Гюнтер Коллерт. Ибо младенец родился нам...

Миф «Детство» и мир Ирода

О втором пришествии «первого ребенка»

Проблематичное, но потому особенно интен­сивное и сознательное отношение к сфере ребен­ка пронизывает всё духовное развитие Централь­ной Европы. Оно выражено и в том, что празднику Рождества в немецкоязычных странах отдано особое предпочтение. Такое отношение коренится в давних временах, что явствует из изложения Р.Штайнера о «германских посвященных», оно особенно плодотворно в духе во времена Гете и вновь выражено Р.Штайнером в росписи купола Гетеанума: медитирующий «Я» «фаустовский человек», навстречу которому стремится ребенок.

Альбрехт Дюрер был знаком с фактами или, как минимум, с учением, связанным с этим ми­фом. Его полотно «Голова ребенка с бородой», которое известно как «Paedogeron», скрывает двойную тайну времени: спрятанную в каждом ребенке загадку древнего происхождения и тайну старения души, остановленного будущей встре­чей с вечным ребенком.

Тот, кто однажды соприкоснулся с загадкой ребенка, повсюду находит ее следы: так, одного «Малыша» мы находим в позднем Брентано; у Эйхендорфа в «Предчувствии и современности» маленькая' девочка ведет смертельно больного прожигателя жизни через порог смерти. Новалис в сказке «Эрос и Басня» описывает тайное открове­ние ребенка, парящего между внутренним и внешним, между небом и землей. Фантазия, чувство, сердце, любовь, мудрость, разум, жела­ние, бессознательное, разрушительное - все это приобретает здесь форму и создает «семью», о которой поэт говорит: все они «есть душа». Между всеми этими формами и занимаемыми ими облас­тями движется маленькая «Басня», девочка в возрасте между тремя и семью годами, которая, играя и напевая, тянет нить предания сквозь мифы и судьбы. При этом она меняет веретено на лиру, которую обычно носит с собой, и также радостно играет мальчик, ее ровесник и товарищ из «Франкфуртского райского Садика»...Коль скоро Я вновь становится ребенком, оно начинает играть и петь, несмотря на то, что делает.

На страницах «Леваны» Жак Поль с интен­сивностью, не всегда легко переносимой совре­менным человеком, говорит о существе ребенка, разрушая подчас границы между педагогикой и мифом: «Первый ребенок на Земле явился бы для нас как чудесный экзотический ангел, кото­рый, непривыкший к нашему, чуждому ему языку, внешнему виду и воздуху, взирал бы на нас бессловесно и проницательно, но с небесной чисто­той, как рафаэлевский младенец Иисус; поэтому можем мы каждого нового ребенка вечно опреде­лять как ребенка, но не можем каждого иноземно­го друга определять как друга. Так ежедневно из безмолвного, незнакомого мира посылаются на дикую Землю эти чистые существа, которые достигают то берегов рабов, то полей сражения, то тюрем со смертной казнью, то цветущих долин в Альпах, они приходят то в отравленное, то в благословенное столетие - и ищут утерянного единственного отца, адаптируясь здесь, внизу».

Пришествие «первого ребенка» в мир про­изошло во времена Жана Поля, причем в опре­деленном смысле были разрушены и другие гра­ницы: между мифом и историей - в судьбе Кас­пара Хаузера. Нюрнбергский найденыш, как и «маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери, сегодня во всем мире остаются воплощением детства.

О происхождении мифа «Детство»

Указания Рудольфа Штайнера, касающиеся тайны детства, проливают свет на оккультное происхождение мифа.

«Непросто понять ту тайну, что Я, собст­венно говоря, остается в том временном про­странстве, в котором мы можем себя вспом­нить. Оно не меняется с телом, оно остается. Именно поэтому оно всегда перед нами, по­скольку отображает наши переживания. Я не принимает участия в нашем земном странст­вовании. Только когда мы проходим врата смерти, мы должны опять вернуться назад пу­тем, который называется камалокой, вплоть до нашего рождения, чтобы опять встретить свое Я и взять его с собой для дальнейшего странствования. Тело с годами продвигается вперед - Я остается сзади.[...] Остается по той причине, что оно, собственно, не связано с тем, что подступает к человеку от земного бытия, оно остается связано с теми силами, которые являются своими для духовного мира. Я остается в основном в той форме, каким оно нам было подарено, как мы знаем, Духами форм. Оно остается в духовном мире. Оно должно там оставаться, иначе мы, люди, не смогли бы во время нашего земного развития исполнить изначальную задачу Земли и достичь ее искон­ной цели. То, что человек претерпевает здесь, на Земле, благодаря своей адамовой природе, отпечаток чего он несет в могилу, когда уми­рает как Адам, то, что заложено в физическом, эфирном и астральном телах - отходит. Я ждет, ждет со всем тем, что в нем есть, все время, которое человек пребывает на Земле, взирая только на дальнейшее развитие челове­ка, на то, каким человек вернется, пройдя через врата смерти. Это значит, что мы остаемся, в определенном смысле, с нашим Я в духовном мире. Это нужно осознавать. И осознавать это можно только благодаря тому, что в положен­ное время из тех миров пришел Христос, под­готовив себе в теле Иисуса, как мы знаем, двойным образом то, что должно было послу­жить ему телом на Земле.

