Себастьян Гронбах. Красная роза и чёрный крест.

Из окна моей кухни я вижу семь красных ворот, за которыми расположена станция добровольной пожарной дружины. Ворота открываются по двум причинам: когда люди, попавшие в беду, просят о помощи и когда другие люди, услышав этот призыв, спешат эту помощь оказать. Сирены пожарных машин будят меня, я встаю у окна и смотрю на мужчин и женщин, бегущих к этим дверям. Они спешат ради спасения людей, которых не знают, чтобы затем подвергнуть себя опасности. Каждый раз это глубоко трогает меня. Но что меня так волнует? Готовность прийти на помощь? Мужество? Любовь к ближнему? Да, все это, но и что-то еще, что лежит глубже. Я решил проследить эту тайну и обнаружил удивительные вещи.

Тот, кто имеет представление о том, что в действительности происходит при несчастном случае, в какой немыслимо драматичной ситуации порой находятся оказывающие первую помощь, кто пережил, с каким спокойствием, невозмутимостью и уверенностью эти люди разговаривают с пострадавшими и родственниками жертв, кто знает, как они работают на грани между жизнью и смертью, тот чувствует, что здесь кроется какая-то загадка.

Я захотел поговорить с этими людьми. Я задавал им вопросы, и выявил для себя три плоскости. На первой плоскости эти люди всё могут и всё знают, на второй они могут многое и мало знают, а на третьей плоскости они не знают, что делают. На первой, физической плоскости они эксперты, мастера и герои. Они знают, как потушить огонь, как вытащить людей из искореженых машин. На второй, душевной плоскости, разговаривая с раненым, успокаивая мать погибшего ребенка или протягивая руку решившему покончить с жизнью, они достигают сердца страдающего человека напрямую, идя путём инстинктивной самоуверенности. Описать этот путь они не могут.

О личных мотивах, о том, почему они помогают, почему взяли на себя такую чрезмерную нагрузку, которая стоит времени, денег, иногда здоровья, даже жизни, они не могут сказать. Их ответы: «мы помогаем, где можем», «это прекрасно – уметь помочь», «это почетная задача». В определенном смысле эти ответы связаны с верой. Но когда я их слышу, то чувствую нечто, обращенное ко мне из другой области. Этот голос звучит более мудро и величественно, чем голоса тех, кто говорил о себе. Этот голос может рассказать о том, что, собственно, делают эти люди из добровольной пожарной дружины. Этот «голос из глубин» я хотел расслышать лучше. Его можно было слышать в двух аспектах. Первый – как он звучит, что он выражает, какое настроение он несет в себе. Сначала я обратился к этому первому аспекту. Несмотря на возраст, пол и различие «типажей» моих пожарников, существовал основной тон, который их объединял, он связывал потоки их судеб.

Теперь я хочу прервать своё повествование и обратить ваш взгляд на плоскость, которая находится за гранью нашей земной плоскости. Чем дальше я ухожу в ту область, которая обозначается нами как «духовный мир» или «спиритуальное измерение», тем труднее становится находить понятия, имена и образы для её описания.

Рудольф Штейнер упоминает о том, что описывая «сущности» духовного мира, он должен использовать традиционные религиозные или теософские понятия или образы. Он постоянно говорит о несоответствии того, что духовный исследователь воспринимает как опыт и познание с имеющимся значением слов, которыми он пытается воспринятое сделать понятным для других людей.

Я смог пережить, как образы рассеиваются в тона, а тона становятся образами. Возникали звучащие сцены, постоянно изменяющаяся картина, состоящая из принесенного мной знания, моего спиритуального опыта, из многих знакомых и незнакомых формообразований, новых лиц и экзотических мелодий. Со временем образовались группы, дотоле лишь теоретические знания «примирились» с переживаемой действительностью и различные мелодии объединились в никогда ранее не слышимую музыку. Композиция звала меня, и я нырнул в её пестрые волны.

