Третья лекция (Дорнах, 6 октября 1918 года).

Вчера я сделал два замечания, извлеченных из науки, которую мы должны назвать наукой инициации, и я хочу напомнить их вам, так как они необходимы нам как связующее звено. Прежде всего я сказал, что истины, глубочайшие истины, относящиеся к Мистерии Голгофы, по самой своей природе таковы, что не могут доказываться посредством внешних чувственно очевидных исторических свидетельств. Всякий, кто отправится внешней исторической дорогой в поисках доказательных фактов в отношении Мистерии Голгофы, тем же путем, как историческая очевидность может быть найдена для других фактов, будет не в состоянии найти их, так как Мистерия Голгофы связана с человечеством таким путем, что достижение ее истин в конечном возможно только сверхчувственным образом. Короче говоря, — к тому, что касается самого важного в земном существовании, люди должны научить себя приближаться сверхчувственными средствами, а не посредством чувственного.

Второе, что я сказал вчера, — что человек с тем пониманием, которым он обладает в соответствии со своим развитием как земной сущности, не в состоянии вплоть до смерти осмыслить Мистерию Голгофы своим пониманием, развитым в чувственном мире. Я сказал: только после смерти, в течение времени, которое мы проводим в сверхчувственном мире, развиваются в человеке понимание и силы для этого понимания, которые могут сделать для него ясной Мистерию Голгофы. Здесь я утверждал вчера нечто, что совершенно естественно будет принято внешним миром как абсурд, как парадокс. Я сказал, что даже современники Христа были неспособны достичь такого понимания до второго или третьего столетия после Мистерии Голгофы в течение их жизни за порогом смерти, и все, что было написано о Мистерии Голгофы в эти столетия, было инспирировано людьми, бывшими ее современниками, из духовного мира, из сверхчувственного мира, имевшими инспирирующее влияние на писателей этого периода.

Есть одно противоречие в том факте, что Евангелия — это инспирированные писания (вы можете узнать об этом из моей книги «Христианство как мистический факт»); это инспирированные писания христианства. Но инспирированные Евангелия могут говорить истину в отношении христианства только потому — я это часто подчеркивал, — что они писались не исходя из первоначальной природы и существа человека, но при помощи остатков атавистической ясновидческой мудрости.

То, что я сказал здесь об отношении человечества к Мистерии Голгофы, извлечено из науки об инициации (посвящения). Если таким путем может быть получено нечто из этого сверхчувственного познания, может возникнуть вопрос: каким же представляется это по сравнению с фактами внешней исторической жизни? Поэтому в начале сегодняшней лекции я хочу показать особенно характерный случай — сначала только как вопрос, который получит ответ в конце наших сегодняшних занятий — типичного церковного автора второго столетия. Я мог бы, конечно, выбрать и другого церковного писателя, — например, Клемента Александрийского или Оригена, — но тогда я должен был бы совершенно иначе трактовать вопрос. Я выбираю одного из часто упоминаемых — Тертуллиана. И рассматривая личность Тертуллиана, я спрошу: как внешнее течение христианской жизни относится к сверхчувственным фактам, о которых я говорил вчера и суть которых я повторил сегодня?

Тертуллиан — весьма примечательная личность. Тот, кто слушает то, что обычно говорится о Тертуллиане, придет не более чем к тому представлению о нем, которое является общепринятым, — что Тертуллиан якобы был тем, кто оправдывал веру в сущность Христа, в жертвенную смерть, в Воскресение; тем, что он якобы сказал: «Credo, quie absurdum est», — верую именно потому, что это абсурдно, потому, что разум не объясняет этого. Слов: «Credo, quie absurdum est», — нет нигде у Тертуллиана. Их нет точно так же и в сочинениях остальных отцов церкви, они полностью выдуманы, но они суть то самое, благодаря чему мнение о Тертуллиане более позднего времени и вплоть до наших дней нередко становилось догмой.

Напротив, когда мы приходим к истинному Тертуллиану — для этого не обязательно быть его действительным последователем, — чем более точно узнаем мы его личность, тем более уважаем мы этого замечательного человека. Прежде всего мы учимся уважать применение Тертуллианом латинского языка, языка, выражающего самые абстрактные пути человеческого мышления и отражающего у других писателей его времени исключительно прозаический характер римлян, — Тертуллиан же употребляет его с поистине неистовостью духа. В свой стиль трактовки он вносит темперамент, вносит движение; он вносит чувство и святую страсть. Хотя он сам — типичный римлянин и выражается так же абстрактно, как другие римляне, о том, что часто называется реальностью, и хотя, по мнению людей, сведущих в греческой культуре того времени, он не был особенно хорошо образованным человеком, он пишет с выразительностью и внутренней силой и так, что хотя он употребляет абстрактный римский язык, он становится создателем христианского стиля. И сама манера, в которой говорит Тертуллиан, достаточно выразительна. В одной из апологий христианства он пишет таким образом, что кажется, будто слушаешь речь человека, находящегося во власти святой страсти.

Там есть такие места, где Тертуллиан защищает христиан, обвиняемых в условиях, близких к пыткам, и не отрицающих, что они христиане, — утверждающих то, во что они верят. И Тертуллиан говорил о них: «Во всех других случаях пытаемых обвиняют в отрицании истины, в случае христиан — это обратно: их объявляют бесчестными, когда они свидетельствуют о том, что живет в их душах. Целью мучений не является заставить их говорить истину, что единственное могло бы быть смыслом пытки; целью пыток являлось заставить их сказать то, что является неправдой, в то время как они продолжают говорить истину. И когда из глубины своих душ они свидетельствуют истину, на них смотрят как на преступников».