Если мы хотим себя правильно понять, то всегда должны смотреть сквозь нашу земную жизнь на наше детство. Ибо именно в нашем детстве есть то, что является нашим духов­ным. Для верного понимания мы всегда должны смотреть таким образом. Люди должны быть воспитаны к тому, чтобы взирать, как дух в высях говорит: «Дайте младенцу прийти ко мне!» Не человеку, который связан с Землей, а младенцу. Этому нужно воспитать людей, ибо им дан праздник Рождества, дополняющий Мистерию Голгофы, связанную с тремя по­следними годами жизни Христа, ибо Христос был в теле Иисуса из Назарета. Этот празд­ник показывает, как Христос подготавливал для себя человеческое тело в детстве. В осно­ве переживания Рождества должно лежать зна­ние, что человек, оставаясь в небесных высях, в своем становлении всегда связан с тем, что к нему приходит. Образ детства должен напоми­нать человеку о богочеловеке, от которого он отделился, когда спустился на Землю, но к ко­торому он опять вернется. Образ детства должен напоминать ему о детском в нем, о том, что вновь приносит ему детство. [...]

Это было не легко, но праздник Рождества вступил в страны Центральной Европы именно как праздник мирового детства, и в этом видна чудесным образом действующая, несущая си­ла». «Это - взгляд на ребенка, на то, что ос­тается в человеке святым, в то время как три других его тела связывают себя со становле­нием Земли». «Откуда берет начало то, что делает жизнь людей такой тяжелой, то, чем мы становимся с того момента, вплоть до ко­торого можем себя вспомнить? Если мы выхо­дим за это временное пространство дальше, то погружаемся в то детство, в котором мла­денец может вступить в царство небесное. Здесь его начало, здесь в человеческих душах нет ничего из того, что сегодня есть в спорах и распрях. Так можно было бы выразить эту мысль. Но сегодня мы должны духовно взирать на то, что в человеческой душе существует некое незыблемое начало, которое проходит над всеми человеческими распрями, над всей человеческой дисгармонией».

Глубоко проникнуть в космические миры и чис­тоту детского сознания позволяют записи анг­лийского поэта и мистика Томаса Траерне (Tho­mas Traherne), который в связи со своей особой судьбой смог в воспоминаниях и проникнуть да­леко за пределы своего третьего года жизни.

О страстях мифа

Угрозой для ребенка со стороны мира взрос­лых является миф, а точнее, противомиф о стра­дальческом пути Каспара Хаузера и неизменные усилия, возобновляющиеся для разрушения его образа.

Такова ужасная реальность мира, противо­стоящего ребенку враждебнее, чем во все про­шедшие времена. Палачи Ирода сидят сегодня в программных бюро радио и телевидения, на ки­ностудиях, в издательствах и маркетинговых фирмах. Взрослые ведут того ребенка, которым мы были, которым мы являемся и которым мы хотим стать, по пути забвения не только чистого происхождения души, но и всего человеческого, по пути, который ведет к поступку, несущему зло.

При этом все пронизано ложью, которая застав­ляет нас верить, что для защиты достаточно по­щечины, злой собаки, авторитарных приказаний и пары других безнравственных поступков, дни которых и без того сочтены.

Затем беззащитные жертвы этого варварства широким фронтом спасаются медикаментами. Нельзя не признать, что это - злоупотребление зла, точнее сказать - ариманическое влияние; менее явно видно (надо сказать, и вальдорфским кругам), что существует и оборотная, люциферическая сторона проблемы: восторженный культ «звездных детей», в котором скрыта опасность видеть в них детей, якобы приносящих с собой все, что мог бы им с ответственностью дать вос­питатель, и о которых хотели бы думать, что им ничего не может повредить из того, от чего взрослые с таким трудом отказываются. Поучи­тельным симптомом этого искажения мифа дет­ства является постоянно цитируемая книга ар­гентинского мальчика Фабио Капобьянко.

То, что этот ребенок несколько лет назад гово­рил, вряд ли возможно услышать от ребенка его возраста. Не по годам умный, чтобы не сказать, пресыщенный, он изрекал всякого рода тайны, подобно тому, как они тысячекратно передаются медиумами и оккультными спекулянтами: безра­достный, интеллектуальный мир, в котором дей­ствительной тайне детства нет места.

В действительности все дети - «образования душ, которые человек не знает, как назвать, что­бы это было достаточно прекрасно: цветы, капли росы, звездочки, бабочки». Различение обычных и «звездных» детей (детей - индиго) таит в себе опасность тонкой формы оккультного «расизма»; в лучшем случае оно свидетельствует о неспо­собности воспринять в каждом ребенке вечного ребенка. Иногда возникают даже предложения, что эти дети должны посылаться представителя­ми общественно - политических позиций на встречи. Дети служат примером для критики вальдорфской работы или «знаком и чудом» движения New-Age («Новый век») - за недостат­ком иных средств познания. Подобным образом действовал Савонарола, когда среди прочего он призывал флорентийских детей к крестовому по­ходу против безнравственности их родителей.