Поток судьбы, который я раньше пытался рассмотреть снаружи, я пережил изнутри. Я смог погрузиться в этот особого рода поток, ощутить его волю, и был в истинном смысле слова «в образе». Я не разглядывал больше картину, но смотрел из картины, я больше не читал книгу, но видел буквы сзади. Но совсем иначе, чем в чувственном мире, эти зеркально повернутые буквы не образовывали бессмыслицы, но рассказывали нерассказанные истории человеческих судеб. Я мог не только описать качество того голоса, которому я следовал, я понимал содержание того, что он говорил. То, что я до того издали воспринимал как низкий основной тон, проявилось теперь как видимая идея. Но не как абстрактная, мертвая идея, а как живая, сущностная идея, стоящая за повседневной действительностью. Пульсирующий поток, который вытекал из этой космической идеи, был полон любви, действенной силы и готовности к жертве. Тот факт, что я могу иметь отношение к идее, привел меня к заключению, что эта идея имеет сущностную субстанцию. То, что там передо мной проявилось, походило на пребывающую эссенцию великой древней индивидуальности. Мне вспомнились слова Маленького Принца о «сущностном», которое видимо только сердцем, но не глазами. Оно было освобождено от всех основ и стеснений и свободно двигалось передо мной как эфирная субстанция.

Не один я стоял перед этой могущественной и прадревней сущностью. Вокруг меня стояли нерожденные, умершие и воплощенные души людей. Одни вместе с ней взирали на свою нынешнюю инкарнацию, другие взвешивали вместе с ней свои прошедшие жизни, то, чем они занимались сообща, иные планировали вместе с этой сущностью своё будущее земное путешествие. У каждого был его индивидуальный план, собственная биография, его личная судьба, но каждый в своём роде был подключен к этому конкретному импульсу. Все были исполнены воли погрузиться в этот поток судьбы. Духи людей, окружавшие меня, все переживали себя как элементы одного инспирирующего движения, и все они излучали уверенность: их миссия на Земле – не невинная, чистая белизна лилии. Своим цветком судьбы они выбрали красную розу. Ту кроваво-красную розу, которая может цвести прикрепленной к черному кресту. Черный крест с красными розами был их символом, он возвышался над ними как высочайший образ, и никто из тех, кто стоял под ним, не сомневался в том, что жизнь под этим противоречивым символом означает существование «под высоким напряжением». Они знали, что, как розенкрейцеры, они будут вести непростую и неспокойную жизнь. Но им было обещано нечто особенное: прежде чем они станут людьми на Земле, они узнают, что должны саму жизнь сделать причастием, что то, что между смертью и рождением в духовной чистоте происходило как процессы, развитие и встречи, в розенкрейцерах входит в плоть и кровь. Для них не нужна особая благочестивая жизнь, так как любое земное состояние есть подходящее место для мистерии. Продвижение в спиритуальном больше не связано с определенным ведением жизни, человек может достичь его и в повседневности.

Как последнее напутствие звучал для идущих к земной жизни величественный, древний и мудрый голос, он был ясен и отчетлив: «Освящай обычную жизнь через мистерию деяния.

Ты не узнаешь, почему ты это делаешь, но делай это из любви к деянию. Ты не нуждаешься в высшем сознании. Тебе нужно лишь следовать голосу своего сердца, и даже если оно молчит, пользуйся практическим знанием. Чтобы исполнить свою миссию, тебе не нужно на Земле учений, ибо я уже наградил тебя им, чтобы ты принёс моё Солнце на Землю и в людей».

Когда я это услышал, я был глубоко поражен. Мне стало ясно, как часто я сам осуждал людей, ибо не понимал, почему они совершали те или иные поступки. Я вспомнил о лекциях, которые я читал и в которых говорил, что, например, как вальдорфский учитель, человек должен знать духовно-научный фундамент антропософии, должен знать и конечно же понимать Р. Штейнера. Я указывал путь, который подчеркивал, что человек сначала создает себе образ того, что он хочет, затем пропускает его через своё мышление и лишь тогда решается своей волей к действию, приводя его в созвучие со своим высшим сознанием.

Я понял, что хотя этот путь для кого-то подходит, но далеко не для всех. Многие люди идут совсем иным путём: сначала нечто делают, и лишь затем, через несколько дней или лет, получают представление о том, что инстинктивно поступали правильно. Еще через некоторое время независимо от внешних успехов у них появлялось уверенное чувство, что они из самой жизни получали уроки, которые им казались настолько важными, что они жили в созвучии со своей личной судьбой. Ко многим лишь потом приходило фактическое познание того, что они свою жизнь посвятили спиритуальной силе, определенной космической энергии, и они умирали с этой мудростью, довольные собой и миром.

Встреча у потока судеб открыла мне глаза на то, почему именно люди, которые работают в социальной, медицинской, экологической, педагогической сферах, в сфере искусства, нашли подход к антропософии и одновременно страдают оттого, что не могут осилить «программу» упражнений, задач и указаний.