Короче говоря, Тертуллиан был человеком с тонким чувством абсурдного в жизни. Он был очень зорким наблюдателем, умом сросшимся с тем, что развилось как христианское сознание и христианская мудрость. Поэтому это очень значительно, когда он делает такое утверждение: «Вы имеете поговорки; очень часто из непосредственного чувства вашей души вы говорите: «С Богом», «Это Божья воля» и т.п. Но это христианская вера, душа — даже если и бессознательно — исповедует себя как христианка».

Тертуллиан был также человеком независимого духа. Он говорил римлянам, к которым сам принадлежал: «Изучите христианского Бога, а затем поразмыслите, к чему вы сами можете чувствовать истинное благоговение. Я спрашиваю вас: гармонирует ли с благоговением то, что вы как римляне принесли в мир, или же истинное благоговение в том, чего желают христиане? Вы принесли в мир войны, убийства, преступления, — говорит Тертуллиан своим собратьям-римлянам, — потому что они являются победными трофеями, а победные трофеи являются знаками осквернения святилищ ...» — так говорил Тертуллиан римлянам. Он был человеком независимых чувств. И имея в виду действия Рима, он сказал: «Молятся ли люди тогда, когда они по привычке смотрят в небо, или когда они смотрят на Капитолий?» При этом Тертуллиан отнюдь не был человеком, растворенным в абстрактном римском духе, так как он был проникнут живым чувством присутствия в мире сверхчувственного.

Говорящий с такой независимостью и свободой, как Тертуллиан, и в то же время из сверхчувственного, — такой человек редок, даже в те дни, когда сверхчувственное было ближе, чем оно стало позже. И Тертуллиан был больше чем просто разумен. Объявить, что «когда христиане говорят о том, что истинно, вы объявляете их преступниками, тогда как человек должен быть объявлен преступником, когда под пыткой он говорит то, что ложно ...» Это было, конечно, рационалистически сказано, хотя и мужественно, но Тертуллиан говорил еще и другие вещи, например: «Когда вы, римляне, действительно взглянете на ваших богов, которые суть демонические сущности, и действительно спросите их, вы получите в ответ истину. Но вы не хотите получать истину от демонических сущностей. Если рядом с обвиняемым христианином поставить кого-либо, одержимого демоном, через которого демон говорит, и позволить христианину задать правильным образом вопрос, то демон признается, что он демон. И о Боге, которого признают христиане, демон скажет, хотя и со страхом: «Это Бог, Который теперь связан с миром!». Тертуллиан апеллирует не только к свидетельству одних христиан, но также и к демоническим сущностям, говоря, что они признают себя демонами, будучи просто спрошены, спрошены бесстрашно, и что, как это описано в Евангелиях, они признают Христа Иисуса истинным Христом Иисусом.

Во всяком случае, мы имеем здесь замечательную личность, которая, будучи римлянином, противостояла своим собратьям-римлянам во втором столетии. Эта личность поражает нас особенно, когда мы рассматриваем ее отношение к Мистерии Голгофы. Слова, сказанные Тертуллианом в отношении Мистерии Голгофы, приблизительно таковы: «Сын Божий распят. Мы не стыдимся, потому что это постыдно. Сын Божий умер; это заслуживает доверия, поскольку безумно». Слова Тертуллиана гласят: «Prorsus credibile est, quia ineptum est». То есть «Это заслуживает доверия, вполне заслуживает доверия, потому что это безумно». Итак: «Сын Божий умер; это вполне заслуживает доверия, потому что это безумно. И Он был погребен, и Он восстал снова; это верно, потому что это невозможно». От этих слов: «Prorsus credibile est, quia ineptum est» и происходят другие, неверные слова: «Credo, quia absurdum est».

Поймем правильно то, что говорит здесь Тертуллиан о Мистерии Голгофы. Он говорит: «Сын Бога распят. Если мы, люди, рассматриваем это распятие, потому что оно постыдно, мы не стыдимся». Что это означает? Он имеет в виду, что лучшее, что может случиться на Земле, вынуждено быть постыдным, потому что это образ действия людей — делать то, что постыдно, а не то, что превосходно. Если что-либо бывало объявлено превосходным поступком, — говорит Тертуллиан, — самым великолепным поступком, осуществленным человеком, это не могло быть самым превосходным событием для Земли. Для Земли самым превосходным будет такой поступок или деяние, которое принесет стыд людям, не славу — вот что имел в виду Тертуллиан.

Далее: «Сын Бога умер. Это, безусловно, заслуживает доверия, потому что это нелепо». Сын Бога умер, и это вполне заслуживает доверия, потому что человеческий разум находит это нелепым. Если бы человеческий разум объявил бы это разумным, это не заслуживало бы доверия, так как то, что человеческий разум считает разумным, не может быть высшим; это никак не может быть высшим событием, возможным на Земле. Так как человеческий разум, при всем его уме, недостаточно высок, чтобы прийти к тому, что является высшим; он приходит к высшему тогда, когда он безрассуден.

«Он был погребен и восстал снова. Это верно, потому что это невозможно». Как естественный феномен это невозможно, чтобы мертвый восстал, но, согласно Тертуллиану, Мистерия Голгофы не имеет ничего общего с естественным феноменом. Если бы можно было что-либо считать естественным феноменом, это не было бы самой ценной вещью на Земле. То, что наиболее ценно для Земли, не может быть естественным феноменом и поэтому невозможно в царстве природы. Именно на этом основании то, что Он был погребен и снова восстал, и есть достоверно, потому что это невозможно.

