им и частным лицам, и для публикации. Вот что предположил недавно, впервые узнав об этом, один из наших друзей, издатель: «… знаки препинания чётко распределяют содержание текста структурно, как бы принуждая читателя строго следовать за мыслью и интонацией автора. Если знаков препинания нет, то ответственность за восприятие текста перекладывается на читателя…. Возможно, Доктор специально не ставил знаки препинания, так как изначально предполагалось, что такие тексты будут восприняты людьми, уже имеющими определённый опыт, определённую подготовку. Как бы для того, чтобы по возможности исключить профанацию. Ведь медитация – это особая форма, с которой человек входит в соприкосновение с духовными существами...». Так или иначе, остаётся лишь предложить работающим с этими текстами брать каждый раз на себя ответственность за их восприятие...

*

Как уже говорилось, приходится смириться с невозможностью «мантрически перевести» медитативный текст, восходящий к эзотерическому источнику.  Ну а тот, кто действительно стремится к возможно более полному и глубокому восприятию этих драгоценных плодов оккультного исследования и к правильной внутренней работе с ними, неизбежно придет к необходимости потрудиться, чтобы суметь видеть и слышать текст на языке оригинала. Если говорить о немецком языке, опыт многих свидетельствует, что уже и при самом начальном его знании очень многое даёт наличие оригинала рядом с переводом. Но и при этом насущно необходимо максимально адекватное и точное мыслительное восприятие содержания – ведь истинно слышать и видеть ты можешь лишь то, что понимаешь.

Между тем, в глазах многих остается актуальной проблематичность самого факта перевода изначальных медитативных текстов на другие языки. Приходится полагаться на отношение к этому самого Рудольфа Штейнера, неоднократно, как известно, дававшего согласие на такие переводы или даже бывшего их инициатором. (Свидетельства этому можно найти, например, в комментариях к сборникам медитативных изречений – GA 267 и 268).

Безусловно, решающий свет на оба важнейших аспекта этой проблемы могут пролить неоднократные соответствующие высказывания Рудольфа Штейнера. Приведём здесь лишь три из них:

Из записей эзотерического урока в Берлине 29.01.1907 (GA 266/1)

«...Сила этих слов лежит не только в мысли, выражаемой ими, но также в ритме и звучании слов. Мы должны внять им, и если мы при этом исключаем любое чувственное [восприятие], то смеем сказать, что должны прямо-таки наслаждаться звучанием этих слов. Тогда в нас проникает звучание духовного мира. И поскольку так много связано со звучанием слов, невозможно просто так, без затруднений перевести медитативную формулу на другой язык. То, что мы получили из медитативных формул на немецком, непосредственно таковым принесено из духовного мира. Каждая формула, каждая молитва имеет на своем изначальном языке (Ursprache) наибольшее действие.

<...> Именно так обстоит дело с «Отче наш». Когда оно произносится на немецком языке, действует почти всего лишь лежащая в основе мысль. Уже больше действует латинское «Pater noster», однако вся сила и полнота получает выражение только на арамейском изначальном языке».

Из записей эзотерического урока в Мюнхене 5.12.1909 (GA 266/1)

«...В правомерно действующих эзотерических школах настоящего времени, которые имеют своим центром Импульс Христа, можно учить теперь через слово. Раньше можно было только посредством мантр, звука осуществлять общение (Verkehr) с божественно-духовными мирами; теперь же человек через исполненное смысла слово может подготовить в своем  внутреннем объединение с силой Христа. Крылатыми вестниками должны быть те слова, что могут нести человека ввысь, в духовные миры».

Из лекции для членов Антропософского общества в Лейпциге 17.02.1907 г. (GA 97)

«...Так переживал ученик [атлантических Мистерий] семичленное существо человека. Величайший Учитель религии, Христос влил это в «Отче наш». Действие молитвы «Отче наш» переживает каждый, кто молится ею. Хотя она – не настоящий мантрам, однако может нести мантрические силы. Это – мыслительный мантрам. Правда, самую большую силу она имеет на изначальном языке. Но так как она именно мыслительный мантрам, то не теряет свою силу, даже если ее переводят на тысячу языков».