Они хотели применить свои специальные способности в антропософском контексте, потому что связывали с антропософией бессознательную надежду: они жаждали встречи с людьми, которые обладали бы истинно научным знанием того, что и их внешне чисто экзотерическое бытие стоит под знаком великой эзотерической мистерии. И каждый раз они были разочарованы, когда кто-то опять читал доклад о том, «как это надо делать правильно». Вряд ли кто-то им сказал, что наука познания антропософия нашла и находит свой путь в мире только через розенкрейцеров. Рудольф Штейнер обладал познаниями о высших мирах, но крестьяне, врачи, эвритмисты получали знания на Земле. Без розенкрейцеров антропософия была бы головой без тела.

Вы, наверно, удивлены тому, что я не называю эту сущность по имени, которое очевидно. Её имя Христиан Розенкрейц. Рудольф Штейнер говорит о нём как о величайшем святом, которого можно просить о помощи, если попал в беду. Он подробно и с благоговением говорит об этой индивидуальности как о посвященном, чьё эфирное тело сегодня действует на всех людей, участвующих в преобразовании Земли. Он называет его следующие инкарнации и придерживается того мнения, что Христиан Розенкрейц был инспиратором истинного розенкрейцерства. Но та сущность, та идея, с которой я встретился, не назвала мне своего имени, а я в своём рассказе могу сообщить только о том, что я воспринял. То, что я описываю, есть лишь одна грань этой сущности, один импульс большого потока; это рассказ о встрече, но не целостный анализ. У меня был доступ к той части, которая в моём окружении имеет значительнейшее социальное воздействие, к части, которая достигает непосредственно переживаемой, земной реальности. Одно открылось мне, другое осталось загадкой. Я рассказал вам о том, что видел, слышал, пережил. Имени для этого не было. Может быть, вы получите ответ. Сообщите мне тогда об этом.

Итак, я получил послание из потока судеб, и вернулся к конкретным людям. Я хотел знать, где я мог бы ещё услышать и понять этот голос. Розенкрейцеры всегда стояли в центре напряжения между красной розой и чёрным крестом, между жизнью и смертью, между бедностью и богатством, между мудростью и непониманием, между ужасным и прекрасным, болезнью и здоровьем.

Это полное напряжения пространство иногда было маленькой щелью, иногда лощиной, иногда глубокой пропастью. Эти люди излучали готовность идти по дну пропасти и помогать каждому выбраться из грязи, даже и тому, кто находился на самом дне. У них в крови было стремление создавать из «ничто» «нечто», из глубокого хаоса высший порядок, и именно там, где господствовали тьма и холод, они приносили на землю свет солнца. Но они не могли полагаться лишь на мудрость попутного ветра, они находили ориентиры: они следовали за теми, кто когда-то уже был инкарнированной частью великого праобраза.

Один из них, например, получил своё имя только потому, что шёл через долину этой тропой приключений. Его называли Парсифаль, что означает «посредине через долину». Как «чистые врата», как человек дела, как чистый юноша переживает он своё посвящение в реальной жизни, в социальном – между властью и смирением, между инстинктом и чистой любовью.

Иногда мне кажется, что розенкрейцерам присуще не только спасение людей, но желание быть рядом с теми, кто попал в беду, кто находится на пороге смерти или бездны, принося утешение. Я вижу их в социальных работниках больших городов, в учителях молодежи, которые подчас имеют один выбор: спасать себя или других, в наблюдателях за осужденными, сделавшими из себя преступников. Они, как крестьяне и садовники, из дикого и хаотичного образовывают благородное и прекрасное. Они открывают мне дверь детского сада, где анархия приводится к жизнеспособной свободе через правила, ритмы и ритуалы. Один из фармацевтов сказал мне: «Конечно, мы знаем много, мы ведь люди науки, но в определенном месте мы покидаем Землю и вступаем в мистерию. Там мы можем идти вперед, если просто действуем…»

Розенкрейцеры, которых я встречаю, всегда там, где необходимо действенное, непосредственное, целительное знание. Без розенкрейцерского знания и деяния вся мудрость, познание, все прекрасные чувства были бы просто роскошью, которую мы не могли бы осуществить. Без розенкрейцеров мир бы распался. Они не жалуются на социальный холод, они раздают горячий суп. Это не те люди, которые много знают, они – мастера человечности.

Себастьян Гронбах
Info-3 №12/2005
Перевод с нем. М.К.