Мне прежде всего хотелось бы представить этого Тертуллиана с теми его словами, которые я только что привел из его книги «De Carne Christi» как вопрос. Я постарался охарактеризовать его сперва как свободного, независимого духа, затем как ощущающего в непосредственной близости к человеку демонически сверхчувственное. И в то же время я привел три предложения Тертуллиана, по поводу которых все умные люди могут посматривать на него как на простачка. Поистине замечательно, как в вопросах такого рода люди судят односторонне. Когда они выдвигают такое фальшивое предложение, как «Credo, quia absurdum est», они судят человека в целом в соответствии с ним. Однако необходимо взять все три предложения, которые на первый взгляд невразумительны, так как Тертуллиана не легко понять, но взять сначала с его полной уверенностью в воздействиях сверхчувственного мира в человеческом окружении.

А теперь мы хотим поставить перед нашими душами нечто, что в какой-то мере подходит для того, чтобы пролить свет на Мистерию Голгофы с другой точки зрения. Я имею в виду два феномена в жизни человечества, о которых я сказал несколько слов в наших занятиях 3-го дня: первый феномен — это смерть, и второй феномен — наследственность. Смерть, которая связана с окончанием жизни, а наследственность — с рождением. В отношении смерти и наследственности важно иметь ясное понимание человеческой жизни и человеческой науки. Из всего того, что я вам описывал в течение нескольких недель, вы должны быть в состоянии понять следующее.

Когда человек всматривается своими чувствами в свое окружение и хочет охватить мир чувств своим пониманием, тогда среди чувственных феноменов он встречает также феномены наследственности, так как до известной степени свойства предков бродят в их потомках и человек поступает, исходя подсознательно из этих унаследованных сил. То, что связано с мистерией рождения, все эти различные унаследованные черты, и их мы часто изучаем, хотя мы ни разу не думали об этих унаследованных чертах. Когда мы, например, изучаем этнографию, мы всегда говорим о наследственных чертах, не обращая на это внимания. Нельзя изучать народ, не видя в кругу унаследованных черт всего того, что мы изучаем. Когда мы говорим о каком-нибудь народе — о русских, об англичанах, о немцах и т.д., — мы всегда говорим о тех свойствах, которые принадлежат области наследственности, качествах, которые сын приобретает от отца, отец — от деда и т.д. Область наследственности, связанная с мистерией рождения, поистине широкая область, и говоря о внешней жизни, мы, часто не сознавая этого, говорим о фактах, о силах наследственности.

То, что мистерия смерти включена во внешнюю чувственную жизнь, является фактом, постоянно выступающим перед нами в настоящее время, так что для этого не приходится тратить много слов. Но стоит заглянуть, я бы сказал, за пределы способности человеческого познания, как обнаруживается нечто иное. Обнаруживается именно, что эта способность человеческого познания приноровлена к постижению весьма многого в природном порядке, и эта человеческая способность познания рассматривает себя как наивысшую и стремится к постижению всего, что включается в этот природный порядок. Но эта человеческая способность познания отнюдь не пригодна к постижению факта наследственности, связанного с мистерией рождения, и факта смерти. И в человеческой жизни выступает то своеобразное явление, что все человеческое воззрение проникнуто ложными понятиями, которые, хотя и проявляются в чувственном мире, но по всему своему существу суть понятия духовного рода.

Мы причисляем человеческую смерть (со смертью у животных и у растений дело обстоит, как я обратил на это позавчера ваше внимание, несколько иначе) к явлениям, которые разыгрываются в чувственном мире, поскольку это так может казаться. Но через это мы не достигаем ничего такого, чтобы суметь узнать нечто о человеческой смерти. Естествознание никогда не смогло бы сказать что-либо о человеческой смерти, мы достигнем тут лишь того, что обратим все наше человеческое воззрение в иллюзорный образ, ибо мы повсюду примешиваем факты смерти. И мы узнаем нечто о природе в ее истине лишь тогда, если мы опустим смерть и если мы опустим наследственные признаки. Своеобразие человеческого познания заключается в том, что оно испорчено — если мне можно воспользоваться этим выражением, — сделалось иллюзорным образом, поскольку оно считает, что оно могло бы распространяться обо всем чувственном мире, а следовательно, и о смерти и рождении; и поскольку оно примешивает в свое восприятие природу смерти и рождения, оно портит все свое воззрение на чувственный мир. Никогда не достигнуть воззрения на то, что такое человек как чувственное существо, если приписывать чувственному миру свойства наследственности, которые ведь связаны с рождением. Искажается весь образ человека, — я изображал три потока: прямую линию нормального развития, боковую люциферическую и боковую ариманическую, — все развитие человека, которое неуклонно идет вперед, когда рождение и смерть приписываются существу человека, поскольку человек принадлежит чувственному миру.

Столь своеобразно обстоит дело с человеческой познавательной способностью. Под руководством самой природы эта человеческая познавательная способность приведена к тому, чтобы мыслить ложно, ибо, если бы она могла мыслить истинно, она должна была бы выделить из природы образ, в котором не заключается никакой наследственности и никакой смерти в человеческой жизни. Необходимо было бы абстрагироваться от смерти и наследственности; нужно было бы также не придавать смерти и рождению никакого значения и, отвлекаясь от всего этого, нужно было бы простроить себе образ — тогда получили бы образ природы. Наследственные признаки и смерть не имеют места в мировоззрении Гете. Они не приходят в него и не удерживаются в нем. Это специальная характеристика гетевского мировоззрения, что вы не можете внести в него смерть и наследственность. Оно потому так хорошо, что смерть и наследственность не имеют в нем места, и поэтому мы можем принять его как истинную картину реальности природы.