О будущем мифа

Бразилец Жозе Гимарайнеш Роза (1908-1967) опубликовал в 1962 году короткий рассказ «Зер­кало». Рассказчик (или рассказчица) сообщает молчащему слушателю, как однажды, увидев в зеркале отвратительный образ, он воскликнул: «Это я сам!» Не желая примириться с этим, он начинает видоизменять отражение в зеркале, убирая из него все случайное, все коллективные и звериные черты. Это рискованное занятие приводит в заключение к катастрофе: «Я должен Вам сказать, что, посмотрев на себя в зеркало, я не увидел себя. Я не увидел ничего. Только поле: гладкое, пустое и открытое, как солнце, как чис­тая вода, подставленная рассеянному свету. У меня не осталось образа, лица? Я ощупал всего себя. Я...мёртв? То, что я считал своим истин­ным Я, было, кроме дальнейшего существования животного, только таким: немного наследствен­ного, высвобожденные инстинкты, чужие страда­ния, сплетение влияний и всё прочее, что оста­ется неопределенным в своем непостоянстве».

Рассказчик замалчивает, как ему удалось вы­держать это состояние. Вместо этого он заклю­чает свою историю сообщением о своем пережи­вании, последовавшем за его опытом: «Про­изошло так, что позже, спустя годы, когда время больших страданий подошло к концу, нечто но­вое выступило мне навстречу, но не лицом к ли­цу. Мне показало это зеркало. Слушайте. Снача­ла я не воспринимал совсем ничего, только поз­же - нежное начало чего-то, что было светом, ко­торый неясно двигался и постепенно становился слабым проблеском, свечением. Это дуновение взволновало мои чувства - или оно уже содер­жалось в моем волнении? Что это было, этот ма­ленький свет, который светил во мне, чтобы на той стороне остановиться, отобразить, удивить? Если хотите, решайте сами. Это те вещи, кото­рые человек вряд ли способен понять, в любом случае, не больше, чем это возможно. Это - дру­гие вещи, насколько я смог их различить намного позже, напоследок - в зеркале. Извините меня за подробности, но тогда я уже любил, я учился, что называется, согласию и радости. И...да, я видел себя самого, видел по-новому свое лицо; не то, которое Вы мне благоразумно приписываете. Но «еще - не - лицо», только набросок лица, едва проявившийся, как пелагический цветок. И это было не больше, чем детское лицо, собственно говоря, лицо даже «меньше, чем ребенка». Смо­жете ли Вы когда-либо это понять?»

В соответствии с описанием Рудольфа Штайнера «состава преступления» здесь можно ска­зать: стремящийся к духовному человек приве­ден к источнику своего собственного детского бытия. То, что новое отношение взрослого к жи­вущим в его мире детям возможно, свидетельст­вует вальдорфская педагогика. Её модификации сегодня определенно нужны, помимо прочего -её освобождение от формы, которую она должка была принять, чтобы удовлетворить требовани­ям государства. Если мы когда-нибудь непо­средственно, бескомпромисно будем исходить из существа ребенка, тогда проявится ничтожность бессодержательных стремлений к реформам. Если и существует разница по сравнению с детьми 1920 года, то прежде всего та, что сегодняшние дети спрашивают: «Завершите ли вы, наконец, то, что тогда началось?»

Миф о вечном ребенке замыкает круг между воспитанием и посвящением. Не нужно нашу жа­жду встречи с адептами проецировать на детей; скорее, напротив, нужно идти по тому пути, кото­рый сам приведет нас туда, где различие между взрослыми и детьми упраздняется в высшем че­ловеке. Хочу привести маленький эпизод из жиз­ни святого Серафима Саровского, который был посвященным своего рода: «Н. Аксакова, дочь известного русского писателя, рассказывает, как она, будучи ребенком, шла на богомолье в Сэров и как настоятель Нифонт послал ее вместе с дру­гими детьми к старцу. «Лес становился все гуще и темнее. Он пугал нас. Но вскоре сквозь ветви блеснул луч солнца и мы увидели поляну, на ко­торой работал маленький старичок с топором. Когда он услышал шум, производимый нами, он хотел убежать в кусты, но это ему не удалось, он осмотрелся нерешительно и спрятался в высокой траве. Мы все стали кричать и звать его. Когда он услышал детские голоса, то не мог больше сопротивляться, и его белая голова показалась над травой. Прижав палец к губам, он, казалось, не хотел обнаружить своего местопребывания перед взрослыми. Он позвал нас к себе. «Мои дорогие, мои сокровища», - говорил он, прижи­мая нас к своей груди. Наша маленькая Лиза об­няла его первой и сказала: «Знаете, нам только кажется, что отец Серафим старый, на самом деле он ребенок, как и мы».

Гюнтер Коллерт
Das Goetheanum №51-52/2002
Пер с нем М.К.