Надо ли говорить, что именно с «мыслительным мантрамом» мы имеем дело в случае каждого изречения Календаря души. Это со всей определенностью следует из сопутствующих тексту Календаря предисловий Рудольфа Штейнера к двум первым его изданиям. Но ведь уже и само вошедшее в антропософский обиход индийское слово «mantram» изначально составлено из слов «manana» – «мыслить» и «tra» (от «trona») – «освобождение от пут мира явлений» (по Артуру Авалону).

Завершить же эти заметки и этот небольшой обзор высказываний Рудольфа Штейнера хотелось бы данным им однажды определением: «Медитирование есть не что иное, как обострённое мышление, как становящееся более интенсивным мышление, как упражняющееся мышление».

Именно так: «Meditieren ist nichts anderes als ein verschärftes Denken, als ein intensiver gemachtes Denken,  als ein ausgebildetes Denken» (GA 334.  Лекция 4 мая. 1920).

А чуть раньше в той же лекции говорилось о том, сколь губительно для жизненной практики – в экономике, банковском деле и т.д. –  характерное для современности «нездоровое, коротко думающее» мышление, и что как раз «посредством духовной науки развивается не какое-то бессильное, расплывчатое или вздорное мышление, а напротив, обладающее гораздо большей ясностью, чем это обычно сегодня в науке».

Знаменательно, что лекция эта, наряду с другими, читавшимися в этом же курсе, посвящена социальной жизни.

Александр Конвиссер
Апрель- июнь 2010

___________

* Р. Штейнер. Антропософский календарь души. Перевод И. Миллера. М.: Моск. Центр вальдорфской педагогики, 1992.

Это единственный отдельно изданный пока в России перевод Календаря, если не считать другой, приведенный в книге А. Конвиссера «Год души» (СПб., 1998 и 2000).

Пользуемся случаем обратить внимание тех, кто предпочтёт другим этот, миллеровский перевод (вышедший тогда невероятным тиражом 24 000 экз.), на замеченные в издании 1992 г. существенные опечатки и ошибки, искажающие и смысл, и ритм текста:

2-е изречение, 1-я строка (в дальнейшем: как 2-1): Необходима запятая в конце строки.

3-4: «бодрствуя» не соответствует оригиналу. Переводчик определённо работал с изданием 1925 г., куда вкралась ошибка: wachend вместо wachsend (возрастая, растущее и т. п.), исправленная в последующих изданиях.

8-1: Следует читать «растёт» вместо «растает».

9-5: Необходима запятая в конце строки.

11-3: Необходима запятая в конце строки.

20: В конце 2-й строки после «розни» убрать точку с запятой. В конце 3-й и 5-й строк недостаёт частицы «б» (сокращ. «бы»), наверняка имевшейся: сослагательное наклонение в оригинале.

21-1: Недостаёт двоеточия после «Я чувствую».

25: Переместить слово «принадлежать» из 1-й строки в начало 2-й. Так несомненно стояло в оригинале И. Миллера, следуя, как и всюду, ритму оригинала.

26-6: Пропущен предлог «в» перед «себе».

28-6: Следует читать «совершиться» вместо «завершиться».

31-3: Необходима запятая в конце строки.

35: Переместить слово «вновь» из 2-й строки в начало 3-й, следуя ритму оригинала.

39-3: Следует читать «растёт» вместо «растает».

40-1: Необходима запятая в конце строки.

43: В 1-й строке читать «согрет» вместо ошибочного «согреет», что отвечает и  ритму. Следуя ритму оригинала, как это всюду у Миллера, переместить слово «жизнь» из 3-й строки в начало 4-й, где вместо «чрез» читать «через». Здесь же в 5-й строке немецкого текста вместо «Des» следует читать «Der».

49-1: Вместо предлога «В» следует читать «Я».

51-2: Необходима запятая в конце строки.