До времени Мистерии Голгофы люди еще думали о смерти и наследственности, исходя из некоторых духовых глубин и в большей согласованности с природой. Семитические народы смотрели на наследственные характеристики как на прямое продолжение влияния Бога Яхве. Они исключали все, связанное с наследственностью, из природы, видя в нем прямое влияние Яхве, — до тех пор, по крайней мере, пока мировоззрение Яхве было правильно понимаемо. Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова означает непрерывное влияние наследственных характеристик.

С другой стороны, греческое мировоззрение — хотя в своем упадке оно имело мало влияния — стремилось охватить нечто в природе человека, что живет в нем между рождением и смертью, но не имеет ничего общего со смертью; стремилось выделить из суммы явлений нечто, во что смерть не имела силы вмешиваться. Они имели некоторый ужас перед самой идеей смерти. Именно потому, что они концентрировались на области чувств, они не хотели понимать смерть, так как они инстинктивно чувствовали, что когда человеческий взор направлен чисто в область чувств — как было у Гете, — смерть делается чуждой. Она не связана с чувственным миром, она ему чужда.

Но возникали новые мировоззрения, и изменения в некоторых древних мировоззрениях являются наиболее типичными для некоторых ведущих народов и индивидуальностей во время приближения Мистерии Голгофы. Люди постепенно теряли всякую возможность видеть в духовном мире атавистическим путем и поэтому они все более начинали верить, что рождение и смерть или наследственность и смерть принадлежат миру чувств. Наследственность и смерть — они ведь действительно играют свою роль — и очень ощутимую — в чувственном мире. Люди все более приходили к взгляду, что наследственность и смерть принадлежат чувственному миру. И это угнездилось во всем человеческом мировоззрении. Уже в столетия, предшествовавшие Мистерии Голгофы, все человеческое воззрение было проникнуто верой, что наследственность и смерть имеют общее с чувственным миром. Через это выявилось нечто очень-очень примечательное. Вы поймете это, только если позволите духу, о котором я говорил вам в эти дни, влиять на вас правильным образом.

Факт наследственности — его видят, обращаясь к явлениям природы. Его принимают за природное явление. Все больше распространилась вера, что наследственность — это природное явление. Однако каждый факт такого рода, выступающий в жизни, вызывает свою полярную противоположность; в человеческой жизни вы не можете отдаваться факту без того, чтобы этот факт не вызвал своей противоположности. Человеческая жизнь протекает в уравновешивании противоположностей. Основное условие всякого познания заключается в признании того, что жизнь протекает в противоположностях и состояние равновесия между ними — это все, к чему мы можем стремиться. В чем же было следствие веры в то, что наследственность имеет место среди природных феноменов и принадлежит к ним? Следствием было ужасное бесчестье для человеческой воли. Бесчестье человеческой воли заключается в том, что (поскольку возникла противоположность) к человеческой воле был отнесен факт прошлого, факт, который мы в духовной науке знаем как влияние люциферических и ариманических духов. И воздействие на душу факта, который искали непосредственно среди явлений природы, было столь велико, что вогнало людей в некоторое моралистическое мировоззрение. Поскольку наследственность поместили среди явлений природы и таким образом недооценили ее, сформировалась противоположность — вера в то, что посредством человеческой воли некогда произошло нечто, что с тех пор присутствует в мире как первородный грех. Именно ложным включением наследственности в ряд явлений природы было порождено основное зло — перенесение первородного греха в область морали.

Тем самым было испорчено мышление людей, ибо мышление это не пришло к тому, чтобы воспринять правильное убеждение, что так, как люди обычно представляют себе первородный грех, — что все это представление есть богохульство, ужасное богохульство. Бог, каким он кажется большинству людей, Бог, который позволил, можно сказать, из чистого честолюбия случиться тому, что произошло в Раю — в обычном пересказе этой истории, — Бог, который сделал это не из соображений, описанных в книге «Тайноведение», но так, как это обычно описывается, поистине не был бы высочайшим Богом. И приписывать это честолюбие Богу — богохульство. Только когда мы дойдем до состояния, когда сможем не рассматривать наследственные характеристики в свете морали, но видеть их как физически ощутимый факт в сверхчувственном свете; только когда мы свяжем их со сверхчувственным без всякой моральной интерпретации; когда в сверхчувственном понимании мы откажемся втискивать их в моральную картину мира по образу раввинской теологии, — только тогда мы придем к правильному отношению к этим вещам.

Раввинская теология всегда будет давать интеллектуальную интерпретацию того, что распространено в чувственном мире как силы наследственности, и ради чего следовало бы учиться с помощью духовного мировоззрения, чтобы различать дух уже в наследственных признаках, проявляющихся в чувственном мире. Это то, к чему сводится все дело, и особенно важно для нас увидеть, что без Мистерии Голгофы человечество пришло бы во время Мистерии Голгофы к отрицанию духа, ибо оно отклонилось бы от того, чтобы распознавать дух в наследственных признаках в пределах чувственного мира; ибо люди пришли к тому, чтобы все больше и больше ставить на место духовного мировоззрения раввинскую и социалистическую интерпретации.

На этом покоится столь необычно много всего, что видишь себя вынужденным сказать: ты ничего не понимаешь в отношении чувственного мира, если ты не подготовил себя к тому, что является сверхчувственным пришельцем в чувственном мире, поскольку обладает духовными взаимосвязями. Мы должны указать на связь наследственности с духовным восприятием, сверхчувственным восприятием. Интеллект же переносит область чувств, которая сама духовна, сверхчувственна, в область мыслительно понятой морали, — этот дух есть тот, которому противостоит дух Христа, дух Мистерии Голгофы. Это относится к наследственности и смерти.

Безусловно, Отцы Церкви могли удостоверить, что даже среди язычников были многие, убежденные в бессмертии. Но на чем это основывалось? Только в древние времена было истинное познание того, что в мире чувств смерть является сверхчувственным элементом. Во время Мистерии Голгофы преобладающее мировоззрение было искажено принятием смерти как опыта чувственного мира, и благодаря этому силы смерти распространились над всем остальным миром. На смерть следует смотреть как на чужеземца в чувственном мире. Только тогда может возникнуть чистая наука о природном устройстве. Сюда присоединилось то, что измыслили о бессмертии некоторые древние философы. Они обратили внимание на бессмертное в человеке. Они правомерно обратились к этому, так как они говорили себе: «Смерть здесь, в мире чувств». Но говорили они это, исходя из искаженного мировоззрения, так как иначе они вынуждены были бы сказать: «Смерти нет здесь, в мире чувств, только видимость ее появляется здесь». Только исходя из искаженного мировоззрения они могли говорить, что смерть принадлежит чувственному миру ... И они постепенно представили чувственный мир таким образом, что смерть заняла в нем свое место. Но вместе с тем исказились все другие вещи. Само собой разумеется, что все другие вещи исказились, когда их переставляли так, что смерти было дано место в чувственном мире. Но когда, исходя из искаженного мировоззрения, это было высказано, тогда должны были высказать также и другие вещи: мы должны обратиться к чему-нибудь другому в противовес смерти, к чему-либо сверхчувственной природы, что противостоит смерти. Да и благодаря тому, что в конце древнего мира люди, исходя из искаженного мировоззрения, обратились к безличной духовности, этот бессмертный духовный мир — даже если его называли и другими именами — был люциферическим миром. Как люди называют что-либо — это неважно; значение имеет то, что действительно действует в их представлениях. И в этом случае реальностью был люциферический мир. И даже если слова звучали иначе, эти философы поздней античности во всех своих толкованиях говорили одно: «Как души, приближающиеся к смерти, мы стремимся к Люциферу, который примет нас, так что мы будем бессмертны. Мы умираем в царство Люцифера». — Таково было истинное значение их слов.

Я говорил вам о силах, которые преобладают в человеческом познании как результат всех условий, которые я описал, — эти силы имеют пережитки, которые мы можем видеть действенными еще сегодня. Что должны вы допустить, если серьезно примете сказанные мною сегодня слова, исходящие из мудрости инициации? Вы должны сказать: «Человек имеет свое начало и свой конец». Ни то, ни другое не может быть понято с помощью человеческого интеллекта, служащего для понимания природы, так как, вводя рождение и смерть в чувственный мир, к которому они не принадлежат, которому они чужие, мы приходим к ложному мировоззрению и на сверхчувственное и на чувственное. Оба искажены: и понимание духа, и понимание природы. А каковы последствия? Одно из последствий, например, таково: имеется антропология, которая возводит происхождение человека к низшим существам и делает это совершенно научно и притом очень умно.

Пройдитесь по всем этим антропологиям, которые возводят к низшим существам происхождение человека, которое они представляют себе таким образом, как если бы то, что еще свойственно диким народам, было в начале человеческого рода. Имея такое представление, естественнонаучно судят совершенно верно. Но вывод, который должны были бы сделать из этого, заключается в следующем: именно потому, что это столь верно в естественнонаучном отношении — верно перед лицом естествознания, которое полагает, что рождение и смерть принадлежат чувственному миру, — это ложно, поэтому действительное происхождение человека было иным. И когда Кант и Лаплас измышляли свои теории, они сформировали их, исходя из естествознания. Против этого, кажется, нечего возразить, но дело обстояло иначе именно потому, что теория Канта-Лапласа правильна с точки зрения сегодняшнего естествознания. Вы приходите к истине, если как для начала, так и для конца человека, равно и для происхождения и завершения Земли, вы признаете за верное противоположное тому, что верно в современном естественнонаучном смысле. Антропософия скажет тем больше верного о происхождении Земли, чем больше она находится в противоречии с тем, что может быть сказано, исходя из правильного в современном смысле естествознания.

Поэтому Антропософия не противоречит современному естествознанию. Она считается с естествознанием, но она расширяет его, не выходя из своих пределов, а указывает именно те пункты, где в него должно войти сверхчувственное воззрение. Антропософия чем больше логична, тем более правильна она в отношении необходимого человеку и принадлежащего ему современного природного порядка, чтобы тем больше не говорить о том, чего не было при начале бытия человека и Земли! И чем менее естествознание будет встречать то, что относится к смерти, тем более оно будет предаваться фантазиям в отношении смерти, исходя из своих представлений. Не будь Мистерии Голгофы, человечеству неизбежно было бы суждено мыслить, исходя из искаженного мировоззрения, о самых важных вещах. Так как это не зависело бы ни в какой мере от человеческой воли или человеческой вины; это зависит исключительно от человеческой эволюции.

В ходе своей эволюции человек просто пришел к взгляду на свое истинное существо как на сочетание плоти, крови и костей, в котором он себя ощущает. Древний египтянин в древнем лучшем периоде Египта нашел бы страшно комичным утверждение, что то, что ходит на двух ногах и состоит из плоти, крови и костей, и есть истинный человек. Эти вещи, однако, не зависят от теоретических соображений; они не могут быть измышлены. Постепенно человеку стало казаться естественным рассматривать себя как форму, состоящую из плоти, крови и костей, — форму, которая поистине есть отражение всех Иерархий. В отношении этих вещей распространялось так много ошибок, что, как ни странно, те личности, которые смогли увидеть эти ошибки, впали в еще большие.

Безусловно, были такие, которые пришли к идее — но ариманически-люциферическим путем, — что человек — это не только плоть, кровь и кости. Они говорили: «Хорошо, раз мы имеем нечто лучшее, чем это сочетание плоти, крови и костей, мы станем презирать плоть; мы будем смотреть на человеческое существо как на нечто высшее, поднимающееся над этим чувственным человеком». Но этот образ из плоти, крови и костей вместе с эфирным и астральным телами, такой, как его видит человек, — иллюзия; в действительности это чистейшее подобие Божества. — Не потому, что мы должны видеть черта в мире, а потому, что мы должны видеть Бога в нас, в нашем собственном мире, является заблуждением — как я объяснил — идентифицировать себя с чувственной природой. Совершенно неверно также говорить: «Да, я очень высокое существо, ужасно высокое существо, ужасно возвышенная душа, а там (см. рис.) — это неполноценное, отвратительное окружение». Это не так, а дело обстоит следующим образом: здесь царство высших Иерархий, все божественные существа; они рассматривают как свою божественную цель совместное формирование формы, являющейся отражением их (голубой круг). Эта форма являет собой внешнее, зримое человеческое тело. И именно в эту форму, которая является копией Божества и постыдно принижается, когда на нее смотрят как на нечто низшее, Духи Формы внедрили человеческое “Я”, теперешнюю душу — самый молодой из человеческих членов, как я часто вам говорил (точка внутри голубого круга).

Если бы не пришла Мистерия Голгофы, человек мог бы достичь лишь ложных концепций относительно наследственности и относительно смерти. И эти ложные концепции становились бы все более преувеличенными. Сегодня они проявляются иногда атавистическим образом (подобно тому, как в некоторых социалистических группах сегодня представлено мировоззрение, являющееся атавизмом), в таких воззрениях, которые причисляют рождение и смерть к чувственным явлениям. И в дальнейшем развитии человечества врата в сверхчувственный мир должны были бы вообще закрыться перед человеком. А то сверхчувственное, что он может найти в чувственном мире — наследственность и смерть, — они стали бы его предателями, вероломным образом говоря ему: «Мы принадлежим к чувственному,» ... в то время как они не принадлежат к нему. Только отказавшись верить природе, которая показывает нам смерть и рождение в ложном свете, достигнем мы истины. — Таковы парадоксальные отношения, в которых человек находится в мире.

В человека должно было быть внедрено нечто, что вносит равновесие в это развитие, — нечто, способное отвести его от этой веры в то, что наследственность и смерть — суть явления чувственного мира. К тому же должно было быть нечто поставлено перед ним, что пояснило бы ему, что смерть и наследственность не являются чувственными феноменами, но сверхчувственными. По этой причине событие, которое показывает человеку истину об этих вещах, не может быть постижимо обычными силами, потому что они находятся на пути к разложению и должны быть направлены на правильный путь могучим контрударом. Таким контрударом была Мистерия Голгофы, так как она вошла в человеческую эволюцию как нечто сверхчувственное и, таким образом, дала человеку выбор: или ты уверуешь в это сверхчувственное (событие), приблизишься к нему, но теперь познавательно на сверхчувственном пути, или поддашься влиянию всех тех взглядов, которые рассматривают смерть и унаследованные признаки как принадлежащие к чувственному миру.

Потому составными частями истинного воззрения на Мистерию Голгофы являются оба пограничных факта этой Мистерии Голгофы: Воскресение, которое не может быть мыслимо вне связи с рождением — не тем способом, который мистифицирует человечество в отношении действительного факта, но рождением сверхчувственным путем и прохождением через смерть также сверхчувственным путем. Это два основные факта, которые должны ограничивать жизнь Христа Иисуса. Никто не понимает Воскресения, которое как истинное представление должно быть противопоставлено ложному представлению, что смерть принадлежит к чувственному миру, никто не понимает этого Воскресения, если он не принимает точно так же, как его коррелят Conceptio immaculata (1), непорочного зачатия, рождения как сверхчувственного факта.

Люди хотят понять это — Воскресение и conceptio immaculata, и даже современные теологи стремятся понять их уже в пределах теологии, обычным человеческим рассудком, который лишь ученик в чувственном мире, а именно — понять эти факты искаженным чувственным воззрением, возникшим после Мистерии Голгофы. И потому, что не могут понять этих истин, делаются последователями Гарнака или кого-нибудь в этом роде: отрицают Воскресение, всячески разглагольствуют об этом. А что касается непорочного зачатия — они смотрят на это уже как на нечто, о чем разумное существо и говорить не станет.

Несмотря на это, с Мистерией Голгофы внутренне связано то, что в Мистерии Голгофы содержится метаморфоза смерти, то есть ее метаморфизация из чувственного факта в сверхчувственный факт, и метаморфоза наследственности, — это значит, что то, чем морочит нас чувственный мир в отношении наследственности, которая связана с Мистерией Голгофы, переносится в сверхчувственное, в conceptio immaculata.

Однако сколько бы ошибочного и несовершенного ни было бы сказано об этих вещах, задачей человека является не принимать их без понимания. Его задачей является достижение сверхчувственного познания так, чтобы через сверхчувственное он мог изучить и охватить эти вещи, которые не могут быть поняты в чувственном мире. Если вы подумаете о различных курсах лекций, в которых говорилось об этих вещах, если вы особенно подумаете о содержании изложенного мною Пятого Евангелия (2), вы откроете целый ряд путей, чтобы понять обе эти вещи, но понять только на сверхчувственных путях. Так как до тех пор, пока интеллект ученика будет придерживаться области чувств, в соответствии с современным мировоззрением, эти факты не могут быть поняты. Именно тогда, когда самые возвышенные факты земной жизни непонятны интеллекту ученика чувственного мира, — именно тогда они истинны. Поэтому неудивительно, что науке инициации противостоит обычная наука, так как она говорит о вещах, которые — именно потому, что они не противоречат истинному естествознанию — должны противоречить тому природному порядку, который выводится из искаженного взгляда на природу. Теология стала также в значительной степени жертвой этого искаженного взгляда на природу, однако в другом направлении.

Если вы возьмете другой вопрос, о котором я говорил вчера, что только после смерти человек в состоянии прийти к правильному пониманию Мистерии Голгофы, тогда, — если вы немного поразмыслите — тогда вы не будете больше находить непостижимым, что через врата смерти человек входит в мир, где он не может быть обманут мыслью, что смерть принадлежит к чувственному миру, так как он видит смерть с другой стороны — я часто это описывал — и с этой стороны он научается все больше познавать смерть. И посредством этого он становится все более способен созерцать Мистерию Голгофы в ее истинном облике. Таким образом, следует сказать, что если бы Мистерия Голгофы не наступила (а то, что сказано этим, может быть понято только через сверхчувственное познание), то смерть овладела бы человеком. Но так как человек в ходе своей эволюции впал в искаженный взгляд на природу, он вынужден иметь ложный взгляд на смерть. В стремлении к бессмертию люди обращаются к Люциферу, и в стремлении обратиться к духу они делаются жертвами Люцифера. Если они не обращаются к духу, они становятся подобны животным, а если они обращаются к духу, они попадают во власть Люцифера. Стремление к будущему означает желание быть бессмертным в Люцифере; стремление к прошлому означает толкование мира таким путем, что наследственные признаки, которые являются сверхчувственными, переносятся в область морали и тем фабрикуют средневековое богохульство о первородном грехе.

Действительная самоотдача Мистерии Голгофы предохраняет от всех подобных вещей. Она вносит в мир истинный взгляд на рождение и смерть, обретенный на сверхчувственном пути. И благодаря такому истинному взгляду человек должен быть излечен от ложных, искаженных воззрений. Так, Христос Иисус является также и Врачевателем, Спасителем. И потому действует Он — так как люди не из одного только безделья избрали путь искаженного мировоззрения, но пришли к этому через свое развитие, через свою природу, — потому Христос действует также и исцеляюще; поэтому Он поистине не только Учитель, но и Врачеватель человечества.

Эти вещи должны быть обдуманы, но — как было сказано, я должен все снова повторять — они могут быть рассматриваемы только путем сверхчувственного познания. Если спросить себя: «К каким познаниям могли прийти души, которые инспирировали такой ум, как Тертуллиан во втором столетии?», мы должны обратить взор к умершим, которые были, возможно, современниками Христа Иисуса и таким образом инспирировали Тертуллиана. Безусловно, так как в мире было много искаженного познания, многие вещи становились извращенными, с затуманенной окраской. Если, однако, сквозь слова Тертуллиана мы слышим инспирирующие голоса современников Христа, мы поймем, как мог Тертуллиан сказать подобные слова: «Сын Божий был распят. Так как это постыдно, мы этого не стыдимся». Из-за искаженного мировоззрения люди должны были бы стыдиться; то, что в высочайшей мере было смыслом Земли, обнаруживается в человеческой жизни как постыдное деяние. «Сын Божий умер. Это вполне вероятно, потому что это нелепо». «Prorsus credibile est, quia ineptum est». Поскольку это безумие для того, чего человек в пределах своей физической жизни может достигнуть посредством своего обычного рассудка, это есть как раз то самое, что является истинным в том смысле, в каком я сегодня объяснял. «И Он был погребен и воскрес, и это верно, потому что невозможно». Ибо в пределах искаженных явлений природы этого даже не бывает.

Если вы возьмете слова Тертуллиана в сверхчувственном смысле как инспирированные давно уже умершими тогда современниками Христа, вы, может быть, скажете себе: «Да, конечно, Тертуллиан воспринимал это так, как он мог это воспринять благодаря его душевному состоянию!» — но вы сможете предощутить их инспирированное происхождение. Доступ к такому источнику их мог приобрести, разумеется, лишь человек, который всем своим внутренним знанием столь основательно пребывал внутри сверхчувственного, что говорил о демонах как о свидетелях божественного свершения, подобно тому, как о свидетелях людях. Ибо Тертуллиан говорил о том, что демоны говорят сами, что они — демоны и что они признают Христа. То было предварительное условие для того, чтобы Тертуллиан вообще мог воспринимать что-либо, что было инспирировано ему.

Для тех, кто в ложном смысле стремится быть христианами, эти вещи содержат нечто весьма и весьма неприятное, нечто поистине неприятное. Ибо, подумайте только, если сами демоны высказывают истину и указывают на истинного Христа, то ведь в конце концов демоны могут быть опрошены кем-нибудь из иезуитов! Кто-нибудь, о ком иезуиты утверждают, что он находится в сношениях с демонами, мог бы быть вовлечен этими демонами в разговор о действительном происхождении иезуитского Христа и демон мог бы сказать тогда: «Твой Христос — не Христос, настоящий же Христос — это Христос других». Вы понимаете иезуитский страх перед духовным миром! Вы понимаете, что в этом есть нечто пугающее, если можно подвергнуться опасности, что будешь дезавуирован из какого-нибудь уголка сверхчувственного мира! Тогда можно было бы привлечь Тертуллиана в главные свидетели и можно было бы сказать: «Взгляни, милый иезуит, демон сам говорит, что твой бог ложный, а Тертуллиан, которого ты все-таки должен признавать как настоящего отца церкви, говорит, что как раз о себе и о Христе демоны говорят истину, как сказано об этом и в Библии». Короче говоря, дело становится весьма щекотливым, коль скоро духовным миром допускается, хотя лишь и в неправильной форме, чтобы демоны свидетельствовали об истине. Ибо, даже если бы проинтервьюировали Люцифера, — он бы не сказал неправды о Христе! Но могло бы получиться, что неправдой о Христе является нечто иное.

Истины посвящения (инициации) иногда звучат иначе, чем то, признание чего удобно для людей ... Это, разумеется, приводит к недоразумениям, когда в наши дни делаются попытки ввести истины посвящения во внешний мир — особенно если такие истины посвящения должны быть введены в непосредственную реальность. Да, как только открывается область сообщений, исходящих из сверхчувственного, возникают поистине странные конфликты, когда этому противопоставляется то, что не проистекает из сверхчувственного.

Мы уже часто могли применить это к обыденной жизни. Мне принесло известное удовлетворение, что упоминание, которое я сделал лишь для самого себя в ходе моих лекций, — и то, что я говорю во время лекций, я говорю, как мое собственное убеждение, которое ни для кого не должно непосредственно обязывать, — это упоминание возымело последствия и это здание было названо «Гетеанумом», исходя из всех условий нашей современной жизни. И даже с привлечением некоторых сверхчувственных импульсов это кажется мне правильным и хорошим. Но если меня спросят об основаниях этого с интеллектуальной точки зрения — как будто я могу их все сосчитать по пальцам, — если меня попросят дать все основания для этого, я покажусь себе чудовищным филистером, если начну искать основание для того, что было прочувствовано как глубокая необходимость, — все основания за и против показались бы мне поистине ложным умствованием.

В такое положение попадают часто, когда описывают сверхчувственные импульсы. Люди часто говорят: «Я не понимаю этого, я не могу постигнуть этого». — Но так ли много заключено в том, чтобы другой человек или ты сам понял вещь? Ибо что значит — постигать (begreifen)? Постигать — означает не что иное, как видеть вещи в том свете, где находятся мысли, которые вот уже десятилетия найдены тобой вполне подходящими для тебя. Ничего иного ведь не означает то, что люди именуют «пониманием»! То, что ты сам именуешь пониманием, означает в отношении истин, которые открываются из сверхчувственного мира, часто совсем не много. Как раз в отношении наиболее сверхчувственных областей, которые непосредственно не являются одними только учениями, а должны овладеть волей, должны овладеть миром деяний, всегда существует нечто рискованное, если спрашивают согласно человеческому разуму: «Почему, почему, почему бывают то или это?» Или: «Как можно понять это, и это, и это?» В этом отношении следовало бы привыкнуть к тому, чтобы приводить определенные вещи сверхчувственного мира в параллель с тем, что постоянно признается за факты природы. Но и только — в параллель. Я не знаю, если вы выйдете отсюда, и какой-нибудь Пушок, или Волк, или как еще здесь зовут собак, укусит вас, а прежде вас не кусали, будете ли вы тогда спрашивать: «Почему она меня укусила?» Или: «Как мне это понять? Какова тут разумная связь?»

— Вы просто расскажете об этом факте. Дело заключается именно в том, что некоторые сверхчувственные вещи тоже должны быть рассказаны.

И таких вещей много — как вы можете видеть из того, что я говорил вам сегодня, — показывающих, что в чувственном мире есть два очевидных события, которые скрывают свое истинное значение: смерть и рождение человека, которые, в сущности, вносят сверхчувственное в чувственный мир, в котором они являются пришельцами. Они маскируются под чувственные явления и вследствие этого их ложная маска распространяется на всю природу, так что и вся остальная природа должна представать современным людям в ложном освещении.

Основательно понять эти вещи, основательно впитать их в наше познавательное настроение — это одно из требований человеческой жизни в будущем. Сами Духи Времени потребуют этого, особенно от тех, кто стремится найти познание для будущего и хочет развить волю в какой-либо области. Особенно следовало бы овладевать духовными ветвями культуры — теологией, медициной, юриспруденцией, философией, естествознанием, даже техникой и социальной жизнью, и даже политикой — да, даже политикой, этим странным созданием! Во все это те, кто понимает эпоху, должны были бы вводить то, что вытекает из духовной науки.

__________

1. Conceptio immaculata — Непорочное зачатие (лат.)

2. «Из Акаша-Хроники. Пятое Евангелие». 5 лекций, прочитанных в Христиании (Осло) с 1 по 6 октября 1913 г. Библ. № 148.